26 день
Руки дождя
Руки дождя
Хассайд Красный
Я очень хорошо помню первое испытание своей правой руки. Мне было восемь лет, и меч был мне незнаком. Это была темная зазубренная штуковина, которую я вырвал из пепельно-серой руки умирающего у моих ног темного эльфа, тщетно пытавшегося не закрывать глаза и не разжимать кулак. Когда меч выскользнул из его руки, с его губ сорвалось хриплое проклятие, которого я не понял. Меч был длинный, почти с меня, и мне было труднее поднять его, чем вырвать у работорговца, приставившего его к моему горлу несколько мгновений назад.
Наше сопротивление удивило его. Удивило их всех. Ведь мы были всего лишь тремя неприметными душами на простом баркасе со всякой всячиной. Легкая добыча для дюжины вооруженных головорезов, которые настигли наше крошечное судно, — по крайней мере, так они думали. Мои отец и мать не были профессиональными воинами, но владели искусством меча наших предков. Гордая традиция, которую я должен был продолжить, хотя и нескоро. До того дня мы с родителями бились только на тупых деревянных палках. То ли жажда испытать себя, то ли страх за жизнь родителей заставили меня взяться за меч, и, несмотря на неуклюжесть, я бросился в бой с невежественной уверенностью в своем бессмертии. Маленький и никем не замечаемый, я был сметен с поля боя, точно бревно во время прилива.
Я пролил первую кровь, нанеся рубящий удар, который больше походил на случайность, чем на взмах мечом. Я обрушил уродливый клинок темного эльфа на ближайшего работорговца, ударил его прямо по спине и рассек его хребет, точно бревно. Его тело мгновенно обмякло и едва не утащило меня за собой, перевалившись через борт нашего баркаса. Когда клинок освободился, мокрый от крови моего врага и блестящий, точно жвало огромного паука, мне показалось, что время остановилось. На темном металле клинка кровь выглядела не такой яркой. Оторвав взгляд от жуткого оружия, я поймал взгляд матери с другого конца палубы. В нем была смесь гордости и сожаления. Я мог бы провести в этом мгновении целую вечность, но тут труп моей жертвы упал в море, выведя меня из мрачного оцепенения как раз вовремя, чтобы понять, что моя атака не осталась незамеченной.
Я считал себя храбрым, но, когда я столкнулся с парой свирепых работорговцев, уже не имея возможности застать их врасплох, вся моя решимость испарилась. Я бегал среди ящиков, стараясь увернуться от их острых лезвий, я пытался достать их неуклюжими взмахами меча, что их весьма забавляло, и звал родителей, точно хнычущий теленок. Больше всего я жалею не о том, что был перепуганным ребенком, а о том, что был до того глуп, что считал себя воином. И за мою опрометчивость заплатил вовсе не я.
Мои мать и отец показали себя достойными воинами, когда прорубались ко мне. Когда раны и усталость наконец одолели родителей, на ногах осталось стоять меньше половины тех работорговцев, которые брали нас на абордаж. Мои мучители, должно быть, подумали, что эта потеря лишила меня силы духа, ошибочно приняв слезы гнева за слезы страха. Когда одна из них потянулась ко мне, собираясь схватить меня за ногу, я с неожиданной яростью ударил ее по лицу, разрубив его вдоль переносицы. Я рычал и кричал, как нечестивое чудовище, удерживая трех оставшихся работорговцев на расстоянии беспорядочными ударами и непредсказуемой яростью.
Именно это и увидели солдаты дома Редоран, прибывшие покарать тех чудовищ, которые лишили меня покоя и невинности. Я был до того одурманен яростью и изнеможением, что не мог отличить пепельнолицых работорговцев от своих темнокожих спасителей. Редоранский капитан с легкостью поймал мой меч латной перчаткой и толкнул меня на палубу.
«Вставай, парень, — рявкнул он. В его голосе не было злости, но не было и жалости. — Вставай и попробуй еще раз».
