Победители конкурса «Города и дороги Тамриэля»

Промеж трактиром и казармами сновали орки. Промозглый закат лизал их зеленую кожу огненными языками.

Бетмерский форт на восточной дороге громоздился уродливым коробом. Круглый бок велотийской башни, где засел нечестивый волшебник, выступал из утеса у западных врат.

Гнисис похож на продажную девку, сказал себе Лалансур Хлас, адепт Трибунала. Гнисис похож на продажную девку, что ублажает сразу двоих.

Он на нетвердых после длительной качки ногах сошел с мостка караванного порта. Ветер приподнимал широкий накладной воротник мантии, стараясь забросить Хласу на голову желтую кисть, утяжелявшую треугольный ворот сзади. Шея адепта от холода была покрыта пупырышками.

Впереди возвышался над городскими постройками купол тяжеловесного Храма. Крепкий, как вера, подобно прочим храмам острова он братски походил на альд’рунский. Но, в отличие от последнего, прочные стены его – о, что за позор – были облеплены лотками и тентами торговцев. Так мухи облепляют падаль. Так рыбы-убийцы сбиваются возле пловца, потерявшего силы. Пристанище святыни, святилище Маски, как над тобой надругались… в какие лохмотья одели тебя…

Глаз искал отрады взору и не находил. Жалкие хижины фермеров. Мускспунджи. Ржавые тележки. Мусковые лопаты. Дальше к северу – слепые пещерные норы шахтеров, почти неотличимых от подопечных им квам. Древнее здание Велотов, отданное солдатне. Трактир – укрывище воров и торгашей.

Убожество. Какое убожество, сказал себе Хлас. Деревня. Скотный двор. Вертеп еретиков.

Гнев и обида опаляли сердце. Он двинулся вперед, на ходу привычно сковывая его семью обручами, крепкими, как эбонит, и благодаря за каждый из них того, кто их даровал.

Честь.
Отвага.
Справедливость.
Учтивость.
Гордость.
Великодушие…

Хлас понял, что идет не глядя, лишь наскочив на встречного. Склянки с зельем исцеления обычных недугов, купленные в Высоком Соборе, в двух шагах от опустевшего дворца бога, жалобно звякнули в мешке.

– Пррроходите! – Зеленая рожа в полнеба, клыки, кольчужная кираса.

– Простите, офицер… – Хлас попытался запахнуться в воротник и, отерев с татуировки на лице брызги орочей слюны, поспешил дальше, шепча: «Благодарю за твое смирение тебя… не буду важничать… но знать место мое в большем мире и благодарить за него».

Прямо во внутреннем дворе храма расположился очередной торговец. Альмсиви, он хотя бы не был н’вахом.

Я знаю, что храм повторяет структуру Вселенной. Ее краса и стройность, проникновенная гармония ее частей сохранены и явлены в его архитектуре предельно ясно. Они даны в размере, который может быть охвачен взглядом данмера, и в символах, возможных для постижения.

У каждой части храма свое время, и каждой соответствует своя степень интимности и святости.

Нижняя камера храма, просторная и уходящая глубоко под землю, лишена всякой обстановки за исключением молитвенных скамеечек возле костей. Это хоромы старейших из духов наших предков – даэдра, а также других сильных предков. Здесь как нигде ощущается близость Забвения и связь незримого и зримого. Эта Дверь Ожидания, конечно же, досталась нам от веры прародителей и представляет почитаемое Прошлое. Так Новый Храм кланяется Старому, Триумвират – Предтечам, подтверждая свою причастность и преемственность. Следует также сказать: это место опасно. Мы помним, что старейшие из предков неуправляемы и странны разумом, и мы не доверяем им и сдерживаем их по милости Альмсиви.

Говорят, предкам нравится, когда за их чертогами присматривает женщина. Но это, вернее всего, суеверие – древняя память о барабанах шаманок, говорящих с духами, качая грудями, закусив свои просоленные косы в дыму курений. В храме, где я получил посвящение, за нижней камерой смотрел мужчина, Метал Серан, мистик и лучший из призывателей.

Средняя часть храма, доступная даже мирянам – та, где находятся странноприимные кельи, спальни священников, склад и молельня – есть суета Настоящего. Она символизирует земную жизнь – мир между да и нет, рождением и смертью. Связуя две другие части храма, низ и верх, она, несомненно, служит меж ними мостом. И, зримый компромисс, в молельне Двери Духов двояки – рядом с костями стоят триолиты, обычно кого-то из младших святых. В кость превратимся мы все, но образы святых напоминают, что дух может возвыситься уже при жизни. Святые подают разумному пример ее правильного устроения.

Вместе с фундаментом, или, как говорят телваннийцы, корнями, средняя часть составляет опору для верха. Любой желающий, включая чужеземцев, может приносить в молельне жертвы и получать благословения.

И, наконец, верх храма, крытый куполом, круглым, как само небо, высоко вознесенный, есть третье время – Вечность. Эта сакральная камера принадлежит алтарю Трибунала и главным святыням.

Достаточно сказано для вчерашнего неофита.

Лалансур Хлас обходил Храм Гнисиса в должном порядке, из середины вниз и снизу наверх, соединяя собою три времени. Лалансур Хлас озирал Храм, как озирают три царства душИ.

В центре, под куполом, на перекрестье пандусов, возносящихся к поясу окон, из которых видны звезды, он принес по традиции жертву – одно из зелий, что привез с собой. И, второй раз в своей жизни, был удостоен лицезрения Пепельной Маски.

Мехра Дрора, управляющая Храма Гнисиса, хранительница Маски, застала новичка за созерцаньем фрески с пророком Велотом. Благочестиво сложенные руки, недвижность и горящий взор – решив не нарушать его сосредоточенность, жрица устроилась неподалеку и в мыслях вознесла короткую молитву покровителю искателей и пилигримов, ведущему кимеров в обетованную землю Ресдайна.

Час был ранний, и ординатор, охранявший «Маску для мирян», еще не занял пост, а немногочисленные братья – не встали на утреню. Поэтому адепты поговорили наедине.

– Три благословения, брат мой. Прошу простить, что не сумела встретить тебя вчера, как подобает.
– Угроза болезни в шахте. Мне рассказали. Я не в обиде, сестра.
– Как путешествие?
– Слава Альмсиви, по нынешним меркам было на диво спокойным.
– Однако наверняка потребовало мужества. Я вижу, ты благодарил Путеводителя.
Хлас склонил голову.
– Управляющий Тульс Вален сообщил, что ранг ты получил недавно.
– Верно.
– Он был твоим наставником в Альд’руне?
– Только в телесном развитии. Моим наставником в учении был сэра Метал Серан.
– И, став адептом, ты выбрал Гнисис, чтобы продолжить служение?
– Меня привела сюда мудрость мастера Валена.
– Вот как. На что же рассчитывал ты?
– Прости, но мне бы не хотелось говорить о суетных расчетах.
– Хм… Хлас, если память меня не подводит, весьма влиятельный редоранский род?
– С тех пор, как Архимастер Веним присоединился к предкам, мы мало вмешиваемся в политику.
– Но это не умаляет славы ваших воинов. Быть может, святой Неревар или Фелмс были ближе тебе, чем святые Ллотис и Рилмс, особо почитаемые здесь?
– Ты проницательна, сэра Дрора, и ты поймала меня. Что ж, будучи подростком, я мечтал – наверное, не слишком-то оригинальная мечта для редоранского юнца – мечтал слышать в своей голове голос Леди и следовать ее слову.
– То есть, карать врагов веры?
– Вершить справедливость.
– А. Возможно, что сэра Вален не без умысла выбрал для тебя алтарь Справедливости?
– Возможно. Адепту не следует судить об умыслах мастера.
– Тогда мне остается лишь порадоваться, что они привели сюда еще одного последователя… в тяжелое время для Храма.
– Тяжелое? Ты имеешь в виду эти слухи, сестра?
– Да. Если мое любопытство не станет причиной обиды…
– Нет. Все теперь об этом спрашивают, хотя и не всегда открыто.
– И что ты думаешь?
– Что это испытание. Что оно непосильно только для тех, кто верит в яйцо квама больше, чем в Яйцо-Гносис потому, что первое можно потрогать руками. Сказано: я не стану сомневаться в себе, в моем народе, в моих богах.
– Осуждаешь отрекшихся?
– Я… я скорблю о них вместе с тобой. Да простят их Альмсиви.
– Да простят. Благодарю тебя за груз, который ты доставил. Управляющий объяснил, для чего нужны зелья?
– Разве не для нужд Алтаря Маски?
– Нет. Связь с Киродиилом ненадежна в последнее время, и поставки оттуда задерживаются. Капеллан легиона Мертвой Головы обратился ко мне за помощью. Прошу, после утрени выдели время, чтоб отнести зелья в форт. Сможешь заодно осмотреться в окрестностях.

Учтивость.
Великодушие.
Смирение…
Мои обручи из эбонита.

«Пока что слишком индорил, чтоб быть хорошим адептом», – вспомнила Мехра Дрора.

Когда-то Тульс Вален, ее наставник, откликнулся так на просьбу своей ученицы о повышении в ранге. В часах с той поры пересыпалось много песка. Может ли быть, чтоб сейчас он проявил меньшую прозорливость, направляя к ней этого… слишком редоранского мальчика?

Письмо, полученное накануне его приезда, было кратким. «Вверяю тебе Лалансура Хласа, нового адепта. Пускай поучится».

Жрица вздохнула. Похоже, толкового зачарователя в причт не назначат и в этом году.

Так значит, осмотреть окрестности. Воспользоваться предложеньем сэры Дроры. Женщины с лицом, стертым, как чеканка на старом дрейке. Управляющей храма – как там сказал о ней клыкастый капеллан? – не сноба, хоть и из Дома Индорил. Что за сокрушительная рекомендация!

На обратном пути из форта адепт Хлас завернул к караванному порту.

Сходни его родного Альд’руна поднимались в вышину настолько, что видеть с них город можно было так, как, наверное, видят клиффрейсеры. Когда Хлас оглядывался на него в последний раз – тогда еще не зная, что действительно в последний – то весь он, великий, разумно устроенный, прекрасно укрепленный, казался оттуда поэмой в книге мироздания, сердцем которой был Скар.

С Гнисисом было не так. Платформа порта не давала ощущения парения, только обзор. Весь городок, похожий больше на укрепленную деревню, лежал внизу дурной, как сон на переполненный желудок. Грязь, высохшая и нет, покрывала дорогу, лепилась к лицам и рукам насельников, ползла по стенам. Развалюхи теснились, будто крысиный выводок, в мерзкой дерзости подступали к самым стенам храма, лезли к нему на закорки.

Кривясь от отвращения, Хлас вдруг почувствовал, что в самом храме он как будто бы видел нечто похожее.

Он зло моргнул. Картина стала прежней: продажная девка легла между фортом имперцев и башней телваннийца.

Он изгнан в Гнисис. Он застрянет здесь.

Я верю, что во время молитвы достижима особая сосредоточенность. Миряне молятся словами, заучивая их и повторяя. По милости своей Альмсиви слышат их, как слышим мы голодного гуара.

Но молитва растет вместе с духом.

Когда в ней удастся достичь неподвижности, оставить одежду из ткани и плоти, из жил и костей, и волос, выйти из собственной крови, вышелушиться из имени – можно узреть высший блеск, не имеющий равного, блеск, подобный сладостному мёду и пламени, из которого сотканы звёзды. На фресках это королевское свечение обозначают языками огня, охватившими головы Трибунов, ибо они есть путь к свету и свет.

Говорят, святой Ллотис, любимый Альма Рула Трибунала, мост верующих, способен держать этот свет в своем сердце почти постоянно.

Говорят, архиканоник Сариони в своем уединении на крошечном северном острове сжег в этом пламени свои дела, слова и мысли.

Я видел его живой отблеск.

Невозможно забыть.

… Лалансур Хлас застонал, закрывая руками черную длань на лице. Он, мысленно беседуя с Альмсиви, внезапно заметил, что слова его высохли, и что он не возносит молитву, а сминает ладонью домишки, казармы, таверну и башню… Гнисис лежал на его душе, неподъемный, как Массер. Семь обручей его сердца трещали от этого груза.

Ужасно! Хлас почувствовал себя покинутым, повисшим в пустоте, сама попытка задуматься о которой была нечестива. Его молитвы до сих пор не оставались без ответа – и вот у алтаря на него не сошло ни тепла и покоя, ни вдохновенья рук, ни озаренья.

Бездна качнулась. Эти еретики правы – богов больше нет.

Он кинулся вниз, как душа в пятки. Наставник, конечно же, знает, как помочь в этм бедствии – и, спустившись по лестнице, Хлас даже видел уже синюю мантию Метала Серана, но вдруг оказалось, что тот – женщина, Мехра Дрора. Она снимала со свечей нагар и тихо напевала что-то духам.

Хлас на мгновение смешался и выговорил ей то, что не хотел сказать – или, наоборот, хотел:
– Я видел в форте триолит Трибунала.
– Похоже, что это задело тебя.
– Да. Он выглядит там пленным.
– Вот как.
– И это… оскорбительно.
– Не думаю. Солдаты форта жертвуют Альмсиви и просят о благословении.
– Нет, об исцелении! И что им Альмсиви, они торгуют с триолитом, как с аптекарем…
– Боги слышат их просьбы.
– Не просьбы! Разве они просят? Они командуют! Чудо благословения, непостижимая тайна, милость Троих для них лишь товар, за который они заплатили! Их души, если они вообще есть у н’вахов, не больше, чем косточка из комуники!
– Лалансур, брат мой, скажи мне, когда ты молился, ты получал утешение?
– Да!
– Потому что заслуживал этого?
– Я… нет… Нет.

Почувствовав, как дрогнул его голос, Мехра мягко взяла его за руку.
– Трое-в-Одном приходят любыми путями, когда захотят и к кому захотят, Лалансур. Лорд Вивек избрал среди всех чужеземца, чтоб Пепельная Маска смогла одолеть Золотую.
– Прости меня.
– Конечно. У бога, чьему алтарю я служу, нежное сердце.

Как мог он утром злиться на эту женщину? Как мог подумать, что она нехороша лицом? От нее исходила тихая благость. Пока она держала его руку, и теплый ток струился в его тело, Хлас рассказал, зачем бежал сюда. Пожалуй, он хотел услышать, что он глупец, что боги живы и всего лишь скрылись, как сделал это Сота Сил, затворник, несколько веков назад. Но Мехра Дрора вместо того, чтоб дать надежду, попросила его помочь прибрать покои предков.

И, отчищая воск с молитвенных скамеечек возле Дверей Ожидания, он думал о том, что каждый данмер впитывает прежде, чем научается ходить и говорить – Забвение едино с планом смертных. Сильные духи мужчин и женщин после смерти сохраняют и мудрость, и честь. Они знают будущее и могут влиять на него. Они общаются с другими духами и знают тайны великой магии.

Он наполнился счастьем до горла. Не оборачиваясь к Мехре, бормотал едва слышно: Путеводитель, ты – Путеводитель; и обещал отблагодарить жертвой бога с нежным сердцем.

Даже слабейшие из духов способны защищать своих живых родных. Что же сказать о Троих, величайших из предков?

Смерть может навредить лишь смертной форме.

Сладчайшее звездное пламя неколебимо и вечно.

Пожалуй, это все, что стоило сказать о первом дне адепта Хласа в Гнисисе.

Минуло несколько месяцев, когда появились первые беженцы – меры и люди. Наскоро размещая их в храме, Мехра Дрора послала за Хласом в поле, где он, с подоткнутым выше коленей подолом и подвязанными выше локтей рукавами, разгоряченный трудом и радостью, выскребал вместе с фермерами из мускспунджей волокнистую слизь. Благословить урожай пришлось наскоро.

До ночи он вместе с Мехрой и Саммалмусом, храмовым алхимиком, выкраивал пайки, предотвращал драки, врачевал и утешал страдальцев, стараясь скрыть, что Врата под Альд’руном, заставившие их бежать, открылись, подобно ране, и в нем. А ночью, измучившись биться внутри и снаружи, коря себя за то, что Мехре теперь не хватит рук на каждого изгнанника, все же решился. Если бард молится лютней, а строитель – раствором и камнем, то он, редоранец, сможет молиться мечом. Пусть и не слыша голоса Леди в своей голове…

Встав засветло, он обошел храм, как в вечер своего приезда – из середины через низ наверх – и попросил пророка Велота о покровительстве в пути.

Уже в порту Хлас спохватился, что даэдра опасны, и что он может не вернуться из-под Врат. Тогда, чтоб попрощаться взглядом с Гнисисом, он влез на платформу и подошел к ее краю.

Он посмотрел на городок внизу, и в мягкой дымке утра увидел фреску.

Пророк, огромный по сравненью с прочим племенем, одетый крепкими стенами, увенчанный куполом, зрячий зелеными стеклами, стоял среди странников. Они, доверчивые, близко подобравшись, жались к нему, будто дети, ищущие защиты – даже казармы и форт. Даже башня.

Хлас заплакал – и слезы его размягчили семь прочных, как эбонит обручей. Они лопались на его сердце, впуская в него честь, смирение, отвагу, великодушие, учтивость, гордость и справедливость. Семь даров Лорда Вивека облекали его, как семь слоев праздничной одежды жреца, приносящего жертву. Он чувствовал, что становится фреской.

Жертвую Пепельной Маске и Гнисису – потому что люблю его. Знаю место мое в большем мире и благодарю за него.

До сгоревшей усадьбы я добрался засветло. Во-первых потому, что хотел осмотреться там до наступления ночи, во-вторых, мне помог найденный у дороги бесхозный конь. Это было очень кстати, потому что, лишившись недавно своей лошади, я все никак не мог завести новую. Хозяина коняги нигде не было видно, лошадь выглядела неухоженной и заброшенной, и я рассудил, что не случится ничего страшного, если я ненадолго присвою скотинку. Если даже и появится законный владелец, я просто верну лошадь с извинениями… в крайнем случае отделаюсь штрафом. Тем более, что пегий работяга совсем не возражал против моего общества, и честно довез меня до нужного места. В итоге дорога заняла совсем немного времени, несмотря на то, что пришлось немного поблуждать — полученные от горожан указания были довольно невнятными. Вообще по какой-то причине люди неохотно говорили про это место, а хозяйка алхимического магазинчика, узнав, куда я иду, неожиданно подарила мне пару зелий. Все это несколько настораживало, но отступать уже не хотелось.

Однако, как мне показалось, местные склонны были преувеличивать опасность. «Развалины» оказались маленькой и довольно-таки неплохо сохранившейся усадьбой. Аккуратный двухэтажный домик, несколько пристроек, небольшое поле, заросшее сорняками. Видно было, что какое-то время назад тут случился пожар — от пары сараев остались только обугленные остовы, стены дома местами закоптились, крыша в одном углу опасно просела. Но в целом дом выглядел почти не пострадавшим и даже каким-то уютным. На окнах висели занавески, вроде бы даже чистые. Я прошелся по полю. Сорняков было меньше, чем мне показалось в начале, местами еще даже росла картошка и капуста. Потихоньку я начал успокаиваться. Может, я и в самом деле просто наберу цветов и вернусь? Почему обязательно каждый раз должна случаться катастрофа? Мало ли, что думают суеверные горожане.

Потихоньку темнело. Рядом с одним из обгоревших сараев валялся какой-то сверток, и я подошел посмотреть поближе. Тряпичная кукла в красном платьице. Я поднял ее.
— Отдай, это мое!
Капризный детский голосок заставил меня подпрыгнуть чуть ли не до небес. Выронив куклу, я обернулся, лихорадочно нащупывая меч, ожидая увидеть сонмы призраков, жаждущих моей крови — но это оказался в самом деле ребенок. Обыкновенная человеческая девочка в простой одежке, с чумазенькой мордашкой.
— Ты нашел мою куклу!
Она подняла игрушку и прижала к себе.
— Никого нет дома, а моя кукла потерялась! А я ищу ее, ищу! Спасибо!
Я растерянно смотрел на нее. Получается, тут еще кто-то живет? Девочка выглядела какой-то встрепанной. Я присел на корточки.
— Ты живешь здесь?
Девочка старательно закивала.
— Ага, а еще здесь живут мои папа и мама, и наша собака Джу, и еще наша лошадь Фред, и моя кукла, я зову ее Росинка. Только никого нет дома! А куклу ты нашел.
— А где твои папа и мама?
— Не знаю! Никого нет дома! — она подозрительно посмотрела на меня. — И папа с мамой говорили мне не разговаривать с незнакомцами.
— Я добрый, — заверил я. — Я нашел твою куклу.
— Тогда я должна тебя угостить, — важно заявила девочка. — Ты любишь тыквенные пироги?
— Угу, — кивнул я.
Что-то здесь было не так, и я хотел понять, в чем дело. Если с ее родителями что-то случилось, мне придется забрать ее в город — нехорошо оставлять ребенка одного на заброшенной ферме. Девочка повела меня в дом. Перед тем, как войти, я оглянулся на поле. Уже порядком стемнело, но цветов еще не было. Странно, но в темноте поле выглядело почти ухоженным, казалось, и сорняков на нем не так уж и много. Стараясь не обращать внимания на дурные предчувствия, я вошел в дом.

Внутри было уютно. Уж не знаю, что я ожидал увидеть — разгром, разруху, беспорядок, — но в комнате, куда я попал, все было на местах. Не слишком богато, но чисто, какие-то салфеточки, занавесочки, потемневшая картина на стене… В камине горел огонь. Мне казалось, что я упускаю что-то, но я никак не мог понять, что. Девочка взяла меня за руку и подтащила к столу.
— У меня есть пироги! А вот вино. Папа его любит! А мне не разрешают. Угощайся!
Я сел за стол, девочка уселась напротив, болтая ногами.
— А ты любишь пироги? — спросил я.
— Ага, только я сейчас не хочу. А вино мне нельзя. Папа будет сердиться.
Еда на столе выглядела вполне аппетитно, но я не мог заставить себя прикоснуться к ней. Меня одолевало какое-то непонятное беспокойство.
— И давно ты тут одна?
Девочка нахмурилась. Вопрос ей явно не понравился, мне показалось, она не знает, что ответить. Неожиданно она рассердилась.
— Я не одна! Я живу с мамой и папой, и собакой, и лошадью! Я же сказала! Ты глупый? Просто никого нет дома! И вообще не твое дело!
Я закивал.
— Конечно, конечно, извини, я больше не буду спрашивать. А хочешь съездить в город? Может, там мы найдем твоих маму и папу.
Девочка потупилась.
— Мне нельзя в город.
Я вздохнул. Как-то придется ее уговорить. Ну не оставлять же ее здесь.
— А зачем ты приехал? — спросила девочка. — Сюда уже давно никто не приезжает. Никого нет и очень скучно.
Давно? А ведь правда, мне говорили, что ферма сгорела пару лет назад. И все это время девочка живет тут одна? А где она берет еду? Пироги на столе выглядели свежими. Ну… предположим, у них есть погреб. Просто огромный погреб, целый подвал, битком забитый едой.
— А кто привозит тебе припасы? Или ты сама за ними ездишь?
— Никто ничего не привозит! Никто никуда не ездит!
— Так это ты печешь пироги?
— Нет, мама обещала меня научить, но ее нет дома!
— Тогда откуда эти пироги?
— Я… — девочка растерянно посмотрела на меня. — Не знаю. Они давно тут. Просто я не хочу есть.
Мне было как-то не по себе.

На улице уже совсем стемнело, когда я решил еще раз осмотреть двор. Девочка увязалась за мной, и, пока я бродил между сараями, таскалась позади, тараторя без умолку. Я узнал много всего про ее маму, папу, собаку Джу и лошадь Фреда, но ее болтовня мешала сосредоточиться. Вдобавок куда-то делась моя собственная лошадь. Что-то спугнуло ее? Придется поискать как следует. Впрочем, сейчас это было бесполезно — вокруг усадьбы поднялся плотный туман, ограждая ее, как забором, от остального мира. За его серой стеной я даже ближнего леса не видел. В темноте, да еще в таком тумане, очень просто заблудиться — я все равно не рискнул бы уехать.
Цветы я так и не нашел. Обшарив весь двор и поле с самым мощным заклинанием света, которое было в моем распоряжении, я не обнаружил ни единого растения, хотя бы отдаленно напоминавшего цветок. А ведь мне говорили, что их тут полно. Особенно на развалинах дома. Минутку. Я замер. На развалинах — дома??? Чувствуя, как по коже бегут мурашки, я медленно оглянулся на дом. Аккуратный, уютный, занавески и все такое… Поколебавшись, я спросил про цветы.
— Здесь нет никаких цветов, — удивленно ответила девочка. — Только картошка и капуста.
— И не было?
— И не было!
Мне стало страшно. Очень страшно.

«…чудесный край наполняет душу умиротворением. Воздух на диво свеж; прекрасные виды услаждают взор; и наиболее радостно мне видеть, как расцветает румянцем лицо моей ненаглядной, и слышать звонкий смех нашей дочери. Несомненно, здесь, вдали от суетных забот, мы будем счастливы, время и свежий воздух исцелят наши беды. Я подарил тебе дом, любимая, но если бы ты попросила, подарил бы весь мир.»

Я снова вернулся в дом, и сидел теперь в кресле у огня, перелистывая небольшую потрепанную тетрадку («Папин дневник», — пояснила девочка). В конце не хватало страниц, а имеющиеся в основном были заполнены восторженными описаниями окрестностей — ничего ценного. То есть, ничего такого, что помогло бы прояснить ситуацию.

— Ты теперь будешь тут жить, — девочка говорила скорее утвердительно.
— Эээ, ну в общем, не собирался, — осторожно ответил я, но, кажется, не убедил ее. Да и себя-то не очень убедил. Если туман не рассеется, я в самом деле тут застряну. Не могу сказать, что меня радовала такая перспектива.

Сколько уже сделано, сколько еще предстоит сделать. Жаль, но приходится полагаться на суждения других там, где так хочется действовать самому. Ты сидишь у окна, улыбаясь солнцу, а я готов плакать от умиления… Ах, как бы мне хотелось, чтобы покой и свежий воздух избавляли от любых напастей.»

— А что на втором этаже?
Раз дневник не поведал мне ничего существенного, поищем в другом месте.
— Папин кабинет, — охотно ответила девочка. — Но мне туда нельзя.
— Не возражаешь, если я посмотрю?
Впрочем, я посмотрел бы, даже если бы она возражала. Но она только кивнула.

Поднявшись по скрипучей деревянной лестнице, я приоткрыл дверь. Да, в самом деле рабочий кабинет. В отличие от опрятных комнат внизу, тут царил беспорядок. Книги, какие-то счета, обрывки записей — все вперемешку, все разбросано как попало. Кабинет был пуст и я осторожно зашел внутрь. Девочка осталась снаружи и маячила где-то на лестнице. Я наугад просмотрел несколько бумаг.

«…дальше пользоваться нашими услугами, вам следует пересмотреть свое отношение. Лучшие специалисты…»
«…в ответ на ваш запрос сообщаем…»
«…оплачено незамедлительно, или мы вынуждены будем приостановить…»

Кажется, владелец дома вел обширную переписку. Интересно… Я взялся за следующую пачку. Внезапный окрик заставил меня вздрогнуть. Я поднял голову и едва успел увернуться от оскаленной морды. Собака? Откуда?.. Я шарахнулся к двери.

— Это Джу! — взвизгнула девочка, вцепляясь в меня сзади. — Он не любит чужих!
Она дрожала — еще бы. Судя по виду пса, он был мертв уже пару лет. Однако это не мешало ему сейчас топтаться посреди комнаты и скалить зубы.
— Тихо, тихо, хороший песик, — девочка неожиданно двинулась к собаке. Голос ее звучал совсем тоненько. На миг я растерялся. Пес подобрался и прыгнул.
Думать было некогда. Я запустил в собаку огненным шариком, одновременно выхватывая меч. Пес зарычал, вернее, попытался — но из прогнившего горла вырвалось только какое-то бульканье. Девчонка завизжала так, что у меня заложило уши, я рубанул, отскочил, взмах, уворот…
Вечная беда с этими зомби — сложно убить то, что уже мертво. Но мечом и огнем я как-то прекратил сверхъестественное существование, и останки собаки тут же исчезли, впитались в пол, как будто ничего и не было.
— Он вообще хороший, — девчонка, икая, размазывала слезы, — просто иногда сердитый. Он нас защищает.
Я вытер ей мордашку краем плаща. Кажется, у них была еще лошадь? Это будет сложнее.
— А Фред? Ваша лошадь? Он тоже тут?
Девочка подняла на меня удивленные глаза.
— Но ты же на нем приехал!
О-ох…
Это научит меня, как подбирать чужих лошадей.

Я решил вернуться в кабинет — но не тут-то было. Дверь захлопнулась и не желала открываться. Я перепробовал все известные мне заклятья и способы взлома, но дверь держалась крепко.
— Папа не хочет, чтобы туда ходили, — серьезно пояснила девочка. Я чуть не выругался вслух. Мне уже почти хотелось встретиться с этим папой.

«Время уходит, день за днем, по капле отнимая у меня надежду, и каждый день — еще один клык в хищной пасти, пожирающей тебя, отбирающей тебя у меня. Исследования, осмотры, советы — все тщетно. Любимая, за что мне такое? Что за недуг мучает тебя? Я полагал, что нас ждут тысячи счастливых дней, но времени остается так мало… Так мало! Как мне жить, если ты покинешь меня? О, я не могу, не могу об этом думать»

Странное дело, но недостающие страницы дневника все же нашлись — внизу, в гостиной. Тетрадку, похоже, просто разорвали пополам, и вторая половина валялась в темном углу за комодом. Удивительно, что я вообще ее заметил. Во дворе ничего не менялось — все та же темнота, все тот же туман — и я упорно бродил по доступной мне части дома в поисках… сам не знаю чего. Чего-нибудь. Девочка так и таскалась за мной. Плакать она перестала, но ее жизнерадостность угасла, и она уже не трещала без умолку. Просто болталась позади этаким молчаливым хвостиком. Я не мог истолковать выражение ее лица. В конце концов я снова уселся в кресло, проглядывая дневник.

«…жалкие шарлатаны, напыщенные глупцы! Они требуют денег, все больше денег, но если бы они хоть что-то смыслили! Пустые обещания, никчемные советы! Им, видите ли, нужно время! Сколько времени им нужно, чтобы осознать свое скудоумие?!»

Ровный почерк первых страниц постепенно превращался в невнятные каракули, и разбирать записи становилось все сложнее. Я с трудом продирался сквозь неровные строки.

«…ах, эти кошмары! Не могу спать, нет, нет, не могу спать, не могу думать, не могу больше выносить эту муку, как же я буду жить без тебя?!!»

Я пытался расспросить девчонку, но она лишь угрюмо молчала, глядя в пол. Казалось, она вот-вот опять заплачет, и я оставил ее в покое.

«милая драгоценная Единственная моя!!! как вынести это, как я буду жить Без Тебя???? Я должен Что-то сделать!! милая, Любимая, как ты можешь так поступить со Мной???? Ты не можешь Оставить меня!! Я должен Должен — должен что-то Сделать!»

Несколько листков были заполнены зашифрованными расчетами, которые я даже не пытался понять. Чтение затруднялось еще и тем, что автору, похоже, временами надоедало писать, как полагается, и он располагал строчки вертикально, диагонально, а то и вовсе какими-то загогулинами.
Тем удивительнее было снова наткнуться на страницу, исписанную ровными твердыми буквами.

«Решено. Сейчас, пока ты еще спишь. Пока твое забытье не стало смертным сном. Все готово. Я знаю, ты поймешь. Я сохраню твою душу, пока не найдется способ вылечить твое тело. Ты уйдешь в мир грез, но ты будешь жить. Мы обманем время, любимая. Обманем время.
Ты тихо вздыхаешь во сне. Слезы падают из моих глаз, когда я думаю, что ты можешь больше никогда не взглянуть на меня, не улыбнуться мне. Я умою своими слезами этот кристалл. Если бы ты видела, как он красив! Он достоин твоей души.
Я знаю, ты не одобряешь такие вещи. Но я не могу смириться с мыслью, что ты можешь меня покинуть. Я знаю, ты бы поняла меня.
Твое дыхание стало громче, твои ресницы затрепетали. Надо решаться. Сейчас. Пока ты еще спишь.
Сладких снов, любимая. Сладких тебе снов.»

В доме повисла тишина, и потрескивание огня в камине не нарушало ее, а лишь подчеркивало. Я подумал, что ни разу за все это время не пришлось подкидывать дров.

— Я плакала, и папа запер меня в подвале, — неожиданно сказала девочка. — Он не хотел, чтобы ему мешали.
— И?… — подтолкнул я ее.
— И… я там умерла.
Она помолчала.
— Не сердись на папу. Он хороший, просто…
— Просто?..- тихо спросил я.
— Пойдем…

Она взяла меня за руку и вывела во двор, к задней стене дома. Там громоздилась куча обгорелого хлама.
— Вот. Здесь. — она слепо шарила руками по земле. — Ты видишь? Видишь?
Я порылся среди обломков и почти сразу же наткнулся на толстое железное кольцо. Взявшись за него, увидел и саму крышку, из толстых добротных досок, окованных железом. Я сгреб обломки в сторону и посмотрел на девочку.
— Иди, — сказала она. Лицо ее было как-то по-взрослому серьезно. — Помоги нам.
— Все будет хорошо, — сказал я, и потянул за кольцо.

Пламя факелов плясало, разбрасывая причудливые тени. Я зажег их все, и только тогда увидел его. Он недвижно сидел у стены, откинув голову назад, и явно был мертв уже давно. Почему-то плоть его не разложилась, а ссохлась, и казалось, он смотрит прямо на меня, хотя я и не смог бы объяснить, откуда взялось это чувство. Похоже, пристрастие к ведению записей не изменило ему и на смертном одре. Повсюду, в обеих комнатах обширного подвала, были разбросаны исчерканные листы. Я подбирал их наугад.

«…что-то подозревает. Все время тискает свою куклу и спрашивает про маму. Что я могу ей сказать? Она не поймет.»
«…общественное мнение…»

Хромые буквы ползли неровной чередой. Я бросил листок на пол и оглянулся на мертвеца. Он не шевелился, но странный холодок пробегал у меня по спине, и тишина давила на уши, как плотное одеяло.

«…наконец затихла. Милая, мне кажется, ты хмуришься. Ты сердишься на меня? Но что я сделал, чтобы вызвать твой гнев? Я не хочу, чтобы ты сердилась, любимая. Теперь все свое время я могу посвятить тебе, и только тебе, и сколько ни отпущено мне жизни, всю ее я посвящу тебе.»

Две комнаты подвала разительно отличались друг от друга. В первой был обычный склад барахла. Вторая… вторая напоминала то ли святилище, то ли лабораторию. Загадочные предметы и аппараты (мне недоставало образования понять, для чего они), плотный занавес на дальней стене. Посередине комнаты стоял стол с каким-то искрящимся устройством. Я подошел поближе. Строго говоря, это было не совсем «устройство», то есть не механический предмет. На затейливой металлической подставке покоился камень или кристалл, черно-фиолетовая поверхность его искрилась в свете факелов, а сердцевина состояла словно из ожившего света, переливавшегося блистающими потоками где-то там, глубоко внутри темной оболочки. Танец светящихся струй внутри камня завораживал, и я едва смог отвести взгляд.
Исписанные листы были и тут, налетевший сквозняк взметнул их, закружил. Я поймал один листок. Буквы прыгали, как в горячечном бреду, и от их пляски кружилась голова.

«Наверху бушует огонь. Кажется, я поджег дом. Неважно. Какая теперь разница? Как я был глуп! Это письмо, «о способах излечения», как насмешка. Так мало времени надо было подождать! Что же я наделал, что я наделал! А теперь, как вернуть тебя к жизни? Или разбить проклятый кристалл, отпустить тебя? О нет. Нет. Я не могу. Не могу. Ты — все, что у меня осталось. Пусть огонь очистит мои прегрешения.»
«Все кончено. Я слишком слаб — я бежал от огня. Но я обожжен и истерзан, не могу уйти и нет лекарств. Я умру здесь. Что же я наделал…»
«Вместе. Вместе навсегда. Время не властно над нами. Ты бы поняла меня. Ты бы поняла. Ты и я, мы с тобой, вечно. Вечно. Навсегда. Да простит меня чистая твоя душа…»

Я задумчиво дотронулся до кристалла на подставке. Он казался теплым, как будто живым, и отозвался на мое прикосновение сполохами искр. Покосившись на неподвижного мертвеца, я осторожно отодвинул занавес, загораживавший дальнюю стену.

Бархатный постамент, дорогое дерево, позолота. Крышка из узорчатого стекла. Саркофаг, стоявший в небольшом алькове, тянул на половину стоимости дома. Снова налетел сквозняк, играя пламенем факелов. Я нерешительно коснулся железных защелок и оглянулся на мертвеца. Он оставался нем и недвижен, и я поднял стеклянную крышку.
Она была там… конечно, она была там. Миловидная, довольно молодая, не то чтобы обладающая блистательной красотой, но, пожалуй, было в ней что-то… Обещание тепла читалось в мягких очертаниях ее лица, тепла и по-настоящему домашнего уюта, обещание покоя и блаженства, которое не могут дать изысканные красавицы, слишком утонченные для настоящей страсти… Она была бледна, но не казалась умершей, скорее, спящей. На ее лице играли тени и отблески факелов, и казалось, она улыбается.

Я еще раз оглянулся на мертвеца у стены. Пожалуй, отчасти я его понимал.
И еще, кажется, я понял, что от меня требовалось.

Сняв с подставки камень, я еще раз вгляделся в него… Внутри кристала вспыхивали и гасли огоньки — игра света, игра неведомых сил? Любящая и страдающая душа? С кристаллом в руках я подошел к спящей. Она была совсем, ничуть, непохожа на мертвую. Казалось, пройдет мгновение, и она вздохнет, откроет глаза. Я не мог заставить себя разбить камень. Это означало убить ее навсегда — я не мог решиться на такое, даже если нынешнее ее существование было лишь тенью жизни. Неужели и вправду есть лишь один выход? Осторожно я вернул кристалл на подставку. Неожиданно зашипел, затрещал один из факелов, и в гробовой тишине подвала этот звук показался оглушительным. Я снова посмотрел на женщину. Она уже не казалась улыбающейся. Страдание застыло в чертах ее лица, казалось, она молит или плачет о чем-то… или смотрит вечный, кошмарный сон вместо обещанной сладкой грезы. Я провел рукой по ее белому лбу, наклонился над ней, и, повинуясь какому-то безотчетному побуждению, коснулся губами ее холодных губ.

Треск! Сзади что-то оглушительно щелкнуло. Я рывком распрямился и обернулся. Очередной порыв ветра, заставивший чадить все факелы в комнате, сорвал с потолка давно потухшую масляную лампу. Должно быть, веревка, на которой она висела, совсем сгнила. Мне показалось, что мертвец у стены смотрит на меня с лютой ненавистью. Его рука поднялась медленно, как во сне — или мне это показалось? Несколько факелов погасли и в яростной пляске теней и света я уже не мог понять, что есть на самом деле. Но пока мой разум медленно осознавал увиденное, отреагировало мое тело — я выхватил меч и шарахнулся, защищаясь.

Надо ли говорить, что я задел подставку с кристаллом.
И конечно, подставка опрокинулась.
Я дернулся, пытаясь поймать камень, но он лишь скользнул по моей ладони сверкающей рыбкой, и, ударившись о каменные плиты, разлетелся ослепительными брызгами.
Я выругался и тут же заткнулся. Это звучало слишком святотатственно. Как будто ругаться в храме.

Облегчение… И даже радость. Я ощутил все это, но это было не мои чувства. Моим собственным чувством был страх, почти паника, но я как-то взял себя в руки, затолкав все это подальше в глубину сознания. Позже страх вернется — кошмарами и бессонными ночами, но сначала я выберусь отсюда.

Ветер улегся. Я повернулся к женщине. И невольно попятился, увидев, как плоть ее сжимается и опадает с костей, как тлен пожирает то, что обманом было у него отнято. Натолкнувшись на стол, я остановился и оцепенело смотрел, как время забирает ее, возвращая в извечный круг жизни и смерти.
Сзади раздался какой-то хруст и шорох. Подпрыгнув, я обернулся, ожидая чего угодно, но мертвец у стены всего лишь рассыпался кучкой сухих костей. Время будто спрессовалось для этих двоих, и, забрав принадлежащее ему по праву, не остановилось и продолжало уничтожать — ради мести? В назидание? Или то был акт милосердия? И муж, и жена, теперь выглядели так, будто после пожара прошли столетия.
Я смотрел, не в силах пошевелиться.
А потом меня вырвало. Я едва успел выскочить из комнаты.

Оставалось найти ребенка. Где-то здесь должна быть эта девочка.

Я снова зажег все факелы. У меня тряслись руки и я не рискнул бы творить волшебный свет, да и вообще какие-либо заклятия. Я просто не мог сконцентрироваться на заклятиях.

Конечно, она была здесь. В глухой потайной комнате — маленькое тельце, скрючившееся у стены. Красное платьице, почти такое же, как у куклы. Ей уже ничем нельзя было помочь. Разумеется, я нашел ее не сразу. Но подвал был не так уж велик, а я тщательно осмотрел каждый камень. Ключом к потайной двери оказался один из свечных канделябров. Когда дверь открылась, я на всякий случай подпер ее парой тяжелых ящиков.

«Дорогой Акатош! Мама сказала, ты самый сильный. А еще она сказала, когда трудно, надо молиться. Я буду молиться и все напишу, чтобы ты лучше запомнил. Папа запер меня тут без воды и еды. И теперь я, наверное, тут умру. Я не боюсь, мама говорила, что не надо бояться. Пожалуйста, сделай так, чтобы мы все были вместе, и мама, и папа, и я. И пусть мама больше не болеет, а папа не будет злой, и пусть у нас будет дом, как хотел папа, и много-много цветочков, как хотела мама. И пусть кто-нибудь найдет мою куклу, я выбросила ее в окно, когда папа тащил меня сюда. Пусть кто-нибудь ее найдет и нам поможет. Пожалуйста, сделай так, чтобы снова все стало хорошо. Я оставлю этот листочек на виду, чтобы ты быстрее его прочитал. А ошибки я проверила.»

Выбравшись из подвала, я не сразу понял, где нахожусь. Теперь и следа не осталось от уютного домика, который встретил меня в начале. На его месте громоздились обугленные развалины, черные обгоревшие балки тянулись к предутреннему небу, как уродливые пальцы, и я отчетливо различал запахи старого пепелища, сырости, запустения. У меня было ощущение, что я очнулся от дурманного сна. Туман развеялся, и я хорошо видел заросшую дорогу, по которой добрался сюда. Мне хотелось убраться подальше, но было еще не время. Оставалось еще кое-что. Вздыхая, я полез обратно в подвал.

Я похоронил их. Нашел старую лопату и выкопал во дворе три могилы. Две побольше, одну поменьше. Это была трудная, и грязная работа, и свой плащ я оставил там, но я должен был это сделать. Я не знал, какой полагается ритуал, поэтому просто засыпал их землей, мокрой от росы, и молча постоял перед могилами, отдавая дань уважения усопшим. И неожиданно среди обугленных стен, среди перемешанного с землей пепла, я увидел какие-то голубые искорки, и с изумлением понял, что это цветы — они поднимались над пеплом, раскрывались один за другим, мягко мерцая в предутренних сумерках. Я подошел к пепелищу, присел на корточки. Цветы все, как один, повернули ко мне свои крохотные личики, и мне показалось, я услышал: «Папа и мама, и собака Джу, и лошадь Фред…». Я улыбнулся. Мне стало легко, как будто в первый раз за ночь я сделал что-то правильно.

Небо светлело. Долгая ночь заканчивалась, и пора было возвращаться в город.

Конечно, перед тем, как уйти, я насобирал цветов. Рекомендация же.

Сначала я хотел оставить себе один цветок, но потом решил, что это слишком сентиментально. Да все равно я бы потерял его. Так что я отдал их все, не вдаваясь в подробные объяснения, и, получив заветную подпись, отправился дальше. Еще какое-то время мысли о сгоревшей усадьбе и ее обитателях блуждали у меня в голове, но потом их вытеснили другие хлопоты и заботы. Может, оно и к лучшему.
Надеюсь, этот дом никогда мне не приснится.

Луны задёргались на небосводе, и трижды сверкнула звезда Лорхана. Странник недовольно хмыкнул и повёл гуара быстрее — невдалеке мерцали огоньки кочевого лагеря. Животное фыркнуло в полную силу, но, хлопнув ладошками, побежало к спасительному оазису лекарств и спальных мешков. А если это были кочевники Трибунала, не менее редкие гости на Равнине Дешаан, то данмеру повезло бы куда более: в походе без знамения Альмсиви нелегко. По дороге гуар дважды оступился и один раз чуть не упал, но, слава богам, дорога пощадила странников, и они добрались до лагеря живыми и здоровыми.

Их встретил хмурый кочевник, чьё тело затерялось в лабиринте шарфов и тряпок, и блеснул красным глазом. «Ищете укрытия?» — раздался еле различимый в шуме ветра вопрос, и странник кивнул. «Позаботьтесь о гуаре», — прохрипел он вдобавок из-под маски и, тяжело шагая, вошёл в палатку и направился к спальнику. К нему подбежала широкоглазая девушка и предложила воды, на что странник снял маску и обнажил своё лицо, украшенное небольшим шрамом под глазом. Он всегда устрашал девушек. «Нет, спасибо», — хмыкнул он и отвернулся, а девушка, равнодушно кивнув, ушла. «Как твоё имя?», — спросил смертельно больного язвой сна и усталости странника его родич, и тот ответил: «Гилтришартакх Три-Стрелы», и небосвод сверкнул голубой звездой мнемоли; «Просто Гилт», — добавил он, лукаво улыбнувшись во тьму, и священные птицы Трибунала трижды пропели в его честь: боги любили этого данмера. Он, накрывшись покрывалом, тихо засопел. Ему привиделись ворчливые тётушки и усатый шалк, ворохи звёзд на закате, подлетавших высоко-высоко над небом, мечи и стаканы… странник заснул.

На рассвете буря утихла, а кочевники отправились жать моровые травы. Данмер проснулся, опёрся на локти и осмотрелся.
Палатку наполняли яды сна, зеленовато-красное свечение, мягко расплывавшееся во все её края. Девушка, предлагавшая вчера воды, и мужчина-кочевник, встретивший странника, спали в дальнем углу, слившись в любовном объятие; остальные мешки были пусты. У стены стояли кровоточившие жаждой войны копья и щиты панцирей шалка. Незримый призрак скорби эшлендеров кричал в уши Гилтришартакха, и он понял: только что он душою и разумом посетил недостижимый Вварденфелл. Данмер, наконец, встал со спальника и принялся разыскивать маску, которую куда-то закинул во время сна, но никак не мог найти её, и решил потом купить новую. Непочтительно оторвав кусок стяга, изображавшего древний церемониальный ритуал, данмер на всякий случай обмотал рот и нос и вышел наружу.

Равнину наполнило мёртвое безмолвие, как это обычно бывало; данмер же присутствовал при этом впервые. Всё наполнилось синеватым туманом, блестевшем в лучах яркого летнего солнца. Гуар храпел в загоне, рядом с остальными животными. За беспредельным горизонтом виднелись кочевники, и они, кажется, вместе с самим странником, были единственными, кому боги даровали исцеление от недуга безвременного сна в бесконечности вечного. Всё остальное дышало будто и не сном, но смертью, принесённой вчерашней бурей. Растения, не в силах подняться к солнцу, немощно лежали на земле, укрытые пылью. Шипы печали, набрав скорость в выси неба, вонзились глубоко в сердце Гилта, и он решил пуститься прочь от этих мест, направившись затем к загону. Но что-то остановило его. «Посмотри», — сказал он себе. «Ты любимец богов и наследник славы Морроувинда, её вечный знаменосец и глашатай. Даже глухонемые слизни квама знают тебя в лицо. Тебе не страшны ни мор, ни неприятель». Данмер испил из чаши квазипревосходства, лживого возвышения, запретного, но столь сладкого плода, которого вкушают все. Веками ему говорили, что он не стоит ни куска камня, что говорить о бесценных эбоните и стекле; но пришло время, когда он унаследовал право смеяться в полный голос, наполняя свои лёгкие всем воздухом, безраздельно принадлежащим ему, лишая его других, умерщвляя их в своём величии. Гилтришартакх залился смехом превосходящего, принимая хваления скорчившихся под моровой пылью червей, но, сколь быстро ему поднесли чашу сладости, столь же быстро её заменили чашею горечи. Странник заслышал непонятные звуки по правую сторону от себя и оглянулся. На восточной дороге, вдали, под слабое жужжание в землю из безоблачного неба ударила самая яркая молния из всех, что он видел, и рассекла пространство и время. Сотрясая само существо и его существо, на тракте появилась высокая и тёмная скала, безобразная и изменяющаяся в пути, исполином своим затмевавшая само солнце, и двинулась навстречу лагерю. Гилт пошёл в её сторону.

Приблизившись, скала приобрела очертания, очертания переросли в детали, а детали составили единую картину. По тракту, перебирая ножками, шествовал силт-страйдер столь старый, что, наверное, он застал времена Первого Совета; он перевозил кого-то, чья фигура сверкающей короной украшала коробки, ящики, урны и сумки, привязанные к панцирю твёрдой бечевой, и высившихся, будто башня колдунов Телванни, но никогда не задерживающихся на одном месте: они постоянно двигались вверх и вниз, с одного места на другое, предотвращая оглушительное падение башни. Фигура (во множестве мантий, как разглядел Гилт) восседала этом, будто на целом мире. Сам вид, как богатств, так и общей высоты их, так и непроницаемого спокойствия их владельца, не шевелившегося там, наверху, подпиравшего своей головой небо, поразил данмера, отошедшего совсем недалеко от лагеря. Вот было могущество: пребывать одновременно в сосредоточённости полководца и безмятежном спокойствии блаженного младенца в люльке; странствовать по опаснейшей из земель в опаснейшее из времён в одиночку, появляться из ниоткуда и уходить в никуда, властвовать всем. Фигура предстала Гилту воином, а сам себе он — боевой куклой, беспомощной и ничтожной, словно букашка. Всю его дерзость и величие как водой с берега смыло.

Когда башня ящиков и сундуков приблизилась, и силт остановился, там, наверху, путник пробудился ото сна. Это был данмер, как и Гилт. Он покачнулся на своём сидении, заставив тем самым дрогнуть все вещи под ним, затем опёрся на подлокотник одной ладонью и, протерев правый глаз другой, посмотрел наверх: там было мертвенно-синее небо, дышавшее холодным эфиром. Тогда он посмотрел вниз: там было бескрайнее поле, неуловимая тропа на Запад, стойбище кочевников… и мелкая точка, коей был странник в хитиновом панцире. Подобно поэту в сомнении сощурился данмер наверху и наклонился вперёд всей громадой своих мантий, поддержав что-то слева от падения вниз одной рукой, а другую приставив ко лбу, чтобы солнце на светило в глаза зазря. Он спросил:

«Кто ты?»

Голос его, как удар кирки в подземельях шахт эбонита, прокатился по всем равнинам вперёд и обратно, и ещё раз, и во все стороны света, подёрнув небосвод дымкой хаоса, разрушив нерушимые цепи дьявольского мора, коими был скован Морроувинд; приветствовав всех его богов. Гилтришартакх постоял с полминуты в оцепенении, утерявший чувства и сознание, затем пробудился, сдёрнул повязку с лица и ответил:

«Я Гилтришартакх Три-Стрелы».

Голос Гилта прозвенел по всем рекам и норам, пробудив всякого, кто ещё спал; кочевники тоже проснулись, потеряв чувство времени и места; как будто длань бесконечности опустилась на равнину. Путник наверху одобрительно кивнул головой, хотя странник в хитине того не видел.

— А кто ты, и куда держишь путь? — спросил затем Гилт.

— Меня зови, как хочешь, я обменял своё имя на свободу воли и желаний. Путь же держу туда, куда открыты дороги.

Странник нахмурился и, поднеся руку ко лбу, решил приглядеться к своему собеседнику внимательнее. Он узнал в фигуре данмера лет полтораста во множестве мантий; черты лица его были остры остротой клинков Индорил вчерашних дней, глаза красны, как мор, а линия рта, изогнувшаяся в снисходительную улыбку — словно полумесяц Массера. По правую сторону от него виднелась рукоять меча; слева покоился устрашающего вида посох. На верхушке его был укреплён кристалл, сверкавший не меньше глади клинка; трость же была на вид черна, как кожа данмера. Гилтришартакх снова обратился к новому знакомцу:

— Что занесло тебя на этот тракт, чародей?

— Кочую, подобно слепому гуару: он хоть и слепой, а землю свою знает лучше всех, потому что всю жизнь её не покидал, — данмер посмеялся, затем убрал руку ото лба и сказал что-то на неизвестном Гилту языке; нет, не сказал — протрубил. Силт-страйдер чародея протрубил в ответ и принялся медленно сгибать ножку за ножкой, опускаясь на землю. Когда панцирь его коснулся тракта, оказалось, что ни так уж и высока гора пожитков воина-колдуна; но страх она всё ещё внушала.

Гилт нерешительно подошёл к силту, а чародей встал ему навстречу, сделав два пасса руками: меч его поднялся с ящика и исчез под мантиями данмера; посох его мягко подлетел к ладони данмера, и тот принял его.

— Забирайся сюда, воин,— сказал он страннику, и призыв его прозвучал звоном перекрещивающихся в схватке клинков. Листья на земле подлетели в воздух, а через какое-то время голос чародея был слышен чистым гудением где-то далеко-далеко.

Странник схватился за одну из верёвок и вскарабкался сначала по панцирю, затем встал на один из сундуков. Тот, не успел Гилт поставить ногу, дёрнулся с места и устремился ввысь, затем «передал» данмера урне, которая отнесла его дальше; Гилт поднялся на корзине, шкафчике и табурете, и, наконец, достиг верхушки. С высоты башня сокровищ чародея снова показалась огромной; более того, ещё более огромной, чем в самый первый раз, как Гилтришартакх увидел её.

Чародей подал руку Гилту, и они обменялись рукопожатием. Первый сказал что-то, но Гилт того не понял; его собеседник извинился и тихо рассмеялся.

— Я забыл, что ты не знаешь древнего наречия.

— А ты знал?

Чародей скрестил руки на груди и, устремив взгляд куда-то в даль, за горизонт вообразимого обычным человеком или эльфом, и сказал:

— Знал.

— Откуда? — Гилт, подобно чародею, тоже скрестил руки. Они были одного роста, лица их были одного вида, взгляд был одной остроты и отражал одинаковую концентрацию воли. Они будто схватились в сражении, но таком, какое никто дотоле не видал и не увидит, если не будет равен им.

— Скоро ты узнаешь это сам, если захочешь, — чародей хитро улыбнулся, не отрывая взгляда от горизонта; затем, пассом руки, он заставил своё кресло исчезнуть, сел на колени и пригласил сесть Гилта. Несколько сундуков поднялись из низин и предоставили ему место.

— Скажи лучше, что привело сюда тебя, — спросил чародей, внимательно рассматривая Гилтришартакха редкими теперь глазами без радужки и зрачка.

— Я путешествую на Запад.

— Отчего?

— Я алчу знаний. Со мной не сравнился ни один воин в Морроувинде, и я ищу соперника или учителя; может, это будет одно существо?

— Ты выберешь это сам.

Гилт изумлённо посмотрел на чародея и опёрся руками на сундук, сев полулёжа.

— Неужели?

— Да.

Несколько мгновений они провели в молчании. Массер за это время дважды пересёк небо.

— Ты хочешь, чтобы я стал этим существом, — сказал чародей.

Гилтришартакх встал пред ним в полный рост; но оказалось, что чародей стоял уже задолго до этого.

— Я могу показать тебе мир, где у тебя будут достойные соперники. Я могу научить, как с ними сражаться и как жить в этом мире. Ты никогда не бывал там и не побываешь, если не пойдёшь со мной, а моё время, — колдун посмотрел наверх: солнце было в зените, — уже поджимает. Я надеялся успеть домой к ужину. Решай.

Гилт отвернулся и окинул взором страну под ним, но не поверил своим глазам. Она предстала ему вся как на ладони. Оправившаяся от бури равнина, где остался его гуар; гора Вварденфелл, и остров, её окружающий; столицы Трибунала; каждый дом; каждый житель. Он увидел всех и сразу, в одной картине. Они вышли все, как один данмер в одном месте. И этот данмер смотрел на Гилта так, будто отпускал его. Гилт прижался к нему, как к отцу, и неслышно прошептал что-то ему на ухо. Данмер кивнул, а затем исчез.
Гилтришартакх повернулся к чародею, который неизменно стоял и смотрел на него.

— Я решил, — сказал странник. — Покажи мне твой мир.

Чародей кивнул и сотворил из воздуха движением руки два кресла; в одно он опустился сам, на другое пригласил сесть Гилта.
Когда они удостоверились, что всё готово, чародей протрубил вновь. Силт-страйдер парализованной страхом крысой взлетел в воздух, но ни один из данмеров не думал даже и шелохнуться от этого его движения. Животное зашагало по тракту вперёд, на Запад.

— Чародей, — шепнул Гилт.

— Да?

— Я не чувствую ничего. Ни сожаления, ни скорби, ни страданий.

— Ты принял своё решение внешне.

— Я чувствую себя ничтожным.

— Ты принял своё решение внутренне.

Они продолжили путь. Лагерь и поле остались позади, и показались вершины гор Велоти. Силт-страйдер остановился, и невдалеке сверкнула точно такая же молния, какая сверкала, казалось, совсем недавно; с появления чародея прошло уже очень, очень много времени.

Молния разделила небо и землю, пространство и время, жизнь и смерть. Окружающее порвалось, как ткань, и в дыре этой ткани Гилт увидел новый, неизвестный мир: светлый, манящий, красивый.

— Я, — сказал Гилт.

Чародей радостно похлопал его по ладони, лежавшей на подлокотнике.

— Теперь ты сам своё решение.

Чародей протрубил на незнакомом языке мелодию, похожую на боевой марш, и под неё силт-страйдер вошёл в дыру.
Окружение поплыло, как вода в морях, закрутилось зелёным, белым и красным светом, устремилось куда-то вперёд, затем затормозило и разделило странников — Гилта, чародея и силт-страйдера, а также сундуки и сумки — на тысячи, на огромное число тысяч мельчайших кусочков, и унесло куда-то вдаль.