История Фарагота
Пролог

Иногда бывают такие моменты, когда происходящие невозможно понять и объяснить. Ощущение странности и задумчивости не покидает, а наоборот гнетет. В эти моменты хочется задуматься и вспомнить, но как не стараешься, увы, все тщетно. В этом странном настроении и прибывал Фарагот каждый вечер после омовения ног в теплой воде. Обычно в День Рождения настроение более менее неплохое, но Фарагот почему-то не подчинялся всеобщим закон Вселенной. Настроение у него было присквернейшее, даже учитывая неплохое количество подарков и приготовленной еды. Фараготу стукнуло 30 лет, небольшой юбилей, но приятно. Жаль с ним нет его сына, Пижалого, ушедшего добровольцем на Войну. Кажется совсем недавно он был рядом, а сейчас он где то далеко, в грязи, срубает головы Имперским Захватчикам. И далеко ли до Победы ? Далеко. Очень далеко. Империя пришла внезапно, как всегда, не объявляя своего прихода. Много мирного населения пало от рук Империи, и это ожесточило Эльфов. Словно неуправляемая лавина, Эльфы стали бороться с Империей всеми известными способами. Партизаны нападали на караваны, вольные пираты топили имперские корабли. Все эти усилия пошли в благо, и Империя вскоре была отодвинута. Но это были Имперцы, упрямый народ, они не отступали, а зимой, объединившись к приплывшим на помощь Нордами, разбили силы Эльфов. Так начались тяжелые времена Оккупации.

Глава Первая

Имперская Крепость. Ночь.

В лагере было тихо, не считая тихого постанывая рабов и храпа надсмотрщика. Утыканное звездами небо приятно освещало клетки создавая малую каплю уюта. Обитатели этих незамысловатых сооружений давно спали мягко посапывая. Не спал только один раб. Он думал о своей семье, находившейся сейчас далеко от него. Рядом, на такой же подвешенной клетке спал его товарищ, скромный эльф Арганел. Постоянное нахождение в одной позе наскучило Фараготу и дабы повернуться на другой бок он решил прибегнуть к помощи Арганела. Это был простейший способ поворачивания, распространенный у Рабов. Один раб будит стражника, который должен испугать поворачивающегося, тот в свою очередь группируется в угол и ссылаясь на страх, поворачивается в нужном порядке.
- Чего тебе, Пиж ? – спросил шепотом, спросонья  Арганел.
- Повернуться хочу. Помоги, а ?
- Эх… Ладно. Помогу другу. – сжалился Арганел.
Взяв кусочек своих продуктов жизнедеятельности, Арганел с размаху бросил в спящего на табуретке Стражника, содержимое своей ладони. Опешивший стражник не смог ничего понять, кроме того что в него кинули нечто неприятное.
- Ах вы уроды ! Кто это сделал ? А ? !
Пиж быстро сориентировался и залез в угол. Там было намного приятнее.

что?

почему-то прочитал как "история фаггота" >___<

Глава вторая

   Лорд Фаниус налил себе чаю и, причмокнув, откусил пару крошек от крохотного кубика сахара, собратья которого, были аккуратно сложены на столе и, судя по всему, наслаждались обществом вазочки с пирожными и несколькими шариками прополиса. Теплая, но отнюдь не горячая, жидкость медленно обволакивала горло лорда и, танцуя в нем свой таинственный танец наслаждения, смешивалась с кусочками сахара и обрекала себя на становление еще более привлекательной для изощренной во вкусе фантазии лорда.
   - Лорд, как думаете, скоро закончиться эта проклятая война и когда вырастет цена на сахар? Две недели назад я реализовал двадцать тонн и все, что мне удалось выручить, так это жалкие две тысячи септимов и репутацию торгового неудачника. 
   - Сейчас отвратительное время для торговли, лорд. Скачки на рынке, разграбленные караваны, пираты и еще эта, как вы хорошо выразились, проклятая война, затрудняют наши действия, но это ерунда. Как солдат рано или поздно получает клинок в брюхо, так и всякий торговец получает свой миллион. Это закон нашего существования, бренного, но сладкого, бессмысленного и порой скучного переживания. У меня есть дочь, красавица жена, офис в Имперской Компании, вино на столе и сахар во рту, я счастлив и готов пока топтать сапоги. Советую вам того же, лорд.
   - Может вы и правы, лорд; хочется искренне верить. Ко мне иногда заглядывает адмирал Партифакс, и мы разговариваем о войне и о том, что происходит там, за границами Морровинда, в Сиродиле, в Валенвуде, Скайриме. Вы даже не представляете, какие это занимательные истории, одна другой краше и приятнее на слух. Древние земли, храмы, морские путешествия, восстания и засады на легионы, полеты на кораблях, все это до дрожи занимательно, чувственно и красиво. Иногда я не выдерживаю и выпиваю по две чарки спирта и две бочки пива, в которых вмещается пол литра и того и другого, что делает меня царем и я даже вроде, как и взаправду лечу к далеким землям, но всегда прилетаю назад.
   - Успокойтесь, начните пить зеленый чай, вроде как у меня, выбросьте книги и постарайтесь пересчитать в уме все ваши капиталы. Уверен, это соберет вас и придаст уверенности.
   - Неужели все так просто, лорд?
   - Истинно так. Я же говорю, попробуйте. Все познается в личностном переживании и анализе; самом беспристрастном и черством анализе, лорд.
   Фаниус помолчал минутку и хотел было уже ответить, как раздался женский голос:
   - С кем ты тут разговариваешь, папа?
   - Да не с кем, милая, ты что пришла? 
   - Утро уже, время завтрака.
   Действительно, на дворе давно уже светило яркое утреннее солнце. Роса на прохладных листьях и травинках блестела загадочными огоньками и утопала в тишине просыпающегося Сейда Нина.
За приличным для состоятельного семейства столом собралась вся семья лорда. По правую руку сидела двадцатипятилетняя дочь Фарбуна, по левую – жена. Женщина подложила под себя мягкую пуховую подушечку и сосала палец. Этот отчасти неприличный, но и одновременно доставляющий лорду непомерное удовольствие, нередко смущал воспитанную в строгом духе женщину, но это никого особенно не смущало, а иногда даже возбуждало в Филиппе странное чувство. Дочь косилась на мать и поочередно срывала с виноградной грозди по одной ягоде и клала их в рот.
   Про эту миловидную особу нужно рассказать поподробнее и сразу, чтобы потом не кидаться в публику огрызками ее плодовитой на непотребства биографии.
   Откупоривательница бутылок с шампанским и умелая фехтовальщица, она родилась в тот день, когда великаны в Скайриме начинают брачные игры, а в небе ярче всего светит звезда, по форме напоминающая жареную воблу, насаженную на слегка смоченную в винном уксусе серебряную вилку. Прелестная деточка, откормленная в лучших традициях скручивающегося в бараний рог дворянства, глупая, но благородного отполированная статуэтка, которой впору стоять в кабинете императора, а не прибитого к позорному столбу отдаленной провинции губернатора. Но это положение всех устраивало и даже прельщало семейство, давало ей надежду на дальнейшее безбедное существование в лоне стабильности и спокойствия. В раннем детстве, чтобы спасти ее от разврата и скоропостижно гибели целомудрия и чистоты, мать отдала ее на воспитание эшлендерскому племени, в котором она просуществовала до пятнадцатилетнего возраста. Там она научилась охотиться на гуаров, ездить на силт-страйдерах, читать вирши древних старцев, драться на мечах и копьях, напиваться и не пьянеть, словом, всему, что нужно всякому кочевнику и совершенно не нужно благородному отпрыску богатого семейства. Тогда оно было еще богато, известно и уважаемо в свете. Молодые дворяне, награжденные, в чистеньких мундирах и блестящих сапогах топтались на пороге, жевали сигарки и целовали ее ручку, как голодный нищий целует крысу, пойманную в зловонной канаве. Некоторые из них рыгали, спрыскивая свои белоснежные платочки рвотными массами. Это все радовало и одновременно выворачивало беднягу наизнанку. Ментальная скорлупа, которую многие маги школы восстановления справедливо считают сильнее всякой телесной, с тех ранних пор прочно обволокла сущность девушки. Офицеры, моряки и просто пьяненькие офицеры, случайно забредшие на широкое пиршество, жались к ней, тянули свои изрубленные топорами драугров руки, но пробиться через ментальную скорлупу не могли. Куда им, пьянчугам и завсегдатаям проклятых гробниц до привилегии соприкоснуться с дочерью самого лорда Фаниуса. Фарбуна или, как ее звали в узком кругу знакомых и друзей, Фара, находилась в таком состоянии, при котором даже самая кровавая и жутчайшая вещь превращается в нечто совершенно нормальное и естественное, без которого жизнь не жизнь и даже смерть кажется жизнью.
   Жена и параллельно мать Фары, набожная последовательница Кинарет, Симильтиада, боящаяся общества и оттого дикая в доме сорокалетняя ключница и держательница местной библиотеки, была женщиной необычайно умной, но ленивой и безмерно чревоугодной. Чрево от этого было подобно наполненному самым разнообразным скарбом мешку, поднять который могли лишь могучие ноги, облаченные в высокие блестящие ботфорты. Матушка и добрая женушка заведовала всеми публичными домами в колонии и до того искусно, что иногда собирала прибыль в несколько сот септимов превышающую прибыль своего неудачного муженька. Он рыдал, а она добродушно улыбалась.
   - Ты читал свежую прессу, дорогой, - блаженно проговорила жена, чтобы хоть как-то разбавить застоявшуюся в просторном помещении тишину.
   Фаниус не читал прессы, а лишь пробегал глазами по заголовкам статей, тем самым, собирая поверхностную информацию о происходящем в мире. Если он заинтересовывался, то обращался к своим агентам, и они добывали ему всю подноготную события, задевая при этом такие таинственные и глубокие детали, добраться до которых было не по силам не одному журналисту.
   - Убили генерал-губернатора Валенвуда. Ужасная история; в его бассейн запустили рыб-убийц. Не знаю даже, кому могло прийти в голову убивать столь уважаемого человека. Помните, в прошлом году он три недели гостил у нас?
   Фаниус лишь усмехнулся, вспомнив, как они совсем недавно блуждали по ближним и дальним борделям Сурана, не зная, где остановиться и выпили тогда такое большое количество флина, что местным торговцам пришлось срочно снаряжать караваны в соседние города, чтобы пополнить запасы и удовлетворить жадное желание гуляк насладиться хорошей выпивкой. Тогда он был еще молодым, но уже изрядно познавшим жизнь человеком. Ему уже довелось отслужить в армии, познать сладость совместного с несколькими пышногрудыми особами лобызания копченых членов даггерфольского петуха, путешествий в деревни за провиантом и игру в карты с последователями Шеогарата, что для многих посвященных является великим наслаждением. Не буду говорить, что наслаждений от сего Фаниус получил не так уж много, зато разжился золотишком и пополнил свои знания в области игральной алхимии. Именно тогда, прогуливаясь вместе с Шишеком по улицам Сурана и заглядывая в будуары местных дам, Фаниус понял, что значит быть настоящим человеком, кроликом и тараканом одновременно. В каждом характере можно разглядеть нечто от таракана и нечто от кролика или суслика, небольшие различия не представляют значения. Насекомое и млекопитающее совмещены в личности так же, как и безжизненная и довольно неуклюжая фигура двемерского центуриона сходна по своему внутреннему складу с кроликом. Позже я углублю ваши познания в этой теории, а пока вернемся к нашему завтракающему семейству.
   Внезапное письмо, принесенное на позолоченном подносе прямо к носу губернатора, внесло в откалиброванную вселенную провинциальной семейки некоторую смуту. Отчасти она была привлекательна, так как содержала в себе заряд положительной энергии, застой которой ощущался каждой клеточкой ожиревшего и заспавшегося тела, но с другой стороны, смута пошатнула выстоянный в летах колос порядка и привычного мироощущения, терять которое было всем в тяжесть. Именно тяжесть, глухая лень и целомудренное благоразумие пугали их, вводили в ложное предубеждение, разрушившееся после того, как лорд Фаниус взял в руки конверт и вздрогнул. На нем стояла свежая сургучовая печать, на которой красовался ровненький, еще кажущийся дымящимся герб личной императорской канцелярии.
   Внимательно прочитав письмо и вложив его обратно в конверт, лорд перепачкал свою репутацию хладнокровного человека и повалился на власяной пол. Глаза его залили слезы, а из носа повалили густые пучки зеленоватой слизи.
   Жена бросилась к мужу, а дочка тем временем подняла с пола письмо и тоже вдумчиво прочитала. Ее реакция была заметно сдержаннее. Одновременно со страхом в ее молодых глазенках, тихоньких и довольно симпатичных, загорелся азарт предстоящего приключения.
   - Что это за письмо такое? Тебе что, сам император написал? – воскликнула в припадке необъяснимого возбуждения жена, - отвечай, морда.
   - Император! Истинно, я засиделся в этих лохмотьях. Я сорву их! Сорву лохмотья!
   Тут лорд Фаниус, да не будет это сказано ему в оскорбление, начал срывать с себя дорогие одежды, рвать их и, когда оказался совершенно нагим, бросился бегать по внутренним помещениям дворца, сотрясая своими криками окрестности. Он даже было бросился сдирать одежды с жены, но та смогла отбиться от него позолоченным блюдом и запереться вместе с шокированной дочерью в спальне.
   Буйство продолжалось еще несколько часов, пока лорд окончательно не выдохся и не пал прямо посреди залы.
   Очнуться ему было суждено только на следующее утро, в комнате, где уже стояли собранные чемоданы и две очаровательные дамы восседали в позах копченых мокриц, ожидая пробуждения главы семейства.
   - Я долго спал? – спросил, продирая глазницы, лорд.
   - Не очень. Пойдем; корабль уже ждет, - сдержанно ответила жена.
   - Корабль? Куда корабль?
   - В Валенвуд, папа, - торжественно провозгласила Фара.

   Глава третья

   Охота за исторической правдой привела многих выдающихся ученых в тупик, из которого они до сих пор не в силах выйти. Этот тупик является частью огромного замшелого лабиринта, коченеющего от холода, но неподвижного и величественного. Каждая душа, принадлежащая историку, хоть даже самому дилетантскому и бездарному, рано или поздно неизбежно попадает в него и часто пропадает в нем. Да, печально, но факт.
   Одна рвется к белоснежному небу, в котором еще можно разглядеть признаки субъективного начала. Начнется дождь, небо затянется тучами, грянет гром, сверкнет молния, и голубая мантия сенатора окрасится в фиолетовый цвет. Посветлеет, потянет запахом грибов и мутная жидкость, которой суждено стать причиной смерти могущественного тирана, превратиться в кровь, льющуюся на улицы провинциального городка. Настолько непостоянное это небо, настолько шатко его состояние.
   Другая часть, клониться к земле, по гладкой поверхности которой выложена брусчатка. От старости она почернела, между аккуратно сложенными булыжниками можно заметить прохладный мох, но, тем не менее, она едина и сколь бы неблагоприятны были условия существования, каменная твердыня лежит в своем первоначальном виде и не изменит его, как бы не старались объединенные силы природы и человека разрушить ее закостенелую структуру.
   Две части должны рано или поздно сложиться в единое целое и этому единому целому суждено стать тем, что в будущем, возможно, назовут новой идеей или верой. Она разлетится по континентам, разрастется храмами и в скором времени начнет убивать. От нее будут отрекаться; последователей обрекут на изгнание и долгое скитание по бесплодным землям и она вскоре станет таким популярным делом, что без нее не будет обходиться не один уважающий себя человек. Такой же человек, как и лорд Фаниус, который ступил грязными сапогами на трап и сошел с корабля.
   По его кислой мине можно было сказать, что он не рад попасть в это место, но важная походка и энергичные движения руками, которыми он поддерживал свою генеральскую шляпу говорили о другом. Словом, было очень сложно понять, что же хочет и думает этот господин, облаченный в баранью дубленку и держащий массивную трость. Это мы узнаем позже, а пока солдаты в порту ударили древками копий, и сгорбленный человек в плаще, потрясая пяткой, протянул опешившему Фаниусу нечто похожее на золотой предмет.
   - Что это? – недовольно буркнул генерал-губернатор и поморщился, перебегая глазами с человека на предмет.
   - Ключ от Валенвуда, ваше высокоблагородие, - он чутка склонил голову и еще больше протянул предмет.
   - Церемонии… - протянул Фаниус, - известное дело. Ладно, давайте его сюда и проводите меня в уборную; качка на корабле страшная и на нем нет туалета. Ужас! Реформы они проводят, а туалет на корабле поставить не могут, - ворчал Фаниус.
   Слуга, моложавой наружности, но скверного внутреннего сложения, провел его в «клоаку», где находились другие господа.
   - Садитесь, господин хороший. У нас для вас отдельный район выделен, прямо у труб, - добродушно, оценивающе встретил его человек с бородкой и несколькими алюминиевыми перстнями на пальцах.
   Трубами называли такое место в уборной, где проходило отопление, и где можно было не бояться обморожения, а значит полностью отдаться разговору с милыми людьми, столь же благородными, сколь и общительными. А это, что называется, великолепные люди.
   - Откуда путь держите? – спросил остроносый мужичек в помятом камзоле и заулыбался самой блаженной улыбкой.
   - Из Морровинда. На кораблике. Меня Фаниус звать, - ответил губернатор и оглядел помещение. Довольно просторное, недостаточное, правда, для важных заседаний, но отлично подходящее для посиделок с мужиками и распития легких спиртных напитков, помещение сразу не понравилось Фаниусу. Парень, со щетиной вместо бороды и несколькими прыщами на тонком носу закурил, и стало совсем невыносимо.
   - Меня Фервантесом кличут. Я фискал. А этот прыщавый малец – мой помощник. Курит он знатно, но если плюнет, все на подбородке останется.
   - Хвалите вы меня, дядя, уж больно дико, вот только с плевком не правы – хитро я плюю, земля дрожит, - запротестовал, было, малец, но, отведав здоровской оплеухи, притих и даже вышел из «клоаки».
   - Знатное ваше дело, господин, - продолжал Фервантес, - повезло вам, что с новым генерал-губернатором не столкнулись. Он, говорят, тоже сегодня должен был приплыть. Не знаю, как по вам, господа, но мне все это не нравиться. Говорят, сущая картофелина, этот новый губернатор, бревно сухое - стучи и дальше иди, но известен, семейство имеет и капитальчик в банке.
   Весь общественный туалет слушал оратора с раскрытым ртом, видимо, привыкший ему доверять и видеть в нем глас всего просвещенного мира, чревом которого он себя считал по праву рождения и имения места в муниципалитете.
   Фаниус вспыхнул, но сдержался и продолжил слушать.
   - А еще говорят, что он хочет утопить Валенвуд в крови, стянуть сюда побольше легионов и истребить эльфов вообще, как двемеров, подчистую. Он даже письмо императору написал, а в нем все подробно изложил, как можно привести этот план в исполнение быстро и просто, без лишних, так сказать, проблем. Самое страшное, что после этого письма император и назначил его генерал-губернатором.
   - Сиродил прогнил насквозь. Он только и может, что вонять и поднимать налоги. Больше и больше… Больше и больше! Хорошо только, что не для служивого сословия, а то бы я… - заголосил человечек, чиновник, судя по всему, и рвением точно не обделенный.
   - Что вы, Чпокс? Кто-кто, а вы то точно ничего не сделаете. Сломают вас на две части, - продолжал мужичек, - ведь говорят новый губернатор страшный тиран и самодур; курит трубку и пьет оливковое масло позолоченной ложечкой из бивня мамонта.
   Фаниус плюнул и вышел из «клоаки».
   - Это невозможно! Это… гниение, - ворчал про себя Фаниус, двигаясь к дворцу, где его уже поджидал человек в плаще.
   - Этот момент запомнится всему человечеству! Генерал-губернатор, наша надежда и светоч, и прочее и прочее.… Вздрогни враг, катись яичко: губернатор снова с нами! – пропел последние слова человек и с поклоном протянул Фаниусу руку.
   - Что? Что мне нужно сделать? – недоуменно пробормотал Фаниус.
   - Ключ, - смиренно ответил человек.
   Фаниус отдал ему золотой ключ и тот, ловко повернув его в замке, распахнул дверь, самым восторженным взглядом предлагая новоявленному губернатору пройти внутрь.
   Ох, что это было за здание! Житель лачуги посовестился бы даже взглянуть на него и не буркнуть себе под нос проклятье в адрес того мерзкого богача, судьба которого с рождения пребывает в неге, а тело в медовых ваннах, напиваясь перцовой водкой и облизывая измазанные в креме беленькие пальчики. Мраморные титаны, плоские полом и закрученные причудливым канатом блестящих колон, сверкающие золотыми подлокотниками и запачканные соусами с роскошного стола, бродили по тем прямоугольным, но в тоже время духовно округлым помещениям, поднимаясь на второй этаж только для того, чтобы опуститься на колени перед фужером с минеральной водой или вкусить фрукт с высокого дерева, что тянет своими ветвями на балкон и даже переступает его, оплетая причудливый шпиль величественной башни.
   В гостиной, способной собрать под крышей не один десяток человек и украшенной по всему обширному периметру декоративными кустами и столами и нехитрыми закусками, на диване, столь же мягком, столь и дорогом, лежал человек в парадном мундире. На груди висел орден Имперской Кукушки. Лишь иногда он заслонялся рукой человека, в которой, как нестранно, и что никто не примет в удивление, можно было разглядеть крошечную рюмочку, настолько малую, что человек, наконец, устал наливать и начал пить прямо из горла, смачивая прозрачной жидкостью мундир и шелковое жабо.
   - Познакомьтесь, милорд, генерал Личинка, собственной персоной, командир колониальных войск в этом регионе, карточный шулер и любитель осетрины, - высморкался высокопарным словом человек, шаркнул ногой по мраморному полу и пошуршал воротником.
   Генерал вскочил, вылил остаток жидкости в горшок с лимонным деревом и, не смотря в сторону, вытянулся в струнку.
   - Генерал! Я – генерал! – заревел он нечеловеческим голосом и рухнул на диван, отчего в нем, судя по жуткому скрипу, умерла какая-то очень сварливая сущность.
   - Это он только сегодня так. Обычно он трезв, как… я не знаю того, кто здесь может быть трезвым из людей, поэтому приведу сравнение из мира растений… как, огурчик. И это еще мягко сказано, - попытался оправдаться человек, но голос Фаниуса остановил его и доказал, что все его попытки бесполезны, и даже, если он не прекратит настаивать, весьма опасны.
   - Где моя жена и дочь?
   - Прибудут. Они решили немного прогуляться по городу. Качка, будь она проклята, нередко делает людей ужасно замкнутыми.
   Не успел он это сказать, как вошла Фара, а за ней Самильтиада. Выглядели они не очень.

    Глава четвертая

     Управляющий лорда Фаниуса, тот самый человечек, встретивший его в порту, которого, между прочим, звали Антиохом, поднял бокал, вытянул длинную кривую шею и торжественно начал:
     - Дамы и господа, спустя неделю безвластия и анархии, у нас наконец-то появился начальник и не просто начальник, но губернатор и не просто губернатор, а генерал-губернатор и не просто генерал-губернатор, а новый отец Валенвуда, пришедший на смену покойного губернатора, подло убитого неизвестными три месяца назад, лишивших Валенвуд своего доброго отца и наставника, - на каждом слове Антиох вздыхал, поправлял очки и тряс от возбуждения бокалом, отчего из него выливались капельки вина и падали на белоснежную скатерть.
     К ним примешивались капли пота, которые Фаниус смахивал со лба, потом чесал жилистый подбородок и устало оглядывал пространство, в котором происходили описываемые события. В тесном зале, больше похожем на кабинет чиновника среднего звена, привыкшего разводить в своем обиталище ужасную разруху и хаотичность, находились два десятка человек, столь разного ранга и титула, что приходилась невольно задавать себе вопрос: это окружение лорда или провинциального секретаря, заставляющего себя каждое утро делать примочки из еловых иголок и протухшего молока. Никто не пытался на него ответить, предпочитая с улыбкой вдыхать отвратительный запах, рожденный в глубинах Обливиона, но оказавшийся в кампании самых разнообразных личностей. Упитанные чиновники-разночинцы, офицеры, обильно надушенные дешевыми духами, но все равно пахнущие потом и солдатскими нарами, подвыпившие легионеры, прячущие заячьи ножки под ржавеющие от времени и постоянных дождей кольчуги, заезжие купцы и капиталисты средней руки, растерявшие весь свой капитал, но сохранившие привычку сидеть за большим столом рядом с благородными господами, вкушая совместно с ними изысканные яства, обильно приправленные взглядами талморских шпионов, тараканами снующих по всему городу; все старались не походить на других, потому напрягались, косились в разные стороны и жевали в три глотки, заливая сыры дешевым вином.
     Никто из них не слушал надрывающегося Антиоха, ради своего выступления застегнувшегося на все пуговицы и даже, вопреки всем ожиданиям, сменившего свой бирюзовый галстук на чинный полосатый. Он говорил, широко раскрывая рот, невольно демонстрируя гнилые зубы и побелевший от волнения язык. Некоторые, впрочем, посматривали на него, но только для того, чтобы хохотнуть и бросить в несчастного куском хлебного мякиша, мокрого от слюны и уксуса. Один уж очень раскрасневшийся мужчина даже вздумал было метнуть в управляющего солонкой, но друг удержала его тем, что указал на потолок и, захлебываясь от смеха, закричал:
     - Паук! Паук!
     Действительно, под потолком свил паутину и зарылся в нее огромный морозный паук, неизвестно зачем сюда привезенный, скучающий, но довольно симпатично поглядывающий на генерала Личинку.
     Протрезвев, Личинка изменился в лице, погрубел, стал напрягать губы и сдвигать брови, отчего походил на разведчика, смотрящего на вражеские позиции и готового в любой момент сорваться с места, чтобы ринуться в бой или отступить. Его идеально вычищенная и выглаженная парадная форма светилась благородством, и в Фаниусе невольно просыпалось уважение к этому монументальному персонажу, совсем недавно находящемуся в позорном состоянии, но стоило пройти всего нескольким часам, как преобразившемуся и ставшему перед ним в совершенно другом амплуа. Он ел мало, дрыгался и улыбался даже слишком мало, что наводило скуку, но зато когда начинался разговор об эльфах, в глазах его начинали блестеть искорки фосфорического пожара, сравнимого с которым еще не сотворили руки разгильдяев и поджигателей.
     Речь управителя закончилась так, как и началась: незаметно и тихо. Он сел на свое место и совершенно исчез из поля зрения общества.
     - Скоро закончиться этот банкет, папа? – спросила Фара, прижимаясь к отческому плечу, больше для того, чтобы отстраниться от сидящего рядом мужичка в рваных одеждах, от которого несло химическими реагентами, кислотой и болотом. Несколько раз он пытался положить свою синюю руку ей на колено, и всякий раз девушка ее решительно отстраняла. В один момент она захотела встать и надавать наглецу пощечин, но застеснялась и прижалась к отцу, во многом разделяющем ее неприятие.
     - Терпи, доченька; скоро. Только, прошу, не пей.
     Закуски закончились; понесли супы. Половина закусок уже лежала на полу и потому представляла непосредственную угрозу двум горбатым официантам, один из которых поскользнулся и разлили крабовый суп. Паук, заметивший это быстрее даже самого официанта, сполз вниз и стал сосать своим ротовым аппаратом пикантное и оттого дорогое кушанье.
     - Помню, в правление канцлера Окато, - начал старичок в протертом фартучке, выплевывая на пол пережеванный желток вареного яичка, который тут же слизала облезлая кошка, - таких налогов не было. Бывало, правда, схватят на улице какую девку из простеньких и потащат в уголок. Гвардия тешилась; времена были жесткие. Я там, помню, те еще дела творил.
     Старик смеялся гнилым ртом, хрюкал и, обмакнув говяжью сосиску в вино, начинал ее медленно облизывать. Он плохо видел, и проводником ему служила его старшая дочь, одноглазая старая дева. Она сидела у входа, щелкая семечки и отправляя шелуху под ковер.
     - Смирись, Марцелий, те времена в прошлом. Нынешнее высочество сам тебя как кролика загонит и под кустиком оприходует, - отрыгивал словами мужичек в рваных одеждах и все хохотали.
     Старик ныл сквозь смех и клялся не умереть, пока не доберется до императора. Все, даже агенты Пенитус Окулатус, смеялись над ним и шугали паука, натравливая его на старика. Многие любили его за эту глупую привычку говорить антиправительственные речи, представляя вокруг себя свободное общество, ртом которого выступает этот дряхлый пень, в прошлом офицер гвардии и пограничник.
     - Душегуб на троне; я бы и то лучше управился. Узурпатор и тиран! Ну что, что он сделал для нас, скажите, пожалуйста!? Ничего! Одно слово – выродок! - горячился старик, забрызгивал бокал слюной, и даже затушил свечу, - помрет и одно счастье расстелется!
     - Хорош! – еле сдерживая смех, крикнул один из агентов Пенитус Окулатус, стоящий в дверях, - заканчивай!
     Они были не злыми, по-своему добрыми агентами, «своими людьми», как говорил управляющий.
     - Если бы я вас боялся, ублюдки, давно бы от страху подох!
     Агенты не выдержали, схватили старика за шкирку, оттащили в угол и принялись избивать; сначала деревянными дубинками, потом ногами. Все захохотали, зааплодировали; кто-то даже сказал тост; как вдруг в зал вошел молодой человек в сером сюртуке и с черными, хорошенько приглаженными усиками.
     - О! – вскочил управляющий, - прошу вашего внимания, господа и дамы, познакомьтесь, Агриппа, колониальный консул. Мы вас ждали, господин Агриппа.
     Агриппа сел рядом Фаниусом, но прежде подал ему руку и представился:
     - Это большая честь, лорд Фаниус. Я наслышан о вашей деятельности в Морровинде и очень надеюсь, что и здесь вам найдется достойное применение. Эта земля сурова и дика, но она моя родина и я люблю ее больше всего на свете.
     - Надеюсь, вы слышали о моей деятельности лишь то, что слышали все. Иначе, я могу назвать вас моим другом.
     - Вы здесь родились? – обратилась Самильтиада Агриппу и подала свою руку. 
     Он притронулся к ней губами, поднял уголок рта и ответил:
     - Да, госпожа. Мне посчастливилось провести лучшие годы своей юности под сводами этого благодарного неба, и я нисколько об этом не жалею. За что бьют этого старика? – спросил он у Фаниуса.
     - Бедняга стар и душевно болен, а люди пришли сюда отдохнуть. Как думаете, разве они упустили бы возможность? – задумчиво проговорил Фаниус, - часто я думаю, почему рушится Империя, что привело ее к бездне и когда смотрю на этих людей, понимаю неизбежность свершающегося.
     Агриппа промолчал, лишь пожал плечами и положил на тарелку немного жареных грачей. Все время уголок его рта не опускался, и он выглядел довольно весело.
     Управляющий дирижировал куриной костью, выпивая бокал за бокалом. К нему подошел талморец и начал о чем-то возбужденно спрашивать, постоянно поглядывая на Фаниуса. Антиох отвечал односложно, видимо, потому, что запьянел и не мог говорить красиво и понятно одновременно.
     - Будь они прокляты, - прошептал Личинка, косясь на талморца, - они заплатят.
     - Не любите эльфов, генерал? - спросил Фаниус.
     - Недолюбливаю.
     - Сейчас такое время, что эльфов можно либо любить, либо молчать, - тихо сказал Агриппа, не смотря ни на лорда, ни на генерала.
     - Поговаривают, вы отправляетесь в Сиродил? – облизывая губы, спросил пошлый мужичок, который не оставлял попыток невзначай прикоснуться к Фаре.
     - Именно. Император выбрал меня достойным представлять Валенвуд в имперском парламенте.
     - Парламент, - воскликнул, скукожившись, толстяк, намазывая икру на хлеб, - капризы молодого легата; не больше.
     - Генерала, раз так, - поправил Личинка.
     - Пусть и генерала, это не прибавляет ему ни чести, ни ума. Нынче любая грязь может стать генералом за два дня. Без обид, генерал.
     Личинка махнул рукой и отвернулся, но на глаза ему опять попался талморец. Он смотрел направо и перед ним стоял эльф, смотрел налево и перед ним все равно стоял эльф. Шпионы Талмора наводнили Валенвуд и нужно было быть избитым стариком, чтобы не почувствовать приближение чего-то очень опасного. Генерал чувствовал и готовился.
     - И когда вы отправляетесь, консул, - тихо спросил Фара, посматривая на Агриппу.
     - Завтра. Я был бы рад остаться еще на пару дней, чтобы теснее пообщаться с новыми знакомыми, но приказ Имперского Города не требует отлагательств. Империя нуждается в своих лучших людях и я, как один из них, должен склониться перед ее волей.
     - Вы такой патриот? – спросил его мужичок, тянущий засаленный губы к плечу Фары.
     - Патриот? Нет. Я просто люблю Тамриель, - с добродушной улыбкой ответил Агриппа и положил в рот кусочек жареной курятины.
     - Как и все мы! – сказал мужичек и вскочил со стула, - господа; тост! За Империю! Ура!
     Собравшиеся повскакивали, не смотря на падающие тарелки и залитые штаны, горящими от вина и коньяка глазами осветили зал, и закричали в один голос:
     - За Империю! За Тита Мида! Ура!

     Глава пятая

     Все следующее утро было посвящено очистке зала от закусок, луж и прочей тухнущей снеди, обильно разбросанной и разлитой на коврах, и приведения его в деловой порядок, единственно возможный для деятельности лорда Фаниуса. Он сидел, поджав под себя ноги, и смотрел, как горбатые официанты оттирают прилипшую к полу куриную кожу.
     Чуть поодаль, уткнувшись в амбарную книгу, сидел управляющий и аккуратно заполнял смету длинными строками из цифр и запятых.
     - Ну, сколько?
     - Пять тысяч септимов, милорд. Прикажите отворять сейф?
     - Нет. Не стоит это делать тебе самому. У меня уже был один управляющий; бедняга погиб под Министерством Правды, когда чистил каналы Вивека, после того, как я недосчитался ста септимов. А ведь у него была хорошая еда, чистая постель и теплый дом. Что же, спросишь, ему не хватало? Видно, запаха канализации и продавцов скумы, - Фаниус встал, открыл сейф и вынул из него небольшой протертый мешочек, в котором звенело несколько монет, - что это, милейший?
     Антиох помертвел, смутился и пробормотал:
     - Запасы, милорд.
     - Все?
     - Все, милорд.
     Фаниус рухнул на диван, и спина его так хрустнула, что он застонал и пустил от боли слюну. Внезапно нахлынувшее страдание выбило из головы мысли о пяти тысячах септимов и об идеях насчет того, где их можно достать.
     - С вами все в порядке, милорд? – Антиох вскочил и подошел к замершему в болевом шоке Фаниусу.
     - Не очень, - еле прошептал лорд, - пошлите за массажистом.
     Антиох со всех ног бросился исполнять приказание, а Фаниус, вскинув очи, посмотрел на потолок, над которым все еще сидел морозный паук и досасывал человека в бедняцких одеждах, лоскутами опускающихся на ковер и тут же пропитывающихся грязью и смрадом. Фаниус не без труда узнал в человеке избитого старика, покрытого синяками и ссадинами, с переломленными конечностями, наполовину замотанного в паутину; бедняга выглядел живым и как будто даже ворочал языком, силясь что-то сказать.
     - Я, Марцелий Карбун, честью своей клянусь верно, и беззаветно служить патентату Окато и беспрекословно повиноваться офицерам его Империи. Если же я не исполню свой долг, да постигнет меня справедливый суд командиров и суровое возмездие товарищей. Да здравствует… - слова его прервались хрипом; паук вцепился в горло, и кровь неровными струйками потекла на пол.
      - Наконец то он заткнулся, грязный старикашка, - гневно сказал Фаниус и раздавил луковицу, мирно лежащую возле тумбочки, - прямо чувствую, как дышать становиться легче и в глазах перестают летать мушки. Это определенно следствие его смерти.
      - Неужели тебе не жалко его, лорд? Разве он не прав в том, что император тиран и узурпатор, уничтожающий провинции и ставящий их обитателей на грань смерти? В его словах есть для правды, пусть он и облек их в столь не риторическую форму. Я понимаю его, хоть и не оправдываю безрассудства.
     - Неразумно говорить о человеке, не разу его не увидев и представлять его облик по слухам ненадежных людей. К тому же, кому как не императору ты обязан своему назначению в Валенвуд, а до этого в Морровинд? Благодаря кому ты поднялся так высоко и кто, по твоему, дал тебе все, что ты имеешь? – сказал лорд
Фаниус поморщился и взмахами руки развеял лорда.
     Массажистка, моложавая девушка, лицо которой обжили довольно масштабные колонии похожих на корпусную сыпь прыщей, принялась, хрипя и произнося заклинания, обтирать потную спину лорда студеным спиртом.
     В самый ответственный и тяжелый момент процедуры на пороге показалась статная фигура Агриппы, за которой, держась за рукоять офицерского кортика, стоял Личинка.
     - Милорд, - консул поклонился, - я пришел не вовремя, прошу меня извинить.
     - Нет. Постойте. Это частая ситуация и я уже привык не прерывать свои дела из-за такой ерунды. Проходите и говорите.
     Личинка странно улыбнулся, пошевелили усами, и шагнул вслед за Агриппой на разноцветный белый ковер.
     - Мое дело требует вашей подписи под докладом, который я намереваюсь представить императору в Сиродиле. Корабль отходит через два часа и, уверен, вы успеете его прочитать с достаточным вниманием, - с этими словами Агриппа положил на письменный стол лорда пятидесятистраничный доклад, настолько плотно занесенный на толстые листы бумаги, что строка, начинающаяся с края листа, заканчивалась точно на его противоположенной стороне.
     - Антиох, подай мне это, будь добр. Как мило с твоей стороны. Ох, это очень замечательный доклад, наверняка он понравится императору. Какой красивый подчерк, - Фаниус пролистал пару страниц, задерживаясь на букве «у», которая, действительно, была выведена удивительно четким каллиграфическим подчерком, который мог принадлежать лишь искусному чиновнику и законченному педанту, кем, и являлся на добрую половину Агриппа. Морщась от боли, лорд поставил свою размашистую подпись прямо под подписью генерала и коротенькой завитушкой покойного Шишека, - возьмите и погодите немного; скоро спина пройдет, и я провожу вас до порта.
     Агриппа сел на кресло рядом с диваном и стал глядеть на массажистку, явно не желая находиться в протухшем помещении, наблюдая работу несимпатичных слуг и в особенности чавкающего паука, от которого к тому же несло продуктами паучьей жизнедеятельности и гнилью.
     Спустя полчаса Фаниус совершенно поправился, побагровел от страха снова скорчиться, вздохнул, как испуганный кот и, накинув на себя легкий плащ, вышел вместе с генералом и Агриппой на свежий воздух. Троицу обдало самым замечательным дневным ветерком, который только можно ощутить на своем лице трем полных сил мужчинам, выбравшимся на воздух после хорошего празднества и лицезрения собственных трудов на богатых коврах.
     Дворец, находящийся на небольшой возвышенности, был окружен небольшим заборчиком, предназначенным скорее для эстетического устрашения, чем для реальной защиты, вокруг которого ходило несколько солдат с короткими мечами. Чуть поодаль, если переместить взгляд на север, можно было увидеть мощную крепость, с одной стороны закрытую скалами, а с другой морем; лишь небольшая дорожка служила земным сообщением с внешним миром, будучи вторым путем поставок продовольствия и вооружения после морского порта, в котором стояло пять имперским фрегатов и один подгнивший баркас. Взять ее не представлялось возможным; только самые безумные и сладкие фантазии разве что талморцев могли создать картину падения этого имперского бастиона. Но талморских войск в Валенвуде не было, и думать об их появлении, было не принято.
     Вдоль побережья, по большей части песчаного, но, тем не менее, не лишенного некоторого очарования одиноких скал и пальмовидных дерев, лианами клонящих свои ветви под напором теплого морского ветра, располагались десятки крохотных хижин. Бедняки, как правило, рыбаки и крестьяне, вынужденные довольствоваться плодами сельского хозяйства, выращенными на небольших участках земли, окруженных со всех сторон песком, каменьями и пустотой, теснились к морю, надеясь получить его дары со скидкой, причитающейся всякому храбрецу, отважившемуся приблизиться к водным глубинам и молитвами морским богам заслужившему их расположение.
     Увидев приближающихся господ, рыбаки почтительно удержали свои головы от необходимого в их положении поклонения и продолжили, сгруппировавшись вокруг сырой бочки, от которой несло тухлыми рыбьими кишками, слушать речь высокого тридцатилетнего офицера. В руках у него была довольно большая гербовая бумага. Закинув голову и от жары снявши шлем, он громко декламировал:
     - Его императорское величество Тит Мид, родоначальник династии Мидов, правитель Тамриеля, от 13 Второго Зерна 4Э 28, постановил: с сего дня во всех провинциях Тамриеля вводятся дополнительные налоги на…
     Офицер принялся перечислять:
     - Рыбу; таких видов как: пещерная рыбка (2 септима за особь), окунь (1 септим за особь), сиродильский лапатохвост (5 септимов за особь), хисткарп (2 септима за особь);
     Питьевую и морскую воду (10 и 5 септимов соответственно за литр);
     Уху (со специями); 50 септимов за порцию.
     Офицер положил бумагу, окинул столпившийся народ грозным взглядом и сказал стоящему сзади фискалу:
     - Фервантес, будьте добры принять этот указ к сведению и выполнять его так же усердно, как и всегда, - после чего сел на лошадь и ускакал в крепость, оставив фискала наедине с рыбаками.
     - Пойдем, малец, - сказал Фервантес помощнику и сделал жест, который при других обстоятельствах может, и напугал бы бедноту, но в данном случае произвел впечатление довольно двусмысленное, пророчащее нехорошее будущее.
     Фаниус поспешно отдалился от рыбаков и предложил своим спутникам поторопиться, потому, как до отхода корабля оставалось всего двадцать минут, а надобно было еще по свойски попрощаться и расцеловаться, что, впрочем, сделать успели и при том с неожиданной душевностью и мягкостью в движениях.
     - Удачи вам в Сиродиле, господин консул, - крикнул на прощание Фаниус и поплелся во дворец, благо располагался он всего в паре сотен метров от порта.

     Глава шестая

     Мужчина обнял девушку за талию и подвинулся в сторону камина, для того лишь только, чтобы вытащить из него горящую головешку, дымящийся конец который предназначался большим зеленым мухам, забирающимися в волосы или просто бродящим без цели по оголенными телам. Они смотрели на пару широко открытыми черными глазами, в которых блестело и вожделение и бесстрастность одновременно. Зачем, спрашивается, мухе вдумываться во все то, что перед ней происходит? Лишь для того, наверное, чтобы потереть друг об друга свои лапки и улететь в страну мух.
     - Ты можешь отгонять мух только от себя, Шупетун? – сладко промолвила девушка и прикрыла глаза. В сладостной неге от нее веяло холодком и розовым маслом, так возбуждающе действующим на психику мужчины.
     Он поморщился и, не смотря на девушку, тихо сказал:
     - Разве я похож на всесильного бога дыма и огня? Я хотел бы им быть, но нет. Я не он. Потому, извини, милая, не могу.
     Девушка взмахнула при вставании своими длинными светлыми волосами и, прикрывая наготу шкурой медведя, подошла к книжной полке. За одним довольно модным романом скрывалась бутылочка с отменными глазными яблоками.
     - Красавчики, - протянула девушка, предвкушая трапезу, - разрешите спросить, как вы относитесь к тому, чтобы оказаться в моем желудке?
     Глаза не ответили, лишь перевернулись в мутной жидкости. Девушка рассмеялась и рухнула на диванчик, отчего в нем умерло порядочное число клопов и черных ядовитых пауков. Этот элемент скудного домашнего инвентаря Шупетуна соседствовал лишь с дубовым эмалированным столом, книжным шкафом и небольшим, по меркам имперской квартиры, камином, единственным источником тепла в помещении.
     - Глазик будешь? – игриво спросила девушка, кусая мужчину за мочку уха и страстно сопя.
     Ответа не последовало.
     Мужчина сидел, склонившись, над чистым листом бумаги, силясь выдавить из себя хоть одно слово, хоть одну букву, но все было до боли напрасно. Варианты пестрыми плеядами кружились в голове, но выбрать из них одно, самое лучшее, лаконичное и даже единственно возможное у него не получалось.
     Тухлая свечка освещала его намасленные волосы, слипшимися прядями спадающие на глаза, длинный тонкий нос и запотевшее пенсне, с красовавшейся на его левой линзе небольшой трещинкой.
     - Будь осторожнее, дорогая, если соседи узнают, что ты ешь эту… гадость, то наверняка заподозрят тебя. Они у нас такие, знаешь ли, подозрительные. Все вынюхивают, ищут, где бы подкопаться, - слово "подкопаться" вдруг удивительным образом вызвало у мужчины прилив вдохновения и он начал судорожно писать, - а я не хочу потерять тебя.
     - Все-таки откликнулся. Я уж думала, ты окончательно ушел из этого мира, - засмеялась девушка, кладя ноги на стол. 
     Шикарная имперка, с чуть припухшими веками, бледная, но обладающая, несмотря на это, в меру пышными формами. Логическое сознание говорило, что эта девушка настоящая красавица, представительница редкого в Имперском Городе эталона внешности, но некая внутренняя сила удерживала язык, чтобы поздороваться с ней на улице, а мужчины ограничивали свои притязания на ее тело лишь короткими прикосновениями к ее тонким пальцам.
     То ли Шупетун не был в полном смысле этого слова мужчиной, то ли просто не обладал достаточным количеством внутренней силы, способной его удержать, но он привязался к девушке и вот уже второй месяц, как она живет в его крохотной квартирке, и, что удивительно, совершенно этим довольна.
     - Ты мужчина? - спросила его однажды девушка.
     - Такой же, как и ты женщина.
     Этот ответ поверг ее в долгие раздумья. Два дня она с ним не разговаривала, а лишь бочком посматривала на его сутулую фигура, потом плюнула и достала откуда-то банку с человеческими глазами. С тех пор, можно сказать, жизнь их изменилась.
     Шупетун плюнул на пол, разлил чернила, сломал перья и, чуть не плача, вышел из квартиры. В руках у него был лист, а в голове – идея.
     Он шел по улицам Талос Плазы, а в груди у него щемило от странного возбуждения.
     На половине пути он зашел в таверну «Картавая глотка» и заказал у лысого редгарда стаканчик бренди, чтобы промочить горло и расхрабриться перед ответственным делом.
     - Ну, что опять накарябал? Прочитаешь?! – едва сдерживая смех, просипел бармен.
     - Прочитаю. Если ты мне поможешь, - весело сказал Шупетун.
     - Конечно! – хохотнул редгард и плеснул в граненую рюмку холодного бренди, - мужики, давай сюда, тут представление намечается!
     Грязные оборванцы, один другого «ароматнее» и гаже, мужики с хрипом и руганью побросали свои скромные яства и окружили Шупетуна. Силясь не засмеяться раньше времени, они зажимали грязные рты, обмазывая лицо вырывающимися от судорог зелеными соплями.
     - Начинай, - провозгласил бармен и Шупетун начал.
     - Было теплое осеннее солнце. Птицы, словно невинные ангелочки, махали слабыми засаленными крылышками. Пятнадцатилетняя особа, одетая в легкое, но очень богатое платье, шла по тихому саду неподалеку от Имперского Города. Множество небольших, всего в два локтя ростом кролики бродили в зарослях шиповника. Пахло мхом и грибами.
     Оторвавшись, или скорее избавившись от постоянного присмотра матери, не без основания считающей, что даме не безопасно прогуливаться в одиночку по глухим садам, девушка забралась поглубже в дебри и там затихла, присев на мраморную скамеечку. Ее привлекал и будоражил таинственный полумрак сада, его заброшенность и, не смотря на это, ухоженность, как будто какой-то идейный старичок, бедный и жалкий, приходит и очищает тропинки, подстригает кусты, поливает и обносит клумбы дроблеными кирпичами.
     В голове становилось мутно и жарко от нахлынувших мыслей. Девушку затошнило. Она наклонилась, чтобы облегчить желудок, как вдруг увидела, как перед ней, всего в половине метра, земля начинает медленно пульсировать, вибрировать и вздыхать единственно возможным для земли дыханием – тяжелым и протяжным, оказавшимся в последствии предродовым. Слабость вкупе с рвотными позывами мгновенно улетучились, передав свой пост удивлению и страху.
     - Кто ты? – прошептала она, увидев, что из почвы показывается головка.
     Головка не ответила.
     Не желая выдавать своего присутствия, она спряталась за лимонный куст и замерла, дрожа всем телом.
     За головкой показались тощие руки, обмотанные полотняными лоскутами шелковых одежд, затем ноги и вскоре стало понятно, что появившееся существо является человеком. Сверкнув глазами и поежившись, существо стряхнуло с себя землю, ухнуло и опустило голову в прозрачную воду озерца.
     Избавившись от грязи, черты существа стали более различимы и девушка узнала в нем своего мужа, щетинистого и довольно молодого мужчину.
     Он щелкнул пальцами и из зарослей вышли два солдата, закованные в броню, на которой можно было рассмотреть герб с красным гноящимся глазом. Они поклонились и подали мужчине бежевое полотенце.
     Вечером, когда девушка, как было заведено, читала супругу «Краткую историю империи», мужчина долго глядел на ее едва шевелящиеся губы, холодные руки и, наконец, отпив из бокала вина, сказал:
     - Жене императора не престало быть трусихой; не бойся, задай свой вопрос. Обещаю, я отвечу на него, как можно подробнее.
     Девушка подняла испуганные глаза, смутилась и хотела сначала начать оправдываться, уверяя, что ничего и не думала спрашивать, но, вспомнив рассудительность своего высокочтимого мужа, пробормотала:
     - Там… в саду. Я видела вас вылезающим из земли, подобно червю… простите меня за сравнение, ваше величество, - девушка упала перед императором на колени, - я не должна была это говорить.
     Император рассмеялся глухим смехом и погладил жену по голове.
     - Я, дорогая моя, видел. Заглядывал им в глаза. Я слушал их слова; самые сокровенные запоминал. Я читал их письма. Просматривал газетные заметки. Смеялся над анекдотами. Плясал под их песни.  Я забирался к ним в дома и слушал, спрятавшись в печных трубах, разговоры мужа и жены, дочери и матери, отца и сына. О, теперь я все знаю. Все, моя дорогая, все. Теперь я знаю все и, солнце мое, я готов.
     Шупетун оторвался от бумаги и посмотрел на своих слушателей. Никто не смеялся.
     Мужики переглядывались между собой, ворочали ртами, поднимали брови и вообще были до глубины души поражены этим повествованием. Они почувствовали, как хитрые глаза наблюдают за ними, слушают их интимные разговоры с домашними, читают их короткие записки и вздрогнули. Тихий ропот прошелся по мужикам.
     Только один мужчина в протертом костюме, прислонившийся к деревянной подпорке и медленно попивающий виски, слушал рассказ с легкой ироничной улыбкой. Тонкие усики вздрагивали, а ноздри раздувались, отчего на лбу вздувалась темная жила. Именно он первым вышел из толпы и, взяв Шупетуна за локоть, осторожно отвел его в сторону, где почти прижал к стене и сказал тихо:
     - Скажите честно, что вы собираетесь с этим делать?
     Шупетун оторопел на секунду, но собрался и ответил:
     - Напечатать.
     - Где?
     - В «Вороном», наверное.
     - Знаешь, это может показаться тебе подозрительным, но… - мужик оглянул все еще ошеломленную нищету, - давай отойдем; здесь небезопасно.
     Они вышли на улицу, и пошли по Оружейной улице вдоль многочисленных кузниц, переговариваясь и держа на лицах притворные улыбки.
     - Я поддерживаю тебя в твоих начинаниях.
     - Хм, ты прав; это действительно кажется мне подозрительным.
     - И напрасно. В твоем рассказе больше смысла, чем показалось этим дурням в таверне. Она может стать очень хорошим… скажем так, инструментом. Разве не эту цель вы преследуете, господин?
     - Я не господин и извольте меня простить. Я спешу, - Шупетун ускорил шаг, но незнакомец никак не отставал.
     - Конечно. Я должен был догадаться по вашему произведению, что вы не господин. Простите меня великодушно. Если будете у Рад-Журиба, скажите ему что вы от Ребена, будьте добры. Это то немногое, что я могу и хочу сделать своему брату, - с этими словами человек схватил его за плечо и силой засунул в карман небольшую смятую бумажку.
     Шупетун не выдержал:
     - Эти слова оскорбительны для меня. Извольте оставить меня в покое. Я сам разберусь в своих делах, не прибегая к помощи сомнительных личностей, - Шупетун подумал харкнуть субъекту в рожу, но сдержался и окинул его таким презрительным взглядом, что тот остановился и больше за ним не шел.
     Имперский Город полыхал всеми возможными огнями и светами. Муниципальные власти готовили его к торжественному открытию парламента, должному стать поворотным событие во всей имперской истории, после которого жизнь Тамриеля пойдет совершенно по другому пути, более светлому и чистому, или грязному и темному, никто не знал, но предполагать считал за свой священный долг. Разноцветные флажки, красные знамена, репетиции военных парадов, кучи пьяных зевак, праздношатающиеся интеллигенты, листовки с расписанием представлений, дорогие плакаты на фасадах домов, все горело и сверкало праздничным настроением, особо сильным перед основными событиями, а за всем этим наблюдал каменный дракон. Вытянув шею и раскрыв пасть, он являл собой символ ушедшей эпохи и забывающейся мощи павшего в неравной борьбе Мартина и всех тех героев, кто сражался с ордами Обливиона на пересечении эпох.
     Но было в этом монументальном городе и еще что-то, противоположенное всему этому торжественному подъему и не только противоположенное, но и враждебное, то, что поднялось и теперь грозиться, лает на Башню Белого Золота, крошит зубы в безумной истерике, понимая, наверняка, что время борьбы еще не пришло, но все равно машет кулаком и льет слезы. Я говорю про Портовый район, несчастный, несправедливо обиженный и теперь мстящий район.
     Но для Шупетуна это были пока всего лишь звуки, доносящиеся из ада; дикие, но не смертоносные.
     Штаб-квартира «Вороного Курьера» размещалась в просторном помещении, часть которого была отведена под типографию, а другая под административные комнаты, в которых день и ночь заседали журналисты. Сказать по правде, они и жили там, в куче бумаг, перьев и чернил, забродившие от времени и покрывшиеся слоем птичьего помета, но важные, с чувством долга выполняющие свою неблагодарную работу.
     Кабинет же Рад-Журиба помещался на крыше, подле обширной лоджии, заполненной цветами, книгами и экстрактами валерианы, настолько пахучими, что, войдя, Шупетун тут же соизволил прикрыть нос батистовым платком.
     Он прошелся по ковру вдоль длинных стоек с древними выпусками «Вороного Курьера», поставленных здесь Рад-Журибом с целью показать всем посетителям редакции путь развития его талисмана, цели существования премилого трудяги и хлеба нескольких десятков работающих в поте морды хаджидов. Самый первый выпуск, отпечатанный в начале третьей эры, потертый, с замятыми кончиками, дышал старостью и мудростью. На первой полосе красовался портрет Уриеля Септима, еще молодого, с крохотными усиками над губой, румяными щечками и улыбающимися глазами. Зарисовка была сделана в день восшествия на престол, под бой барабанов и торжественную игру имперского оркестра. Под рисунком было краткое интервью императора, наполненное умножающейся мудростью, умом, но, впрочем, лишенное содержания. Рад-Журиб гордился этим выпуском и держал его под зачарованным стеклом, которое нельзя было разбить даже самым прочным орудием.
     - Интересуетесь историей журналистики, друг мой? – спросил Шупетуна сутулый хаджид, одноглазый, но проворный дворецкий.
     - С пяти лет.
     - О, это означает, что вы не просто любите историю журналистики, но вы сама ее часть и сущность ваша прикована к ней чугунными цепями.
     Шупетун хмыкнул.
     - Мне нужно к Рад-Журибу. Срочно, - сказал он, не отрывая взгляда от газет.
     - Пожалуйте за мной, господин любитель истории журналистики.
     Дворецкий провел Шупетуна вдоль кассы, через библиотеку, по длинному коридору, запустил на лестницу, но дальше не пошел, сказав лишь:
     - Второй этаж, кабинет 21, - и скрылся. 
     Рад-Журиб сидел в кресле и забивал трубку отменным табачком. Завидев входящего человека, он почесал ус и проговорил:
     - Зачем пожаловал, грязь? Только не говори, чтобы опять протолкнуть один из своих гадких бездарных рассказиков. В нашу прошлую встречу я уже имел неудовольствие напомнить тебе, из какого места должны вылезать твои руки, чтобы написать подобную безвкусицу!
     Шупетун достал из кармана бумагу и положил перед самым носом Рад-Журиба.
     - О, небесные боги и подземные твари, рассказ жалкого графомана снова на моем столе! Я бы скорее пожелал смерти собственному сыну, чем прикоснулся к этому отвратительному мятому листочку дешевой бумаги! Сверни из него косячок и забудься, даэдра тебя побери!
     - Если хотите, я могу вам прочитать.
     Хаджид скорчил гримасу мучительной боли, заплевался, закряхтел, но махнул рукой, разрешая.
     - Было теплое осеннее солнце… - начал Шупетун и тут же остановился.
     - Все! Не интересно! Вон отсюда, катись к Обливион! – закричал Рад-Журиб, замахиваясь на имперца статуэткой похотливой аргонианской девы, - я размозжу тебе череп, клянусь богами, если ты еще раз появишься в моем кабинете, червь!
     - Но вы ведь еще не дослушали, - невозмутимо сказал Шупетун, не сделав и шага назад.
     - Да плевать я хотел на ваш язык и ваши руки, что написали эту мерзость! Вон из кабинета! Я сейчас охрану позову! Пара сломанный ребер – это самое малое, что вы от меня получите, гад ползучий!
     - Погодите секунду, господин редактор, я от Ребена.
     Маска хладнокровия спала с Шупетуна; он отчаялся, и слезы выступили у него на глазах.
     - Вот, - мужчина достал из кармана бумажку незнакомца и бросил редактору, - смотрите сами.
     Рад-Журибу хватило секунды, чтобы развернуть бумажку, выпучить кошачьи глаза и обомлеть.
     - Ох, друг Ребена, большая честь наблюдать вас в нашем заведении. Хотите коньячку-с; отличное качество; все для клиентов, - хаджид вскочил, стиснул руку Шупетуна в своих холодных лапах и замурчал от удовольствия, - если я могу хоть что-нибудь сделать для вас, только скажите и мои маленькие старческие лапки тут же побегут выполнять приказание достопочтимого друга Ребена. Ах, ваш рассказ! С первых слов я как будто перенесся в другое измерение, я стал другими, - Рад-Журиб заплакал, - лучше этого я не читал на своем коротком веку. Теперь я могу спокойно умереть, зная, что в мои уши проник благостный звук голоса друга Ребена.
     - Загобар! - закричал он, - печатайте это на передовице! Да не забудь про портрет Ребена, нашего благодетеля и его друга, премилого Шупетуна, да благословлено будет имя их, - редактор аккуратно подал своему главному типографу листок с рассказом, - друг Ребена, соблаговолите испить со мной рюмочку коньяка; всего одну, не бойтесь, всего одну, потом вы будете свободны, а я безмерно счастлив, как счастлив и блажен всякий, повидавший друга Ребена.
     Шупетун схватился за голову и выбежал из редакции.

(озабоченно)
А стол, может быть, полированный?
Как-то необычно встретить эмаль на столе.

Глава седьмая

     Белоснежный кафель приятно холодил пятки губернатора, когда он, выйдя из парилки, мелким шагом побежал в сторону обширного бассейна, со всех сторон обставленного вазочками с полевыми цветами, которые во множестве падали в воду, подхватываемые шипящими волнами.
     Обогнав жену и дочь, Фаниус первым добрался до источника человеческих радостей и принялся плескаться, шипеть и дрыгать ногами, да с такой неудержимой страстью, что чуть не впечатал Симильтиаду в скользкую плитку.
     - Ну что вы не двигаетесь как водоплавающие, дорогие мои креветочки? Давайте, разогните свои спины, распустите хвосты! Энергичнее двигайте плавниками! Это просто; проще, чем кажется, - кричал на своих домочадцев лорд и дрыгался все более и более живее.
     На счастье перепуганных женщин, в термы практически ворвался генерал Личинка. Поверх легкого доспеха был накинут алый плащ с капюшоном; было заметно, что Личинка спешил на встречу к губернатору.
     - Вы должны на это взглянуть, господин губернатор, - генерал отдал честь и суетливо полез в свою командирскую сумку.
     - Что случилось, Личинка ты моя ненаглядная? – с хрипом и стоном проголосил Фаниус, вынимая свое немалое тело из бассейна.
     Губернатор накинул на себя легкую тунику, откашлялся и сел на мягкую кушетку. Настроение у него было самое замечательное, какому только возможно быть у губернатора далекой провинции. Он тянул из бокала вино, выплевывал косточки винограда и одним глазом посматривал на Личинку, бледного, в коричневых от грязи сапогах, два часа назад вернувшегося из глухого валенвудского леса, в котором, судя по всему, произошло что-то очень его волнующее.
     Генерал протянул лорду небольшой сверток, перевязанный красной ленточкой, на которой золотистыми буквами были выведены неведомые людям эльфийские слова.
     - Что это? – Фаниус развернул сверток и стал перебирать в руках толстые желтые листы с нарисованными на них непонятными каракулями, - талморские шифровки? Хм, я уже видел их раньше, еще в Морровинде. Прекрасное было время; сложное конечно, приходилось крутиться, уворачиваться и выживать, но все равно прекрасное.
     - Шифровки…
     - Ах, да, конечно, эти шифровки… Выбросьте их, а лучше сожгите. Нам их все равно никогда не разгадать, - лорд отложил бумаги и принялся за жареных улиток.
     Личинка отлично это понимал, но признать, что Империя бессильна против нескольких жалких бумажек, он не мог. Переступив с ноги на ногу, он добавил:
     - Мы нашли это в личных вещах убитого легионера, господин губернатор. Причем убитого не на поле боя, а в своей казарме. Ему перерезали горло, острейшим кинжалом, так, что он даже крикнуть не успел.
     - Вы хотите сказать, что это был шпион? Боги, лучше замолчите и забудьте все, что вам известно. Лично я не хочу в это влезать, - лорд бросил раздавил виноградину, встал и начал бродить по зале, - шпионы, эльфийские бандиты… Та… эх, вы испортили мне весь день, генерал! Имейте совесть, в конце то концов!
     - Мы не можем все это так оставить, господин губернатор, в этой провинции твориться что-то странное. Вчера была уничтожена имперская застава у озера; двести солдат были убиты. Это не могли сделать местные племена. Они едва справляются с небольшими патрулями. За этим стоит другая, более страшная сила, и я уверен, она связана с этими бумагами.
     Лорд Фаниус совершенно потерял вид жизнелюбивого аристократа и, побледневший и обеспокоенный, зарылся в подушках, высокой кучей лежащих на красной кушетке.
     Услышав всхлипывания, жена побежал к мужу утешать его ранимую душу, а заодно и приблизиться к чаше с омарами.
     - С вами все в порядке, лорд Фаниус? – учтиво спросил генерал, но решил не подходить к расклеившемуся губернатору, а только с презрением хмыкнул и вышел из дворца.
     Люди шарахались от него, солдаты отдавали честь, а в воздухе пахло ухой, привлекая двух мутных личностей, которые, ловко переступая через грязевые лужи и успевая при этом отряхивать полы своих одежд, осторожно брели по бедняцким кварталам колонии, прислушиваясь, но больше принюхиваясь к витающим в воздухе ароматам.
     - Чуешь, чем пахнет? – спросил Фервантес своего маленького помощника, курносого большеглазого паренька в высоких, набитых грязью сандалиях.
     - Рыбкой.
     - Да, рыбонькой, хе-хе. Ищи, пес! – тихо прикрикнул он на паренька и тот, ловко перебираясь через грязь и помои, побежал по улочке. Он то и дело поднимал голову, останавливался, как дикий зверь, почуявший добычу и, наконец, остановился около небольшой покосившейся хижины, из небольшой трубы которой валил слабый дымок.
     Ее житель не успел закрыть котелок крышкой, как за его спиной появилась костлявая фигура фискала.
     - Нижайше кланяемся, - пробормотал рыбак, часто преклоняя колени и чуть не вставая на носки, - с чем пожаловали?
     - Да так, проходил мимо, чувствую, ушицей пахнет; зайду, думаю, к старому товарищу на обед; авось, угостит, - Фервантес макнул палец в горячий суп и облизнул его, после чего с наслаждением процедил:
     - Пещерная рыбка…
     - Да что вы, добрый господин, какая рыбка? У нас тут и пещер то никаких нет, парочка гротов всего, да эта… как его… бухточка имеется. Больше ничего.
     - Пусть даже не пещерная, ладно, но все-таки рыбка и, причем, находящаяся на данный момент в вареном виде.
     Фервантес налил полную миску супца, откашлялся и принялся размеренно трапезничать, через каждый две ложки проговаривая:
     - Замечательная ушица, видно потомственного рыбака… достаточно специй… не слишком много, но и не слишком мало… этот базилик… ох, я давно не чувствовал привкуса этого дивного базилика… сразу вспоминаю свою молодость… работы в поле… врата Обливиона… я ведь тоже народного происхождения, так сказать… из самих его недр и я понимаю, как сложно иногда бывает простому человеку выжить в этом неприветливом мире... также я знаю, что нужда порой толкает людей на противозаконные дела… это нормально… это справедливо и закономерно… иногда таких простых людей сажают за решетку… под стражу, если говорить юридическим языком… но иногда… им на помощь приходят одинокие доброжелатели… вроде меня, - Фервантес отставил тарелку и, смачно срыгнув, потешил свое пузцо нежными почесываниями.
     Он думал, что своими рассуждениями и отрывистыми фразами ввел рыбака в некое подобие транса, но на самом деле всего лишь подтвердил его первичные догадки. Рыбак присел на краешек лавки, посмотрел в окно, где тихое море больше не бороздилось ловкими рыбацкими лодочками и вода не всплескивалась от вырывающихся из ее недр сетей.
     - Сколько? – тихо сказал он, не отнимая взгляда от глади воды.
     Голос его уже не был тем запуганным и смиренным, сдавленно вырывавшимся из груди десять минут назад. Теперь он превратился в раскатистый басок заморенного труженика, тихий, но уверенный, какой бывает у людей, познавших свое место в этом мире и безысходность попыток его поменять. Фервантес заметил это и подстроился под новый лад.
     - 40. Только по социальному братству и сословной близости, друг мой.
     - 30.
     - Ты еще будешь торговаться?! – с криком вскочил фискал и метнул миску в окно, - я пришел помочь тебе, дурак, а не считать септимы!
     Рыбак, не шевелясь, смотрел на вылетающих из воды рыбок и руки его инстинктивно напрягались, а в ушах начинал звучать свист лески.
     - Извини меня, - Фервантес смягчился, - 35 и это минимальная цена. Больше я не могу тебе скинуть, дружище. Не могу и точка. Ты и так экономишь 15 септимов, а для подобных тебе это уже неплохо. Пойми меня, я ведь и сам могу попасть под удар. 
     Рыбак так же молча встал, вынул из грубого полотняного мешочка горсть монет, отсчитал ровно 35 и степенно положил их перед фискалом.
     - Вот это хорошо, вот это деловой подход. Уважаю всем сердцем и благодарю за рассудительность.
     Выходя из хижины, Фервантес поскользнулся на красном булыжнике и рухнул в жидкий навоз. Если бы не своевременная помощь мальчишки, он, может быть, и захлебнулся, но так встал и, обтирая грязными руками грязную одежду свою, злобно вопил на все красные булыжники Тамриеля, клянясь изничтожить все, что с ними связано.
     - Папенька, дайте монетку, - кротко промолвил мальчишка, своей «беззубой» расческой отскабливая с мундира начальника комья черного навоза.
     - Какой я тебе папенька, пес?! Хочешь есть, так иди и своруй у торговца пару гнилых помидоров.
     Фервантес оттолкнул мальчишку и ускорил шаг в сторону двухэтажного каменного здания.

     Глава восьмая

     Деревянные монстры, обшитые со всех сторон железными и эбонитовыми листами, некоторыми личностями, далекими от корабельной науки, именуемые кораблями, бороздят моря, окружающие Тамриель, с давних времен. Прошло наверное, лет пятьсот или больше с того момента, как первый корабль вышел из имперского порта и отправился открывать новые земли, прокладывая дорогу своим старшим братьям, забитым солдатами, миссия которых состояла в провозглашении изведанных земель собственностью всесильной Империи Тамриеля. Кровавыми реками прошлись первые легионы по этим землям, возбуждая к себе лишь ненависть и преклонение. Порабощенные народы сжимали кулаки и падали перед имперцами на колени, они скрежетали зубами и поднимали руки, восславляя императора за данную им цивилизацию. Они поднимались с колен и ударялись головой в каменные подпорки акведуков, они поднимали редкие восстания и шли на бой с имперцами по построенным ими дорогам, чтобы обороняться в воздвигнутых имперцами крепостях и после боя воздать молитву имперскому Толосу.
     С тех пор прошло уже много лет и в памяти современников не осталось места для восторженного осознания своего могущества. Клинок времени и лени безжалостно вырезал из них все воспоминания о первых кораблях и легионах, проповедниках, разносящих слово Девяти и имперских речей, возвещавших, что еще одна земля дикарей подчинена его власти и нет больше в мире силы, способной эту власть пошатнуть. Люди ликовали и, сами того не понимая, ковали тот острейший клинок. Время шло, и лезвие становилось все острее и острее. Одно прикосновение к нему резало плоть времени, каждое движение рубило в головах людей связь с прошлым.
     По сравнению с ним, кинжал, висевший на поясе бравого капитана, лысоватого мужичка, со шрамом у кривого рта и его же украшающей улыбкой, казался деревянной дубинкой, используемой молодыми дворянами для отработки приемов фехтования.
     Капитан смотрел на горящий горизонт и говорил Агриппе:
     - Бунтовщики. Черви имеют привычку иногда выглядывать из грязи и плевать своими мерзкими ртами в сторону богов.
     - Вы небольшого мнения о народе, капитан, - с неудовольствием сказал Агриппа и добавил, - сколько они уже бунтуют?
     - Пятый день. Но не извольте беспокоиться. Порт блокирован флотом с моря и городской стражей с суши. У червей нет шансов. Скоро они начнут дохнуть с голода, и тогда с ними будет само удовольствие расправляться. А пока мы высадимся в резервном порту.
     - Резервном порту?
     - Так точно, милорд, в гроте Флавия.
     Грот Флавия представлял собой небольшую пещерку, тесную, заставленную ящиками, бочками и разобранными лодками, по которым сновали вооруженные стражники. Среди них можно было разглядеть и подозрительным усатых кавалеристов, толстоватых связистов и писцов-канцеляристов, которые сидели у самого трапа, записывая прибывших в толстую, не раз омытую брызгами моря тетрадь.
     - Ваше имя, господин, звание, должность и цель прибытия, - на автомате сказал писец, приготовившись записывать.
     - Агриппа, колониальный консул, прибыл по зову императора.
     - Прям таки по зову? – недоверчиво сказал писец и вытер потный лоб уголком цветастого полотенца.
     Агриппа ничего не ответил, лишь достал из кармана императорский рескрипт и положил перед писцом. Тот сверил его кротким взглядом и показал рукой на деревянную лестницу, ведущую через выбитый в камне проход наверх, прямо к предместьям Имперского Города.
     Агриппа ахнул, увидев алые знамена, свисающие с городских стены, тысячи разноцветных лоскутков. Разноцветные змеи, сотни плакатов, лотков с пирожками, бочонков и лошадиного навоза, всего было достаточно перед мостом. Среди всего этого цветастого разнообразия сновали по три человека легионеры, лучники и даже парочка гвардейцев, явно сопровождая какую-то важную личность.
     Радостное чувство сменилось тревогой, когда Агриппа увидел деревянные баррикады на мосту и довольно большое количество стражников, сгруппированных около ворот и похоже защищающих их от некой опасности.
     - Разрешите пройти? – спросил Агриппа у стоящего спереди всех центуриона.
     - Торговец, крестьянин, ремесленник, чиновник? – начал перечислять воин, заглядывая в памятку.
     - Депутат.
     Центурион посмотрел на рескрипт и закусил губу. Он не знал, как поступать с депутатами, да и кто они собственно такие, он тоже не знал. Инструкций по поводу депутатов и прочих непонятных должностях ему не поступало и ему пришлось идти в штаб, чтобы выяснить ситуацию.
Решив не тратить время зря, Агриппа пошел вдоль палаток и лотков, рядом с которыми суетились женщины, клохтали старики, плакали дети, сливаясь в едином звуке со всем живым населением имперских предместий.
     Это были типичные имперцы: ремесленники, помощники конюхов, уборщики навоза и мусора, дорожные рабочие, кузнецы и их многочисленная родня, одетая по бедному, но так, чтобы вызывать в прохожих как можно меньше жалости и оттого по боярски нахохленная, словно весь мир лежал перед ними и вместо холодных пирожков они покупали очередную сотню человеческих душ. Среди них были и крестьяне, сумасбродные пьянчуги, оголтелые карманники и просто деревенские зеваки, достаточно любопытные, чтобы наблюдать людскую суету и слишком ленивые, чтобы работать. Они клевали носом, плевали не переставая, оправдывая данное им родственниками прозвища «клещ» и «водяной червь».
     Но, тем не менее, они были довольно однообразными личностями, отличающимися друг от друга чертами, заметными лишь хитрому взгляду писателя. Поэтому несложно было отделить от этой массы одного толстого человека в длинном контуше ярко золотистого цвета.
     Мужчина брал с прилавка пирожки, разламывал их, и если его устраивала начинка, отправлял в рот, предварительно понюхав и потеребив двумя пальцами филигранно завинченный шов.
     - Хороша у тебя выпечка, братец, да тускл беляш, - говорил он, причмокивая, сгорбленному старичку, продающему за прилавком домашние пирожки.
     - Так-то оно и верно. Как беляш добрый родить, коли масло по сто септимов за литр стало? Вот если бы вы там провернули чего такого, чтоб маслецо мальца поутихло, септимушков так на полтинник сошло, так я бы и беляш доваривал крепко, по имперски, как все тут любят, - торговец, хилый пекарь в шерстном фартуке, ломал перед ним руки и тянул пирожок, - скушайте, скушайте, непременно скушайте, прожуйте хорошо, чтоб все переварилось и до мозга только добрая мысль доходила. Мыслишка маленькая, но нам ух как важная. Замолвите перед нами словечко у  императорских стоп, уважьте труженика.
     - Будет тебе, братец, язык колыхать. Тут тебе не аудиенция! – толстяк хлопнул в ладоши, - тут новая формация зарождается. Понимаешь?! Парламентаризм! – он закушал еще один пирожок, потом еще парочку, запил все портвейном из фляжки, развернулся, чтобы отойти и столкнулся с Агриппой.
     - Прошу прощения, - как будто даже радостно вскрикнул толстяк и зачем-то похлопал консула по плечу, - толст безмерно, уж год с хвостиком, пирожкис-с, пиво, известные товарищи, - и протянул руку, - я Галенхольд, председатель всего торгового люда.
     Агриппа не без удовольствия пожал пухлую руку Галенхольда и чуть не прыснул, увидев огромного размера подбородок председателя, поросшего жиром и лишь совсем немного щетиной. От окончательного уродства его спасли длинные сплетенные усы, спускающиеся до груди, с которыми издалека он казался довольно представительным господином. Консул представился, но когда сказал, что прибыл по приглашению императора, в страхе отпрыгнул, потому как Галенхольд взревел и, приобняв Агриппу за плечи, вскрикнул:
     - Вот славно! Вот это славно! Я тоже по приглашению! И тоже императора! Ха!! Вот славно! – он уж было бросился танцевать свой причудливый танец, как рядом раздался звучный голос центуриона, выбравшегося, похоже, из ужасной грязи, но никак этого не стыдящегося, перенимая опыт древних войнов-аскетов, мода на которых вновь начала набирать силу в Империи.
     - Милорды, прошу со мной, - он явно изменился, походка его посмирнела, и голова постоянно опускалась при взгляде на депутатов, - экипаж ждет за воротами. Мне приказано сопровождать вас до гостиницы.
Два щуплых солдата отворили ворота и впустили депутатов на улицу Торгового Квартала, настолько шумную, насколько и загрязненную всяческим мусором. Упавшие флажки, надломленные штандарты, газетные листы, тряпочки для утирания жирного рта, лепестки розового куста, солома и конский навоз, над которым, вопреки законам житейской парфюмерии, витал запах копченых ребрышек и холодного пива.
     Рядом с колонной стояла карета, на козлы которой примостился центурион, оказавшись рядом с извозчиком в кольчуге. Убедившись, что господа разместились в экипаже, он махнул извозчику, и карета поскакала по ужасно неровной дороге.
     - Что это с дорогой, Галенхольд, - спросил, наконец, Агриппа, проехав перед этим не больше ста метров.
     - Реформы дорожной системы, господин дружище депутат. По его высочайшему повелению, императора Тита Мида, булыжники надлежит изъять из поверхности дороги, лишив ее… ну я дальше не помню, что было сказано.
     - Зачем лишать дорогу булыжников? – спросил Агриппа, чувствуя, что от тряски у него начинают болеть передние зубы.
     Галенхольд вздохнул и тихо ответил:
     - Неделю назад в Портовом квартале этими самыми камешками прибили пятнадцать легионеров. Один кило пять весит, а если еще размахнуться, да со всей силы, а если с крыши, да по головам, тут всё опасное свойство разъясняется. Пужается батюшка наш, вседержитель; но это тут особо не надо, ротик замочком прикрой и лягушкой лучше поквакай, больше с того тебе нежбы будет. Поверь старому оппозиционеру.
     Агриппе осталось лишь догадываться, что еще предпринял император и что он может предпринять в будущем, чтобы обезопасить свое правление. Он смотрел в оконце, обводил взглядом пролетающие мимо них улицы, дома, проспекты и площади и везде видел лишь буйство готовящегося торжества, в котором не было и тени недовольства или приближающегося шторма. Может, оно и должно так выглядеть, приготовление к распаду, благополучное существование, обросшее лепестками розового куста, обшитое флагами и оцепленное легионерами. Не знаю, посмотрим лучше на пейзаж, который открылся взору депутатов, когда они вышли из кареты прямо перед украшенным цветами входом в одну из богатейших гостиниц Талос Плазы.
     Депутаты зашли внутрь и обомлели от света тысяч свечей, огоньков и светлячков, летающих прямо в воздухе, поднимаясь к высокому потолку, который был исписан молитвами Акатошу, деяниями императоров, описаниями подвигов прославленных легионеров и полководцев, а под ним сверкали позолоченными скатертями триста круглых и длинных прямоугольных столов. Страшно представить, но все они были заполнены самыми разными людьми и зверолюдами, орками и эльфами. Одетые в довольно богатые одежды, они фривольно потягивали вино, поглощали стейки и возбужденно друг с другом переговаривались. Между господами сновали проворные официанты, потчуя посетителей самыми яркими и вкусными яствами во всей Империи.
     Не успели депутаты сделать и двух шагов, как к ним уже подбежал тоненький юноша, в фартучке, с краповым бантиком и, изъявляя свое почтение, потащил их к свободному столику, который, к большой удаче, располагался в середине зала.
     - Что изволите заказывать? - склонив прилизанную голову, почтительно спросил официант и положил перед депутатами меню.
     - Всего и побольше! Водочки, как полагается, винца сухого и икорки не забудь, - прогоготал Галенхольд и хлопнул юношу по заду, отчего тот совершенно сконфузился и неловко повернулся к Агриппе.
     - Зеленый чай без сахара, будьте добры, - сказал он, переняв от краснеющего официанта некую, ему не свойственную застенчивость.
     Юноша убежал, а толстяк рассмеялся, да так, что сидевшие рядом граждане с опаской схватились за бока, боясь, как бы этот смех не выдавил из них почки, селезенку и пару миллиграмм желудочного сока.
     - Видел его лицо?! Все они конфузятся сначала, но потом… эх, мне бы вернуть молодость, да пойти по дворам, да площадям… Разгорячено смотреть на прохожих, возбуждая в них бурю негодования и веселиться от этого, душеньку тешить! Ты, возможно, не поймешь… Тут особый настрой нужен, специфический, так сказать.
     Агриппа кивнул головой, больше разглядывая сидящих вокруг людей, чем слушая рассуждения Галенхольда. Так же как герб несет на себе тяжелую ношу истории вверенного ему дворянского рода, рассказывая наблюдателю метафорический смысл начертанных на нем деталей, так и каждое лицо несло на себе печать особого характера.
     Толстые и худые, молодые и старые, всех рас и душевных устройств, глубокомысленные бородачи, лысые ландскнехты, попивающее кофе из жестяных кружек, предводители дворянства, судьи и их прихлебатели, адвокаты, больные разжижжением мозга старики, сохранившие из достоинств своего существования лишь немалый капитал и должность в Совете Чайдинхола, они пили и плевали в медные плевательницы. Тут же можно было разглядеть пухлых письмовыводителей, ростовщиков, эльфов с хитрым прищуром или просто естественным выражением лица, обнищавших аристократов, чиновников, писателей, художников и скульпторов с грубыми обшарпанными ладонями, которыми они неловко держали вилку и ложку, путая их местами и бросая в итоге, принимаясь брать еду тремя пальцами, находя их намного удобнее серебряных приборов.
     Представьте эту ораву и окружите ее шумом десятков чокающихся бокалов, разбиваемых тарелок, наливаемых вин и смеющихся людей. Все это находилось в призрачном сиянии светлячков, свечей и горящих глаз, красных от вина и добрых от приятного общества.
     Высокий потолок манил к себе Агриппу, ему хотелось взлететь вверх и окинуть огромную залу оттуда, свысока. Свет слепил глаза и он даже обрадовался, когда юноша поставил перед ним чашечку чаю, а перед Галенхольдом – графинчик с прозрачной жидкостью, чесночные булочки, фарфоровую мисочку с черной икрой, тарелку с жареным гусем, бутылку вина и баночку с маринованными грибами.
     - Попробуй только скажи, что после этого наша жизнь не счастье и вокруг нас не херувимы с ангелочками. Совнгардские нимфы, помогите мне осилить эту сладкую жизнь, дайте поцеловать ваши крохотные пальчики, - чуть не плакал Галенхольд, наливая в рюмку водочку и отрывая затем гусиную ножку.
     - Да… счастье.
     - Ты невесел, дружище, это все потому, что ты трезв. Попробуй, выпей хоть немножечко этого сладчайшего зелья. Голову даю на отсечение, ты просто ахнешь, и в глазах твоих забелеет радость.
     - Я не пью. Извините меня, Галенхольд, но я вынужден отказаться от вашего щедрого предложения.
     - Ладно, ладно, не мне вас судить. Какой из меня судья? Я! Судья! Звучит, как шкворчание котлет на сковороде; приятно, но долго слушать нельзя – либо котлеты подгорят, либо уши. Вон, смотри, - Галенхольд указал в куда-то в сторону, - какая девочка.
     Девочка, а точнее даже девушка, сидела недалеко от депутатов и писала что-то в блокнот, оглядывая пространство и щуря глаза, лишь иногда смахивая с тонких плеч порхающих светлячков, которые так и норовили запачкать светящейся пыльцой ее вычурное платье, на которое спадали длинные каштановые волосы.
     - Это эльфийка, - шепотом сказал Агриппа, пристально всматриваясь в девушку.
     - Я знаю, - баском рассмеялся Галенхольд, - эльфийки они такие… знаешь ли, с особым привкусом. Понравилась? Так познакомься с ней.
     - У меня сейчас нет настроения знакомиться.
     Галенхольд искренне удивился, стукнул ладонью по столу и бахнул очередную рюмку, после чего добавил, махнув в воздухе указательным пальцем:
     - Если бы существовал человек, который совершенно не умеет врать, то он бы был тобой, дружище господин депутат. Я старый проживший долгую жизнь человек и, поверь мне, знаю, когда человек говорит мне неправду. Хватит думать и рассуждать! В таких делах главное решительность и наплевательство на всех окружающих. Делай свое дело! Давай! Подойди к ней и сваргань себе хороший вечер.
     Агриппа долго думал, смотрел на потолок, на окружающих его людей, потом плюнул и встал. Толстяк захлопал в ладоши.
     - У вас свободный столик, миледи. Это большая редкость в этом заведении, - обратился он к девушке.
     - Это так, - спокойно сказала девушка и улыбнулась особой эльфийской улыбкой, которой могут улыбаться только одни эльфийские девушки, - я не люблю ужинать в компании людей. Но для вас, - она хитро оглянула Агриппу,  - я, возможно, сделаю исключение. Можете присесть.
Агриппа сел.
     - Вы ведь депутат, так? – спросила она, улыбнувшись еще ярче и приятнее.
     - Имею честь быть депутатом. От Валенвуда.
     - Ох, от Валенвуда! Это такой прекрасный материк! Чистый воздух, красивые пейзажи, опасные джунгли. Я была там в детстве. Пожалуйста, расскажите мне побольше про свою жизнь в Валенвуде; я хочу знать все, что вы о нем знаете. Не забудьте упомянуть тамошнюю политическую обстановку, это самое интересное. Можете даже смочить горло, если хотите, этим прекрасным вином, которым меня угостила местная администрация.
     Она указала на небольшой штоф темного вина, закупоренного тяжелой красной пробкой и, судя по ее довольно укоренившемуся положению, еще ни разу не вынутой. Агриппа вежливо отказался. Девушка, казалось, на секунду расстроилась, и щеки ее побледнели, но тут же некая сила вытеснила из нее минутную слабость, и она возбужденно схватилась за блокнот с карандашом, устремив на Агриппу полный ожидания взгляд.
     Агриппа понял, кто эта девушка и что она тут делает, но для приличия скорчил недоумевающую мину и спросил у девушки, хрустнув пальцами:
     - Что именно вы хотите узнать, миледи? Если вы хотите подробного и полного рассказа, то боюсь, вашего тоненького блокнотика может не хватить.
     - Об этом не думайте даже беспокоиться. У меня особенный блокнот. Ваше благородное дело – рассказывать и, возможно, об этом узнаю не только одна я.
     Агриппу все больше и больше начинала интересовать эта девушка, и в одно мгновение ему даже захотелось рассказать ей некоторые моменты из своей жизни в Валенвуде, но тут потолок дрогнул и начался экшен.

     Глава девятая

     В начале четвертой эры имперская армия была уже не такой, как раньше. Силы ее начинали иссекать. Молодежь перестала стремиться стать доблестными легионерами, записавшись в императорскую армию. Страх попасть в боевую зону пошатнула извечную доблесть имперцев и количество добровольцев резко упало. Поэтому одним из первых указов императора сразу после того, как он взошел на престол, было увеличение призывного возраста. Но будет недальновидно полагать, что это как-то кардинально изменило положение. Нет, юноши продолжали уклоняться от призыва, бежали в леса, предпочитая бесславной смерит от рук туземцев темную разбойничью вольницу.
     Волнения в Морровинде, повлекшие за собой отторжение богатых железных и эбонитовых рудников, изменили униформу имперских солдат. Если в середине третей эры почти каждый второй солдат мог позволить себе железную кирасу, шлем и большой, обитый железом щит, то в начале четвертой эры максимум, что мог позволить себе легионер, это низкокачественную кольчугу и кожаный доспех, который не мог защитить даже от ржавого кинжала, не говоря уже о смертоносном талморском металле.
     Жалование сократилось до ста септимов в месяц. Столь сильный удар не остался без ожидаемой и вполне справедливой реакции воинских масс. Тамриель охватила череда солдатских бунтов. Легионеры сжигали казармы, грабили старших офицеров, убивали легатов и был даже момент, когда вооруженные люди могли слиться в стремлении к единой цели с простым людом и пойти на Имперский Город, но тут произошло то, что никто не ожидал. К власти пришел Тит Мид и чудом утихомирил народное буйство.
     Новый император покончил с междоусобицами, закрепил централизованную систему правления, оставшуюся со времен Септимов и дал народу ложную надежду на стабильность.
     Большинство восставших сложило оружие, присягнув новому правителю, поклявшись Девяти не поднимать оружие на монаршую власть, верно служить его императорскому величеству и наставлять на путь истинный всех, кто поддается панике, злым мыслям и колеблется в служении Империи. Остатки же самых непреклонных и дерзких бунтовщиков накормили отменными порциями плетей и сослали в отдаленные провинции, служить в самых позорных родах войск или влачить жалкую участь колониальных стражников.
     На родине лесных эльфов было всего три крупных железных рудника и располагались они настолько неудобно, насколько и отдаленно от каких либо селений и городов. Но один из них был исключением. Он являл собой типичную ссылку неблагонадежных легионеров, вольнодумных офицеров и просто самого разнообразного военного сброда, которого только удавалось наскрести со всей Империи. Им было поручена не только самая неблагодарная и грязная работа, но и самая опасная.
     В проржавевших кольчугах, обтирающие свои потные лица грязными салфетками, они ходили, согнувшись, вдоль серых рядов полумертвых рабочих, плюя на их сгорбленные фигуры и в сотый раз проклиная шахтерскую профессию и всех, кого можно было к ней причислить. От темноты и невозможности разогнуться, они слепли, бледнели и превращались в зловонные туши, похожие на фалмеров, но на самом деле намного более уродливых и опасных тварей.
     Шахтеры пробирались по узким туннелям рудника, закопченные, почерневшие эльфы, цепляясь за острые крюки, обдирая руки об тросы и острые выступы, из которых сочились галлюциногенные газы, ядовитые пары и синие пузыри магической энергии, потому неизвестной, что никому кроме подневольных шахтеров и отупевших надзирателей не довелось их узреть собственными глазами.
     Пленные длинноухие мятежники не переносили тесноты и замкнутых пространств; у них кружилась голова, ноги подкашивались и часто по окончании смены надзиратели не досчитывались пары-тройки заключенных, которые бесследно исчезали в глубинных тропах шахты.
     Один стражник, по сути ничтожная букашка, замахнулся на эльфа, лицо которого покрывали страшные язвы, чтобы прикончить непроизводительную единицу и отрапортовать своему беззубому командиру о выполнении его указания касательно больных шахтеров, но захрипел и рухнул на одно колено. Кровь хлынула изо рта и он умер, не успев даже позвать на помощь.
     Больной эльф отпрянул было в страхе от имперского трупа, но потом заметил на поясе связку ключей и задумался.
     Иногда задумчивость может привести к поразительным результатам, возвысить человека и навести на гениальную мысль, но бывает и так, что банальная задумчивость ввергает рассудок в дичайшую панику и мыслительный хаос, заставляя в итоге бежать от предмета этой самой задумчивость так далеко, насколько это возможно. Возможностей у больного эльфа было не много; пробежав пару метров, он рухнул замертво. Страх и сладкий поцелуй надежды остановили его слабое сердце.
     Его товарищ оказался сильнее. Собрав силу в кулак, он снял с себя кандалы, вооружился коротким мечом стражника и вскоре рык свободы раздался над шахтой. 
     Я не стану описывать подробности скоротечной битвы между шахтерами и малочисленной охраной, скажу лишь, что все рабочие, еще способные держаться на ногах, опустошили арсенал и покинули шахту до наступления утра следующего дня.
     Когда весть о восстании достигла губернаторского дворца, генерал Личинка подходил к разоренной крепости. Отряд всадников настороженно всматривался в крепостные стены, ожидая увидеть на них оскалившиеся копьями и пиками вражеские орды. Но ничего подобного усмотреть им не удалось. Более того, ворота были открыты нараспашку и никаких подозрительных звуков изнутри не раздавалось.
     Генерал приблизился к крепостным стенам, принюхался, закрыл глаза и подождав пару секунд приказал всадникам занять крепость. Чутье его никогда не обманывало и он уже знал, что внутри никого нет.
     Генерал прошелся по пустым дворам, заглянул почти в каждую бочку, обыскал подвалы и ящики, но никаких следов присутствия имперцев не обнаружил. Враг забрал с собой все, что только можно унести, включая столовые приборы, одежду и даже решетки с окон темницы.
     Личинка присел на колонну около поваленного знамени и пока всадники укрепляли позиции на случай очередного нападения, углубился в собственные нерадостные думы.
     Ему вспомнились гнилые, поросшие мхом и опятами пни, неглубокие колодцы и холодная вода, скрывающаяся в их недрах, которую безостановочно таскали усердные легионеры. Среди них был и он, Личинка, два дня назад получивший звание центуриона.
     Его первое задание было каллиграфическим подчерком выведено на бежевой бумаге, на которой, под довольно обширным текстом, стояла подпись легата Бура, его непосредственного начальника, служить которому было не только обязательно, но и по-своему приятно.
     Ночь центурион провел не смыкая глаз, не в силах свыкнуться с мыслью о полученном звании и странном приказе, ответственном и жутком.
     Следуя указаниям, подробно изложенным в приказе, Личинка собрал свой отряд и наутро выдвинулся в сторону небольшого эльфийского селения.
     Небольшая деревушка: то ли деревянные, то ли сотканные из тростника и веток хижины, лодки, сложенные в кучу возле реки, заготовленные на случай появления имперцев и костер, вокруг которого собралось всё племя. Сморщенные старики, больные подагрой старухи, а рядом их потомки, грязные дети с отсутствующими зрачками. Черви роились в гниющих детских руках и не обращали внимания на плач матерей, клянущих небо и призывающих всесильных богов избавить их крох от страшной напасти, платы за несовершенные прегрешения и долг, которые они взяли у них, родившись бедными туземцами. Небо молчало и дети умирали, унося с собой в могилу будущее племени.
     Но в этот момент костер бросает свет на долговязую фигуру морщинистого эльфа в длинном сюртуке. Он подходит к эльфам и кладет руку на плечо ближайшего ребенка. Тепло распространяется по всему селению и аллигатор, ведущие затворнический образ жизни в затхлых ложбинках высыхающей речушки, поднимают голову и вдыхают пропитанный смрадом проклятья и болезни густой воздух джунглей. Тина забирается им в ноздри, гниющие водоросли выдавливают глаза и несчастное пресмыкающееся готовиться умереть, беспомощно цепляясь лапками за скользкие камни. Перед смертью оно видит серое небо, поваленные деревья, больных детей и маленького эльфа, держащегося за полы отцовское сюртука. Его приглаженные светлые волосы, гладкая кожа и блестящие глаза выдают в нем совершенно здорового пятнадцатилетнего юношу.
Старший эльф поднимает руки к небу, несколько секунд смотрит то ли на серые облака, то ли на вершины дерев, потом медленно кладет ладонь на голову ближайшего ребенка и так застывает, заставляя замереть всех в округе. Кажется, даже аллигатор передумал умирать и зацепился за некую железяку, торчащую из ила. Правда! Он рвет водоросли! Разрывает путы и поднимает голову еще выше над уровнем реки! Его темные животные глаза как никогда человечны! Да! Сегодня повезло не только несчастным эльфам; благодать охватила и животную часть этого несчастного мира.
     Это уже не первое селение эльфов, которое было исцелено от очередной болезни, которые так и перли отовсюду. Похоже какому-то безжалостному злодею вздумалось не на шутку рассердиться на человечество и снять в банке болезней все свои отвратительные сбережения, чтобы направить их на невинное младенчество. В любом случае, его так до сих пор и не обнаружили, да и, по правде сказать, не пробовали даже начинать. Местным племенам не особенно хотелось влезать в темные дела проклятий, духов и грязных богов, а имперская администрация… впрочем, ее окончательное решение пришло сразу после того, как эльф опустил руки и в бессилии оперся на плечо своего сына.
     В зарослях показались красные плащи всадников; топот десятков копыт заглушил вопли часовых, которые, ослабевшие после болезни, попадали от точных ударов имперцев. Центурион решил взять все селение в кольцо, чтобы никто не выбрался за его пределы.
     Всадники обрушились слишком внезапно, чтобы даже пытаться дать им хоть небольшой отпор.
     Перебив вооруженных туземцев, они спешились и рассеялись по селению, врываясь в дома и вырывая из рук обескураженных матерей младенцев, чтобы привести их к командиру. Многих родителей пришлось положить на месте, чтобы они не мешались под ногами и не рвали дорогие алые плащи, которые легионерам приходилось покупать за собственные деньги. А знаете, господа, какие нынче цены на алые плащи!?
     - Марк, собери детей! Гениус, разводи костер! Да побольше, побольше! Я хочу, чтобы все прошло в один заход! 
     Центурион обводил взглядом селение, гарцуя на своем белом коне перед кричащими матерями и плачущими детьми, которых собирали вокруг костра, побрасывая в него хворост и прочий деревянный хлам, который только удавалось обнаружить в домах эльфов. Стулья со столами,  ложки и вилки, даже крохотные люльки детей, все шло на помощь дикому пламени, с каждой секундой разгорающемуся все сильнее и сильнее.
     - Взрослых можете зарезать! Только детей оставьте! Ты, мерзкая рожа! – закричал Личинка, хватая несчастного целителя за грудки, - Империя приготовился для тебя худшую участь за все то, что ты сделал с Люциаром, колдун! Гениус, вяжи его к столбу!
     Крики мешали центуриону соображать. Его чуть не стошнило, когда рядом с ним проволокли хорошенько порубленную женщину, которая визжала и дергала конечностями. 
     Мальчишка жался к помертвевшему телу отца, кричал на центуриона, пытался донести до вершителя судеб, что его отец не виновен в инкриминируемых ему деяниях, что он излечивал детей, а не проклинал их, но все было впустую. Личинка отпихнул его и крикнул своему помощнику:
     - Гениус, этого тоже вяжи!
     - Да, господин, но… - Гениус посмотрел на испуганное лицо мальчика и что-то заставило его запротестовать, - он не похож на зараженного; это здоровый ребенок. Не будет ли это…
     - Выполнять, офицер! Я не хочу получить выговор! Жги детей, Гениус, или пойдешь под трибунал! – кричал Личинка и его молодой голос срывался на протяжный визг. Он звучал бы намного лучше, не звучи он на фоне самых разнообразных воплей и стонов.
     Заметив, что имперцы отвлеклись, мальчишка зашептал отцу, что надо бежать, на что сгорбившийся эльф ответил:
      - У них меньше шансов угнаться за тобой, чем за мной. Беги, беги скорее, беги в имение. Беги из Валенвуда. Беги подальше отсюда и от проклятья, победить которое мне уже не удастся.
     Он говорил это настолько спокойно и мирно, что мальчишка поддался могучему духу убеждения, хранящемуся в потайных глубинах умудренного эльфийского разума и, обливаясь горючими слезами, напоследок прижался к руке отца, от которой внезапно запахло лавандой и морковью. На секунду в его молодой голове вновь восстала мысль остаться со своим великим отцом, могучим проповедником добра и единственным человеком, способным победить проклятье, тяготеющее над всем эльфийским народом. Ему захотелось сгореть рядом с этой выдающейся личностью, чтобы прах их смешался и навек прекратился древний род, удобрив плодородную почву останками ее преданных хранителей.
     - Беги! – отец вдруг повысил голос, - беги, Фарагот, беги от проклятья! – и словно закрепляя свои отческие слова, вложил в руку сына небольшое светящееся кольцо.
     Фарагот побежал. Побежал вдоль цепочки солдат, вскочил на коня и помчался в джунгли, туда, где еще нет Империи, туда, куда еще не упал зоркий взгляд императора. Он не заметил погони, не услышал топота копыт, криков всадников, а просто скакал и скакал несколько часов, пока обессилившая лошадь не рухнула в грязную канаву, придавив седока и отправив его в глубокий сон, избавиться от которого было суждено уже другому эльфу.
     - Тащи шампур! – проголосил всадник, волоча по мокрой грязи знакомого нам аллигатора, живот которого был вспорот острым имперским мечом, - сейчас крокодила зажарим!
     Товарищи поддержали эту идею громким смехом и одобрительными репликами. Миссия была выполнена и они могли позволить себе немного отдохнуть.
     - Ничего нет, господин генерал, - звонкий голос адъютанта прервал поток воспоминаний и Личинка встал с холодной колонны.
     - Вы готовы умереть? – вдруг спросил генерал.
     - За императора и Империю всегда готов! – ревностно крикнул рыжий адъютант и поежился от холодного ветра.
     - Тогда умри, будь добр, - пробормотал Личинка и закутался в шерстяной плащ.

     Глава десятая

     Доктор почесал нос, плюнул, вытер гной из нечаянно соскобленного прыща об бархатный диван, стоящий напротив камина и повернулся к пациенту, который лежал на кушетке, закинув голову и положив ноги на фиолетовый пуфик.
     Пациент обладал типичной имперской внешностью: длинный ровный нос, черные короткие волосы и худое продолговатое лицо. Некогда, лет так пять назад, он был смуглым, полным сил и энергии человеком, каждая клеточка которого если не штормила, то явно выказывала к этому процессу пряное уважение. Сладостные времена, ликероводочные заводы и мармеладные дома, которые ему доводилось поглощать разом, изредка делясь со своими гостями, были приятным дополнением к его прошлому. Но об этом позже.
    - Все не очень нормально, милорд. Вполне себе конечно сносно; я бы даже сказал в духе запланированных событий; но все равно опасно. Придерживайтесь режима и может быть, возможно, я не хочу давать вам ложных обещаний, все изменится в лучшую сторону, - с напущенной задумчивостью проговорил маленький одноглазый доктор, осматривая покрытую нарывами руку человека.
     - Вы поняли что это?
     - Я бы сказал, что это атаксия, но не думаю; снадобья не помогают, припарки вызывают раздражение слизистых, бессонницу и панические атаки. Костоломная лихорадка? Нет. Определенно нет. Я, право, в недоумении. Вы пробовали молиться?
     - Я каждый день молюсь. По пять минут после еды, короткая молитва Маре перед сном и еще немного во время мочеиспускания. Всё как вы и советовали. Еще вчера у меня были галлюцинации, потом еще такое страшное головокружение, - бормотал человек, понимая, что большинство его слов невозможно разобрать.
     Мужчина стал судорожно чесать большие белые волдыри на шее, вокруг которых во все стороны расходились красные круги. Он бы продолжал свои манипуляции до скончания веков, но доктор отдернул его и строго наказал не чесать, а лучше прикладывать к ним вымоченные в лисьей моче корни паслена. От болезни это не избавит, но зуд должно снять.
     - Боги, вы лучший целитель во всем Тамриеле, неужели вы не в силах распознать мою хворь? – в отчаянии заговорил человек и даже спустил одну ногу и приподнялся на диване. Он дернулся слишком резко и в висок словно вогнали раскаленный прут.
     - Даже мне не открыты все тайны мира болезней, милорд. Я могу лишь еще раз посоветовать вам чаще и усерднее молиться и не в коем случае не прибегать к, так скажем, услугам даэдра. Упаси нас всех боги, милорд, если вы сломаетесь.
     Человек в бессилии закрыл глаза и оставил доктора наедине с мечтами о скором торжестве справедливости и своевременных платах скромным служителям медицины. Он некоторое время потоптался на пороге залы, умышленно громко топая и покашливая, изображая размеренную походку, но убедившись, что человек забыл о своем гражданском доле, молча удалился. 
     Если вы спросите первого попавшегося на вашем пути жителя Имперского Города о материальном благосостоянии почтенного председателя Совета Старейшин, министра финансов и верховного проконсула господина Ребена, то наверняка услышите примерно такой монолог: «А! Ребен… Этот толстосум, разбогатевший на ограблении мелких собственников, поднявший до небывалых высот налоги и построивший на костях обнищавших граждан два загородных особняка?! Ха! Двухэтажный особняк! Скажите, будьте добры, зачем одному человеку, без семьи и родственников, строить два двухэтажных особняка?! Загородом! Он ведь даже в них не бывает! Они заросли колючими растениями и в нем, по слухам, разместилась неразлучная парочка бездомных! Ха! Ребен! Будь он десять раз проклят и пару раз изжарен в пламени Обливиона!» Так сказали бы они, плюнув и растерев плевок. Настолько он был им противен. Но спросите у них также, видели ли они его хоть раз собственными глазами и они стухнут, не признав, естественно, своего заблуждения. По правде говоря, мало кто вообще видел Ребена вживую. Этой чести удостоилась небольшая прослойка высшей аристократии, император и еще несколько человек, принадлежавших к имперской элите. Большинство же знало о нем по гневным памфлетам, речам площадных крикунов и собственным предположениям.
     Кем же был на самом деле этот невысокий сорокапятилетний мужчина в кожаных сапогах и зеленом мундире, который сейчас был распахнут, открывая широкую грудь, покрытую белой сыпью, сухим налетом осевшей на покрасневшей коже. Это еще предстоит вам узнать, а пока дверь в залу тихонько скрипнула и лакей в красной мантии мерно доложил:
     - Господин Ребен, прибыл посетитель. Представился Рад-Журибом.
     Ребен поморщился. Голос лакея пробудил недавно затихшую головную боль. Он схватился за виски и уставился на разноцветный гобелен, висевший на стене и изображающий битву при Бруме. Каждая краска казалась ему ярче чем обычно и объединяла губительные для нервной системы силы звуков и цветов. Но император поручил ему срочное дело, не требующее отлагательств, да к тому же он сам его вызвал и теперь будет просто неприлично отправлять его назад. Он хоть и министр, но не свинья. Ребен приказал пустить посетителя.
     Пока лакей тихим шагом шел к приемной, Ребен застегнул мундир, обмотал шею шелковым платком и вышел через потайную дверь в свой кабинет. На крепком полупустом столе стояла лишь кружка с травяным чаем, рецепт которого знал лишь он, и стопка научных книг, которые министр любил периодически перечитывать. Поля их были сплошь испещрены короткими замечаниями и пометками. На вершине стопки покоились таблица умножения в алебастровой рамке, несколько перьев и счеты. Они напоминали ему безбедную молодость в брокерской конторе, бессонные ночи проведенные в сладостном высчитывании предполагаемых доходов и расходов, планировании, острожном исчислении и в перерывах последовательную работу над диссертацией, которая впоследствии принесла ему докторскую степень математических наук и известность лучшего алгебраиста Сиродила.
     Кризис Обливиона грянул неожиданно для всего ученого сообщества. По приказу канцлера Окато, молодые сотрудники университетов и коллегий, призывались либо на военную службу, либо на гражданскую. С детства болезненный и слабый, Ребен согласился стать помощником тогдашнего министра финансов господина Фердена и через пару лет уже не казался правительству последним в списке его возможных преемников. Что еще могла желать Империя? Молодой многообещающий доктор наук, с амбициозными планами ликвидации экономического кризиса, математик, да еще и не совсем урод. Что могло быть лучше?
      Кризис престолонаследия и начавшийся хаос продвинули его еще дальше, на этот раз в строй Совета Старейшин, где ему отвели должность финансового мужа и верховного фискала Империи. Именно в этой должности он застал переворот Тита Мида. Поговаривают даже, что он был первым, кто подал руку вошедшему в зал Совета императору.
     Понаблюдав за работой Ребена, император назначил его распорядителем всех финансовых дел Империи, сделав, по сути, своей правой рукой. Кому бы это не понравилось? Да всем, кроме императора и самого Ребена, которому теперь поручались самые ответственные и опасные предприятия.
     Дверь тихонько приотворилась и в образовавшейся щели показалась прилизанная мордочка Рад-Журиба. Он зашел не сразу, предварительно проверив состав воздуха в помещении кончиком своего пушистого хвоста. Не было совершенно никаких причин оттягивать момент и ловкий хаджид оказался в кабинете, лишь повернув спину и сделав пару коротких шагов. Для аудиенции у министра, хаджид одел свой лучший идеально выглаженный наряд, каждая пуговица и запонка которого блестела скрипучей чистотой зажиточного гражданина.
     Его всегда пугали высокие книжные шкафы, расставленные по всему периметру кабинета. Мрачную обстановку дополнял полумрак, так как два единственных окна были заложены кирпичами еще два года назад, когда у министра только начала обнаруживаться его странная болезнь. Свет мешал ему работать, спать, есть, пить и делать любое другое действие, потому и пришлось пойти на эту крайнюю меру. Лишь десяток крохотных свечек одаривал помещение слабым светом, которого едва хватало, чтобы открыть взору вошедшего и половину всего находящегося в кабинете.
     Проходя по коричневому ковру к столу Ребена, хаджид десять тысяч раз раскаялся в ходе своей жизни и тех ярких моментах, когда в его голове родилась идея встать на столь неровный и стрессовый путь. Бюст неизвестного легионера, стоящий на пьедестале возле изукрашенной столешницы с укором смотрел на идущего в страхе Рад-Журиба и словно радовался его трепету.
     - Господин Ребен, - проблеял хаджид, приблизившись к столу и увидев на нем последний номер «Вороного курьера», - здравствуйте, милорд.
     Он хотел представиться более вычурно и благородно, выставив себя доброжелательным аристократом, для которого совершенно обычно вот так вот спокойно зайти в кабинет к другому такому же аристократу и завести с ним деловой разговор, бросаясь легкими шуточками и остротами. Но у него ничего не получилось. В горле запершило, а в груди сомкнулся комок. Он был всего лишь мелким буржуа, выскочкой из ремесленного сословия, хитростью и умом проложившим себе дорогу  к славе.
     Ребен смотрел отсутствующим взглядом на все, что перед ним находилось и оставлял происходящее без видимого внимания. Один его глаз был полузакрыт, зрачок дергался, окруженный красной пеленой.
Наконец он привстал и подвинул к хаджиду газету.
     - Вы читали последний выпуск? – слабо пробормотал он, старясь производить как можно меньше движений.
     - Я конечно просматривал… очень даже весьма… проверял и… - смутился Рад-Журиб, чувствуя, что пол уходит у него из-под ног.
     - Вы, главный редактор, не читали свою газету? У вас есть шанс исправить эту оплошность, - Ребен указал бледным пальцем на газету.
     Рад-Журиб сглотнул, выдохнул и взял в руки свежий выпуск «Вороного курьера». На передней полосе красовался взятый в искусную рамку, изображающую тонкие ветви прибрежного куста, цветущего и опутывающегося своими цепкими щупальцами холодную внешность министра, портрет Ребена с орденом на груди и измученным взглядом.
     Он пробежал глазами первые строчки рассказа, остановился на середине и перевел взгляд на министра. Глаза Ребена бессмысленно смотрели вдаль и нельзя было точно сказать, гневен он или сдержан.
     - Это прочитало больше половины Имперского Города. В том числе и его императорское величество. Скажите, почему на страницах финансируемого государством издания, напечатана порочащая это самое государство гадость? Разве, по-вашему, это нормально?
     - Это… это… какая-то ошибка. Вы же сами… ваши печатка… я собственными глазами видел вашу министерскую печатку на том клочке бумаги… я держал ее в руках прямо как сейчас держу эту газету… я видел это слишком хорошо, чтобы забыть… боги, это ошибка. Я не знаю, господин Ребен… не знаю, как это могло…
     - Какая печатка? Я вас плохо понимаю.
Рад-Журиб сунул руку в один карман, потом в другой, на третьем он уже думал, что потерял бумажку, но в четвертом он все-таки нащупал злосчастный комок, который еще больше истрепался и помялся.
     - Вот, господин Ребен, посмотрите. Это же ваша печатка, правда? Я знаю ее. Она всегда стояла на ваших векселях. Ошибиться я не мог.
     Ребен внимательно осмотрел бумажку, потер черную печатку, отягощавшую его указательный палец и спросил у хаджида с некоторой долей энергичности:
     - Откуда она у вас? – чуть заинтересованно спросил Ребен и левая бровь нервно дрогнула.
     Рад-Журиб терял последние остатки самообладания и в его невнятном бормотании стали проскакивать нотки дерзости и яростного нетерпения.
     - Мне дал ее ваш хороший друг, точнее, раз у него есть ваша печатка, я подумал, что он мог быть вашим другом… знакомым или товарищем… я и подумать не мог… все же только из уважения к вам, господин Ребен…
     - Это он автор?
     - Именно. Его зовут Шупетун. Я имел честь в прошлом иметь с ним связи и, поверьте, он вызывал у меня… противоречивые чувства. То есть, я знал его мало, совсем не знал; он публиковался у меня. Нет, я не в восторге от него, но и не… как бы это… в общем…
     Мысли в голове Рад-Журиба смешивались и никак не хотели синхронизироваться. По холодному лицу Ребена он никак не мог понять его настроение и не знал, в каком свете описывать Шупетуна. Он мог конечно выложить все начистоту, но не хотел, боясь потерять последнюю надежду.
     - Вы дурак и было бы глупо с моей стороны оставлять за вами право распоряжаться умами граждан Имперского Города. Вы стали опасны, - тихо сказал Ребен и затих, похоже обдумывая новую мысль, только что появившуюся в его голове.
     Приговор был подписан.
     - Но… - слезы показались на глазах несчастного Рад-Журиба. Даже самая бездушная личность, привыкшая плавать в темном море цинизма и жестокосердия, почувствовала бы в эту минут жалость к хаджиду, которому ничего не оставалось, как беззащитно рыдать и мямлить оправдания в смеси с клятвами не допустить подобного в будущем. Он не понимал и не хотел понимать смысла своей мольбы; жизнь рушилась перед ним и кирпичи, которые он клал последние двадцать лет, били его в самую макушку, пробивая насквозь тонкую черепушку. Но Ребен его не слушал; он закрыл глаза и дремал; бормотания посрамленного буржуа наводили на него долгожданный сон.
     Хаджид рыдал, ползая на коленях по коричневому ковру, вдыхал его закостенелую пыль и хрипел до тех пор, пока две крепкие руки охранников не подхватили его и не бросили на мостовую, где измокая под дождем он завопил в небеса.
     Он шел по холодным ночным улицам и проклинал всех на своем пути, особенно нахохленных имперских аристократов, дворян и чиновников, продавших свою честь и доблесть за положение в обществе и возможность поднимать на нищих братьев налитые жиром подбородки и кидать им в ладони засаленные монеты.
     Ему ничего не оставалось, как бесцельно бродить по полупустым улицам, утопая в жидкой грязи, на месте которой еще несколько дней назад была ровная мостовая. Редкие пьянчуги кидали на него недобрые взгляды; руки их тянулись к его дорогому платью и сжимались, не в силах совладать с опьянением, и падали в грязь, которая заливалась им в уши, доходила до мозга и находила там питательную среду для своего дальнейшего существования.
     - Будь проклят этот полудохлый моллюск Ребен и его мерзкое заведение для падших кровоточащих рабов и отупевших от денег аристократов! – шипел главный редактор и в голову ему ударяла острая обида, - никого из вас я бы не пощадил, будь у меня право отдать вас на съедения минотаврам, грязные толстосумы!
     Рад-Журиб остановился около кипящего здания гостиницы и опустил голову. В нос ему ударила острая струя дорогих яств, вина и человеческого буйства. Обтирая жирные от копченых рябчиков и сардинел пухлые рты, депутаты поглощали одно блюдо за другим. Денег им платать почти не приходилось. Их содержали ютящиеся в канавах и рваных палатках налогоплательщики, забитые на самое дно мира крохотные зверьки, забывшие вкус еды, поглощающие вместо хлеба холодные ветра и имперские флаги, которые им изредка удавалось сорвать с пеньковой веревки, натянутой между домами. Их разогнали по углам, чтобы видом своим не мешали благочестивому сословию раздумывать над судьбами Империи.
     Они уже не плакали. Ярость просыпалась в их сердцах. Ярость сотен.
     Хаджид не мог больше выносить этого веселящегося сборища. Он схватил черенок от лопаты, прислоненный к фасаду одного из многочисленных мастерских города и с рычанием метнул его в светящееся всеми возможными цветами окно. Стекло не разбилось, но треснуло и один его кусок плюхнулся в грязь. Хаджид посмотрел на это небольшое стеклышко, которое едва помещалось на ладони, и тепло распространилось по его телу. Несмотря на грязь в нем можно было рассмотреть отражение синего неба, грозовых туч и сверкающих молний, которые попадали в деревья, находящиеся рядом с городским предместьем.
     Это стеклышко свершило чудо, не иначе. Дыхание пришло в норму и ему даже на мгновение показалось, что жить можно и без финансовых влияний какого-то больного царедворца, что можно просто брать за газету… скажем, 10 септимов. Во столько примерно обходится бумага и краска, да еще немного на зарплату этим дармоедам рабочим. От этих мыслей он даже расслабился и слегка улыбнулся.
     Когда до типографии оставалось не больше ста метров, хаджид почувствовал резкий запах дыма, а вскоре до его чутких кошачьих ушей добрались глухие крики людей.
     Тело его как будто перестало существовать. Он забылся и вовсю припустил к своему жилищу, словно заботливый родитель на крик упавшего дитяти. 
     Да, все плохо; все очень плохо. Двухэтажные здания типография горели и в закопченных окнах можно было увидеть ломающих лапы печатников и журналистов. Огонь палил их шерсть, забирался в глаза и выжигал легкие. Они вопили, но голос их едва мог донестись до окрестных домов. Двери были заперты и забаррикадированы железными ящиками и стальными листами. Шансов выбраться у загнанных в угол мучеников не было. Они сгорали, бессильно стуча лапами в неподдающиеся двери, тряслись и падали замертво, надышавшись отравляющего дыма и газа. Лишь один хаджид не вопил и не бился в истерике. То был дворецкий. Он стоял, нагнувшись, над разбитыми витринами с музейными экспонатами и смотрел, как огонь медленно расплавляет их магическую защиту и смерть все ближе и ближе подбирается к бессмертным объектам. Жизнь его должна будет прекратиться радом с этим сокровищами. Пусть он прожил недостойную жизнь пресмыкающегося лакея и слуги богатых господ, но позволить этим драгоценностям исчезнуть на его глазах, он не мог. Хвост его обуглился, глаза слепли, но дворецкий хладнокровно сворачивал газетные листы и складывал их в эбонитовую шкатулку, которую, после того, как все было закончено, повесил себе на шею и шагнул в огненную бурю. Огонь поглотил его тело и в мгновение ока развеял шерсть. Горящий хаджид сделал несколько шагов в сторону окна и рухнул замертво, прижимая к груди всю историю журналистики Тамриеля.
     Рад-Журиб закричал и бросился к двери, чтобы разломать баррикады и спасти хоть кого-нибудь из своих починенных, но строй легионеров, двойной стеной окруживший типографию, оттеснил его назад. Один из них, рослый мужик с тонкими усами, разозлился от криков бедняги Рад-Журиба и так ударил его железной перчаткой, что выбил ему два зуба и отправил в далекое путешествие по волнам звенящего и сверкающего нокаута.
     Крики горящих затихли и молния, словно прощаясь с верными рыцарями интервью и репортажа, сверкнула в небесах и ударила в шпиль гостиницы, отчего потолок ее с хрустом дрогнул.
     - Ну и погодка, печень вас подери, так поди и землица разверзница и поглотит… эх, поглотит нас всех землица родная… - охал Галенхольд, поливая глотку обильными алкогольными водами.

     Глава одиннадцатая

     Пока в Имперском Городе готовились к грандиозному празднику, Валенвуд все больше и больше походил на картофельное поле, вместо картошки засаженное капустой, вырасти из которой должны были сладкие клубни ботата. Они дрожали, закопанные с сухую землю и не задумывались над составом почвы и процентным содержанием кальция в одной порции овощного рагу. Но не нам их судить.
     Фаниус пытался дотронуться до мутной поверхности графина, но каждый раз рука проваливалась в него, ударялась об стену и растворялась в воздухе. Лорд смеялся над его бесплодными попытками и еще больше раздражал Фаниуса. Он смахивал несуществующую пыль с обшлагов мундира и говорил:
     - Послушай, тебе никогда не приходила в голову мысль, почему император послал тебя в это болото? Может, это наказание?
     - Нет. Император не мог наказать меня за то, что я не совершал. Я был образцом для подражания. Я служил с честью и не мог показаться в глазах кого-либо недостойным чести нести знамя Империи туда, куда указывает её перст.
     - Ты лукавишь. Но я твой лучший друг и помню даже то, что забыл ты. Я знаю, куда заводила тебя кривая дорожка и могу напомнить, если ты хочешь.
     Фаниус повел рукой и услышал звук бьющегося стекла. По полу потекла красноватая жидкость. Лорд снял сапоги и ступил в бурный океан. Ему казалось, что под ним кровь, а он дикарь, потрошащий монахов. Он захохотал от торжественности момента и бросился к лорду, чтобы обнять его, но поскользнулся и бухнулся прямо на осколки. Боли не было, только холод и голос лорда, постепенно переходящий на шепот и смешивающийся с громким храпом стражников.
     Они лежали друг на друге, посапывая и, проснувшись, обнимались. Им не было никакого дела до Фаниуса и его манипуляций. Проходивший мимо управитель пробовал было их поначалу будить, но после того, как стражник однажды проколол копьем его тощую ляжку, притих и начал обходить пост охраны через верхний этаж.
День клонился к закату и солдаты городского гарнизона опустошали винные погреба, избивали дневальных и набивали карманы солониной, которую потом жадно поедали, запивая дешевым пивом и грогом. Бороться с этим уже давно перестали. Люди не получали жалования, голодали и готовы были на любые злодеяния, чтобы набить живот и разлечься в коридор дворца. Они заворачивались в сорванные со стен гобелены и спали, похрюкивая и распространяя по коридору запахи солдатского пота и перегара. Дворец никто не охранял и прохожие могли спокойно погулять по внутреннему двору, прособирать цветы в саду или спереть мраморную урну. Но это разнообразие возможностей предоставлялось населению колонии неделю назад, теперь же об урнах не приходилось и говорить; цветы повыдирали, саженцы растоптали, а оконные рамы первого этажа пустили на дрова. Словом, картина была неутешительна.
     В двух шагах от порта, если перебраться через грязное озеро, осторожно пробежать через небольшую канаву по двум небрежно положенным доскам, можно будет оказаться прямо перед входом в двухэтажное здание. Оно отбрасывало тень на всю улицу, отчего проходящие по ней люди становились еще грязнее и мрачнее. Это была отличительная черта местного населения – мрачность и зажатость. Люди шли, опустив голову, и шатались, балансируя в грязи. Они походили на заключенных, ноги которые тряслись от страха и никак не могли забраться на плаху. Никто из ныне живущих не вспомнит времен, когда все было по-другому. Что-что, а в этом им везло – не приходилось сожалеть об утерянном или украденном счастье. Особенно категоричным консерватором в этом вопросе был наверное самый состоятельный голодранец колонии по имени Фервантес, который вытер ноги об коврик около входа в вышеописанное здание и степенно вошел.
     Его встретил звон рюмок, смех миниатюрных девушек и визг побагровевших толстошеих барышень. Они набросились на вошедшего и буквально прижали к земле. Каждая стремилась поцеловать его или просто нежно потрепать по щеке, причем некоторые делали это так неискренне, что фискал смутился, обнял парочку, поцеловал троечку и, незаметно от всех вытирая свой пропитанный навозом плащ о стены и мебель, начал пробиваться к лестнице на второй этаж.
     - Ничего не могу сказать определенного, милые дамы; сам в кустарнике сомнений, милашки вы мои. Уж если бы я что знал, разве бы утаил от вас. Как узнаю, первым делом к вам отправлюсь. Ну, не держите парнишу; я сегодня замаран изрядно, - бормотал он и давал задний ход.
     Более всего перед ним раскланивалась мощная толстуха с короткими руками, на которых висели рыхлые жировые мешки. Ей было лет под пятьдесят, хотя выглядела она на все шестьдесят. Подзатыльниками и зуботычинами она гнала стадо проституток и вытаптывал буйные поля целомудрия, сплевывая на них и сморкаясь. Она смутно догадывалась о недавнем пополнении бюджета Фервантеса и подгоняла своих послушниц грозным шепотом. Но все было тщетно. Фискал отнимал влажные руки барышень, обещал испить с ними как-нибудь по рюмочке портвейна, и объясняя, что сейчас ему нужно по срочному делу к Патриции и он будет очень недоволен, если его станут задерживать.
     На втором этаже пахло еще хуже чем на первом. Духота заставляла бросаться к окну, но и там посетителя поджидала засада. С улицы в окно забирался сладковатый душок разлагающейся жизни, от которого хотелось ринуться обратно в духоту и там задохнуться. Но смерть не наступала, а лишь скрипела гнилыми половицами и приближалась в сторону крайней комнате. Она была самой обширной из всех и предназначалась элитных клиентам вроде Фервантеса. Естественно, по всем законам логики в ней должна была обитать и самая привилегированная куртизанка заведения. Нет! Опустим слово «привилегированная» и скажем лучше – экстравагантная.
     Не успел фискал положить на поцарапанную тумбочку свою потертую шляпу, как его уже обхватили две сильные руки и втащили на середину комнаты. Большая кровать, весьма аккуратный столик, склянки с вином, отражающие на своих гранях причудливые картины неизвестных авторов; всего этого было вполне достаточно, чтобы назвать дизайнера комнаты обладателем довольного сносного количества вкуса, который, впрочем, не помог ему разбогатеть или хотя бы стать чуть более состоятельнее той куртизанки, которой довелось впоследствии стать обитательницей его творения.
     О ней стоит рассказать подобнее. Как вы уже, наверное, не догадались, девушка была не совсем такой, какой стоило бы родиться каждой даме. Вместо ног у нее были покрытые мягкой шерстью тонкие лапки тушканчика. Эта особенность закрепила за ней официальное прозвище – Тушкан. Во всем остальном она была обычной представительницей слабого пола, которой, может быть, не всегда хватало усердия в любовных делах, но удивительной в ее положении женственностью она обладала полностью и всегда. Нельзя точно сказать, отчего её тело было награждено подобной особенностью; Патриция Тушкан уворачивалась от подобных вопросов и тем самым еще больше подогревала любопытство вездесущих любителей таинственных баек и странных рассказов. Легкая душевная странность, физическая оригинальность и чуточка животной страсти – что еще нужно провинциальному мужчине от женщины?
     - Ну как ты? Что с тобой произошло? От тебя навозом несет за десять миль, - Патриция начала закидывать фискала вопросами, при этом обнимая и прижимаясь к его груди, - как Амфибрахий? С ним все хорошо? Как кушает, да и что он вообще кушает? Рассказывай, дорогой. Ты так давно не приходил; я уже начала скучать.
Фервантес отбредал от девушки, но целовал ее в ответ.
     - С ним все хорошо, Патриция. Ест, пьет и ничуть не думает горевать. Жизнь, конечно, не сахар, но мы справляемся. Справляемся, - фискал примостился на табуреточке рядом с бутылью, - я человек не богатый, вот, смотри, мундир казенный, да и то не стиран, но я сделаю все, чтобы Амфибрахий не в чем не нуждался. Об этом меня просит не только горячо любимая жена, но и отческая совесть.
     - А как он себя ведет? Не проказничает? Или, надеюсь, не ворует? – волновалась девушка, перебирая в руках бежевые салфетки. Лапки ее дергались и она хотела прыгнуть, но мешал потолок.
     В ее больших зеленых глазах отражался неподдельный страх за своего единственного сына, отторгнутого по ее воле от материнского сердца и отданного на содержание Фервантесу. Патриция здраво рассудила, что молодому рассудку будет опасно находиться в обществе разношерстных куртизанок, наркоманов и чудовищ вроде нее. Другое дело Фервантес – государственный муж, образованная натура, умеет писать и два языка разумеет, имеет казенный мундир на четырех позолоченных пуговицах, иногда даже неплохое жалование; словом, образцово-показательный батя. К тому же она его любила и верила в великую силу отцовского инстинкта, способную облагородить даже такую натуру, как Фервантес.
     Патриция не могла стоять на одном месте от волнения и начала ходить по комнате. Несколько раз она прикладывалась к горлышку бутылки, хотела сделать большой глоток, но только слегка смачивала ротовую полость. Грудь пекла тягучая тоска по родной душеньке, диафрагма сокращалась и сердцебиение учащалось в такт нервному морганию.
     - Да не волнуйся ты так, попрыгунья, все с ним хорошо и еще лучше будет. Я уверен. Если только мне выдадут зарплату. Тогда я сразу куплю ему новые башмаки, шляпу и может даже отправлю на первом прибывшем корабле в Сиродил. Там у меня есть знакомый, который, прямо скажем, любит детишек, учит их уму разуму и пристраивает на работенку.
     Вдруг девушка вздрогнула, бросилась к комоду, достала из шкатулки мешок с септимами и буквально всунула его в распахнутые ладони Фервантеса. Он натужно опешил, сделал два шага назад и забормотал:
     - Что ты, что ты, это совсем не обязательно. Я состоятельная гражданская единица, пусть хоть и без большого капитала. Я мужчина в конце концов! Я не могу принять это как помощь, но как алименты, ради детского счастья, ради одной только улыбки младенца, я готов переступить через свою мужицкую гордость и взять это подаяние с прилагающимися благодарностями, - с этими словами Фервантес уложил мешочек во внутренний карман мундира и обнял разрыдавшуюся Патрицию.
     - Я всегда знала, что в тебе есть поэтическая жилка. Можешь ты вот так вот запросто красивую фразу соорудить, - Патриция утерла слезы, взяла себя в руки и заулыбалась от своей слабости, - держи его в поле зрения, не отпускай далеко, да смотри, мясо покупай без душка.
     Фервантес спустился вниз, улыбаясь и приплясывая. В мешке было не меньше тысячи септимов. Годовые накопления Патриции. Тут-то он уж с чистой совестью окунулся в пылкие объятия барышень.
     - Ну что, присядете с нами рюмочку испить? – прогоготала пышногрудая гарпия с длинной косой, в которую были вплетены пучки дурмана и еще некоторых довольно распространенных наркотических трав.
     - Ладно, пусть будет по-вашему. Спешить мне некуда, все государственные дала переделаны, самое время отдохнуть, - Фервантес сделал ловкий разворот, бросил шляпу и примостился на подушку. Женщины засмеялись, предвкушая веселье, а одна ласково схватило фискала за воротник и прошептала на ухо:
     - Господин, вы обещали мне подарок, - и укусила его за это самое чуть солоноватое ухо.
     Фервантес рассмеялся ей в лицо и вспомнил, что действительно пообещал этой еще совсем молоденькой девчушке угостить своим товаром. Он вытащил из кармана пузырек со скумой и сделал вид, будто хочет положить его в руку девушки. Она уже потянулась за ним, но в последний момент фискал схватил доверчивую глупышку за нос и метнул в сторону печи. Она протяжно взвизгнула и убежала, растирая слезы, на улицу. Фервантес чутка хохотнул и обратился к толстухе в грязном фартуке, которая бесконечно чесала свою грязную покрасневшую шею. Толстуха вопила мерзким голоском и прикладывалась к стакану с дурно пахнущим чаем:
     - Пейте, пейте, господин. У нас много вина.
     Она была негласным администратором заведения, а заодно и бухгалтером. Никто, ни посетители, ни коллеги, не уважали эту уродливую пародию на человека, но ей это никоим образом не претило. Привилегии в виде допуска к финансам и полного отсутствия внимания к ним у хозяина успокаивали прогнившую гордость толстухи; она жила и не тужила. Доброта ее была напускная. Раздобревший и ублаженный фискал вычеркивал заведение из списка налогоплательщиков, потом выпивал рюмку портвейна и окончательно забывал, что значит нужда.
     - А давайте, - предложила другая, подслеповатая женщина в порванном чепце, имеющая из примечательных черт не только большие выпученные глаза, но уродливо перекошенные плечи, - споем что-нибудь из нашенского, - слова ее растаяли в пространстве и никто даже не обратил на это довольно разумное в подобном обществе предложение. Дамы курили, лили на голову вино и танцевали веселые деревенские танцы.  
     Бывает так, что во время буйного веселья, в дом раздухарившихся господ заявляется стражник и впускает в теплицу нежных чувств тоскливую пиявку закона. Наступает тишина и медведи выбираются из берлог на зимний мороз, хомяки просыпаются и удивленно трясут щеками. Ужас, что происходит! Не иначе, как человечество остановилось на грани вымирания.
То же самое свершилось и в обществе собравшихся гуляк. Скрипнула дверь. Появилась испуганная девушка.
     - Вы слышали, какая жуть происходить! - заголосила она, - армия бунтовщиков приближается! Шахтеры, эльфы и рабы! Они всех убивают. Даже детей. Варят их в котлах, а потом съедают все вместе.
     По сборищу прошелся ропот. Все представили варящихся в кипятке детей и ахнули. Одна только толстуха и Фервантес сохраняли спокойствие.
     - Ты что расшумелась, дура! Пугаешь народ, смущаешь нашего дорогого гостя, - администраторша глянула на Фервантеса, который сидел, положив ногу на ногу, и нюхал листья герани. Ему нравились не цветы, а именно листья, такие бархатистые, кажущиеся пушистыми и мягкими.
     Девушка смутилась, но страх перед шахтерами был сильнее страха перед толстухой и она со страшным скрипом обрушила систему.
     - Как же тут молчать, если мы скоро все передохнем! – закричала девушка и хотела еще что-то сказать, но администраторша схватила со стола миску и метнула ее в паникершу. Попадание оказалось роковым: девушка скользнула по стене, попыталась ухватиться за воздух и лишь слабо застонала.
     - Не волнуйтесь, господин, ничего страшного. Девушек в колонии предостаточно – найдем еще. Вы главное не пужайтесь и расстройством не страдайте. Давайте я вам лучше капустки квашеной добуду из погребов. Ух, какая капустка! С клюковкой! Зубы так и сводит!
     Администраторша приказала двум пьяным дровосекам выбросить труп в грязь к плотоядным свиньям. Глаза у нее были залившиеся жиром, блеклые, с желтыми соринками в узких впадинках век. Её поведение было для всех привычно. Никто не протестовал, ибо знали, что если вдруг появится вольнодумец, толстуха обязательно его сживет со свету или, если он чуть посильнее ее духом, скормит диким плотоядным свиньям. Эти твари свободно бродили по внутреннему двору заведения, кормились выбрасываемым из окон объедкам, воинственно хрюкали, но на людей без команды не нападали. В этом была их устрашающая мощь.
     Труп вынесли, но настроение было окончательно испорчено. Все стали раздумывать над бунтовщиками и варящимися детьми.
     Фервантес, несмотря на потерявшие всякий лоск увещания толстухи остаться у них на ночь, ради чего она готова раскупорить еще пару бутылок и даже сделать гуляш, вышел на улицу и голова его закружилась от беспорядочно нахлынувшего удовольствия. Летняя ночь – самое прекрасное, что ему доводилось ощутить в своей жизни. Никакие самые извращенные наслаждения не могли сравниться с этим всеохватывающим ощущением свежести и легкого ветерка, когда нет ни холода, не зноя. Духота тесных зал и комнат не решалась на приступ укрепленных позиций легкого холодка и отступила. Пусть бежит! Мы дадим в честь победы салют и отправимся бродить по закоулкам свободы.
     Небо черно; не видно даже звезд. Люди разбрелись по домам и стало еще в тысячу раз прекраснее. Тишина, безлюдье и прохлада в ночи. Ради этого стоит жить.
     Фервантес забрался в дворцовый сад и, присев на скамеечку, сначала решил просто сидеть всю ночь и глядеть на туманный горизонт и горы, с которых, судя по всему, сейчас должны спускаться беглые каторжники, но размяк и прилег на бок, подложив под голову  пучок кислого сена.
     Ему не хотелось добираться домой. Он был счастлив. Либо просто слишком пьян.
     Сквозь сон сверху до него доносились приглушенные стенами крики:
     - Жена, моя душа сублимируется! Жена! Где же ты, жена! Убери эти картины, убери их, прошу тебя! Я должен был говорить тебе, что ненавижу реализм! – вопил Фаниус, схватившись за голову и ломая тонкие свечи, - почему они такие тонкие, жена! Они ужасно быстро сгорают, а у нас не так много денег, чтобы каждые два дня закупать новую партию. Скоро мы все погрузимся во тьму! Темнота – это когда ничего не видно! Совсем ничего!
     - Успокойся! Говорю тебе, успокойся, беспорядочная натура! – ворчал на него лорд и так больно щелкнул Фаниуса по лбу, что тот перевернулся на спину и поднял ноги, готовый лягнуть подошедшую вражину в самую её болезненную область. 
     - Уходи, прошу тебя, я хочу поспать, - мямлил лорд, пытаясь заползти под диван, но у него естественно ничего не получалось и слезы непроизвольно текли из глаз.
     Ворвавшаяся в кабинет Самильтиада подбежала к своему муженьку, уложила на диван и лишь тогда он немного успокоился. Лорд рассказывал десятый случай, за который Фаниус должен был уже давно лишиться доверия императора.

Позволю себе мелкое замечание: "Имперский город", не "Имперский Город".

     Глава двенадцатая

     Червь высунул голову из мягкой почвы, подергался белой тушкой, поежился от холодка, внезапно влетевшего в полуоткрытое окно и еще сильнее укрепился в намерении изменить свою жизнь. Мысль эта зародилась, как и всякая мысль, внезапно, неощутимо быстро, и сразу поразила примитивный мозг почвенного жителя тяжестью предполагаемого изменения. Каким образом он, червь, мог осуществить свою задумку и возвыситься над подобными себе кольчатыми собратьями? Он мечтал, терся об стебель гибискуса розовой тушкой и наслаждался, когда жара сменялась влажной прохладой наступающего дождя. Будь у него глаза, оно бы увидело небольшую комнатку, диван с лежащим на нём субъектом и молодого паренька, выпускающего в распахнутое окно колечки едкого сигаретного дыма. Но червь ничего не видел. Он был слеп и даже не предполагал возможности существования в этом мире зрячих существ. Его мучили ведения сладкого будущего, растворяющего в кислоте благополучия тяжелые воспоминания прошлого.
     Субъект двинулся на дорогом диване, свесил мохнатую лапу и слабо застонал. Паренек затушил мятую папироску об червя и разнежено позвал:
     - Галенхольд, твой бомж очнулся! – юноша расставил ноги и покосился на лежащего в позе зародыша презрительным взглядом. В нем было превосходство обедневшего дворянина, проигравшего крупное родительское наследство, но не потерявшего фамильную гордость, которая сочилась из каждого его жеста или невольной гримасы.
     Хаджид открыл глаза и увидел серый, пятнистый потолок. Он испугался, не понимая где находится; серые потолки еще не встречались ему, да еще и этот странный свет, бурными потоками заливающий комнату. Нет, он определенно здесь еще никогда не был. Пахло сигаретами, кожей и тщательно отполированным деревянным полом, по которому, было слышно, как стучали тонкими лапками рыжие тараканы. Бедняги не подозревали, что обитают в лучшей гостинице Имперского города, сосредоточием депутатов и центром интеллектуальной закрепощенности Тамриеля.
     Тело сковывала слабость и как назло захотелось пошевелиться, чтобы немного размять закоченевшие за время обморока суставы, но хаджид лишь приподнял голову, захрипел и рухнул на горячую подушку.
     - А! Очухался, патиссон ты наш уличный! – раздался громоподобный голос Галенхольда, который ввалился в комнату облаченный в рубаху и большие подвернутые ботфорты. Он походил на авантюриста, выбравшегося из очередных развалин с мешком артефактов и карманами, набитыми почерневшими от времени золотыми монетами. Щеки его еще пуще обвисли, под глазами образовались черные мешки, что не мешало ему улыбаться и игриво подмигивать пареньку.
     - Что, как, голова болит поди? Ну так это добро, что болит. При такой встряске всяко болеть должно. Вот если бы не болело, тогда бы надо бояться, а так... пройдет, мохнатая ты пампушка.
     Будь ему чуточку лучше, хаджид обязательно посмеялся бы над добрым обзывательством толстяка, но вместо этого он повернул голову к газетному столику и увидел на нем то, для чего этот самый столик и предназначался, а именно газету и не простую газету, а свежий, еще пахнущий краской номер «Вороного курьера». С передовицы на него смотрела устало ухмыляющаяся рожа «достопочтенного гражданина» Ребена. Он был прав: газета расселилась по городу и проникла в каждую даже самую маленькую комнатку и квартирку.
     Рад-Журиб вспомнил всё. Он вспомнил Ребена, его полутемный кабинет, мокрую улицу, горящую типографию и даже строй этих отвратительных легионеров воскрес в его памяти и предстал перед ним во всей своей реалистической красе. Красные плащи, как тогда развивались перед ним на холодном ветру и острые капли дождя били в лицо, терзая сквозь шерсть и кожу рыдающую душу скоромного печатника.
     Галенхольд непринужденно похлопал лежащего по плечу и успокаивающе сказал:
     - Не грусти, пушистик, все образуется в твоей жизни. Нечего сопли распускать.
     Хаджиду хотелось рассказать незнакомцу свою историю, добавив в эпилоге, что жизнь его уже никогда не станет прежней и лучше ему просто замереть в положении растения и сгнить так, подобно любому другому мертвецу, но язык не двигался, а мысли тупо бродили по черепной коробке, заставляя хозяина морщиться, вертеть головой и, что самое страшное, слушать веселые возгласы людей, раздающиеся на улице. Почему все радуются, когда ему так плохо?
     Жизнь потеряла для редактора всякий смысл. Раньше он жил газетой, продвигал ее, находил самые невозможные способы финансирования и наслаждался своей полной опасностей деятельностью. Он радовался до тех пор, пока эти сами опасности не постучались ему в дверь и не сказали свое веское слово. Как оказалось, противостоять им он не умел и не мог. Бедняга разжирел на благополучии и благосклонности государственных небес, расслабился и вот, поглядите, лежит теперь на диване и умирает. Да, с типографией умер и Рад-Журиб.
     Галенхольд отлично его понимал, потому как сам был в подобной ситуации, поэтому слабо хмыкнул, еще раз похлопал товарища по плечу и стал натягивать на себя богатые одежды, с которых свешивались длинные разноцветные ленты, аксельбанты и перья. Казалось, сотни попугаев, скалистых наездников и прочих пернатых и крыломашущих животных разом врезались в необъятную тушу толстяка и оставили на нем все свое немалое оперенье, чем обрадовали небеса и самое себя. Всё это были награды провинциальных гильдий, «медали» рыцарских орденов, мелких общества и добровольческих организаций. Везде удалось отличиться Галенхольду, везде показаться и всякому угодить. От него несло самообожанием, кичливостью счастливого человека и мощным перегаром, отчего морщился даже повидавший виды парнишка, который, постояв еще немного в позе праздно наблюдающей фигуры, надел фартук и вышел из комнаты.
     Хаджид ничего не замечал, лишь слушал краем уха движенья звуковых волн в бушующем воздухе улицы и всё больше убеждался в том, что это утро того самого дня, который должен был войти в историю датой открытия имперского парламента. Готовилось нечто грандиозное.
     Люди прибывали на улицах и заполняли тротуары, приготовившись увидеть величественную процессию императора, гвардии и всего правительства. Голоса их сливались с пением служителей Талоса, которые примостились на расчищенной территории посредине Храмового района.
     Планировалось, что процессия пройдет по кругу через все кварталы, кроме, естественно, Портового и остановится у Арены, которую переоборудовали на время праздника в нечто похожее на сцену, вмещающую в себя тысячу человек. Состоятельная часть города, аристократия и купечество, должна была разместиться в просторных ложах, затененных и чистых. Остальной же части городского плебса была уготована участь  довольствоваться доносящимися с Арены голосами, криками и рассказами тех, кому удалось найти минутку, чтобы рассказать товарищам о происходящих там событиях.
     Пока же все было тихо и спокойно. Ворота между кварталами распахнули, а жидкую грязь присыпали лепестками роз и столь ароматных фиалок, что Рад-Журиб привстал и подошел к окну. Даже зловоние, оставленное молодым курильщиком, не могло нарушить этого легкого сладкого аромата весны.
     - Ты что ж, не пойдешь на императора зенки пучить? – смешливо сказал Галенхольд, - через часок тут от народа и цветов проходу не будет. Всё заполонят, жертвы урбанизма. Если хочешь уцепить местечко в Арене, беги прямо сейчас, а то… это, знаешь ли, в народе быстро делается – минута и ты на улице. Платьице на тебе богатейское, хоть и грязноватое мальца, но это ничего. Давай я тебе свой кафтан дам, он у меня не молодого покроя, веселоватенькой расцветки, под твою шкурку, самое-то будет, - с этими словами Галенхольд принялся рыться в необъятном багаже, выискивая свой нарядный кафтан.
     - Не знаю, может быть, позже, - слабо пробормотал Рад-Журиб и повалился на диван
     - Ладно, дружище, воля твоя. Если надумаешь чего, то вот кафтан, вот опохмел, грибочки, можешь рябчика моего догрызть, коли на то жажда будет. За комнату я заплатил, обитай и не грусти. 
     Галенхольд застегнул все пуговицы мундира, втянул живот и подмигнул своему отражению в зеркале. Оно подмигнуло ему в ответ и они расхохотались, после чего вырвались из комнаты. 
     Солнце нежилось в голубом экстазе и отгоняло от Имперского города облачные центурии, не давая слиться им в один грозовой легион, командир которого поднял меч и пять тысяч нейронов разом умерли, распространив в мозгу тлетворный дух утреннего похмелья. Агриппа протер глаза и только тогда услышал характерный для Галенхольда стук в дверь. Точнее это был даже не стук, а громоподобный треск, от которого, еще пару секунд, и дверь рассыпалась бы в щепки.
     - Проснись и пой, муравей, дрожи и бойся, стрекоза, гони, толкай себя в бока! – кричал толстяк, освещая комнатку своей добродушной улыбкой.
     Агриппа попытался встать, но споткнулся об грязные сапоги и опрокинул плетеный горшок с голубым антуриумом. Осколки со звоном побежали по скользкому деревянному полу. Сверкая, они плясали свой таинственный танец и уходили все дальше под кровать. Ах, если бы Галенхольд не был лишен возможности увидеть их подобно Агриппе и насладиться точными выверенными движениями блестящих кусочков глины. Когда они окончательно исчезли из поля зрения Агриппы, он достал с подоконника кувшин с дождевой водой и вылил ее себе на голову.
     - Вот это я уважаю! Вот это я ценю, дружище! – закричал Галенхольд, начиная выплясывать свой дикий вакханальный гопак. 
     - Надо бы почистить… - пробормотал Агриппа, указывая на обувь.
     - Поздно уже. Не успеть. Да ладно, это ничего! Грязь она, что называется, деформированная почва, иногда жидковатая, иногда суховатая, но всегда естественная, а значит – просто замечательная! - Галенхольд удивился тому, что смог выговорить столь сложные и длинные слова, хлопнул себя по бокам и буквально вытащил Агриппу из комнаты.
     - Погодка-то какая! А воздух-то, воздух! Ароматические масла – плевал на них! Благовония – вот они, в этих камнях и канавах и в этих флагах они! – благоухал настроением Галенхольд, так, что Агриппе даже расхотелось жаловаться ему на своё ужасное состояние. 
     Убежденный трезвенник, он поддался уговорам эльфийки выпить рюмочку за знакомство и будущее тесное общение и не заметил, как оказался в комнате, раздетый и не понимающей, что происходит. Лишь на улице он вспомнил о своем депутатском звании, крякнул и излил содержимое желудка на фасад кожевенной мастерской, отчего её хозяин, плотный мужичок с гладко выбритым лицом, лишь скромно поклонился и предложил кружку пива, от которой ни Агриппа, ни Галенхольд решили не отказываться.
     Время было самое наилучшее: прохладный ветерок, чистое небо и радостные лица, каждое из которых выражало самые теплые надежды на скорое улучшение своего гражданского положения. Парламент! Император оказался не таким уж и толстолобым солдафоном! Все переговаривались, избивали в подворотнях тех, кто нечаянно обронил злое слово против императора и плескались в грязи.  Тут и там сверкали улыбки, слышался веселый свист, песни и бой барабанов, подбадриваемый торжественным пением служителей Талоса. Люди хлопали в ладоши; под ногами бегали возбужденные всеобщим воодушевлением детишки, мальчишки в рваных одеяниях, молоденькие девушки с разбитыми носами и толстыми опухшими веками. Они забирались в карманы горожан и тащили из них всё ценное. Их пинали ногами, харкали в грязные лица, но ничего не помогало – отбежав, они вновь возвращались в гущу народа и продолжали свое темное дело. Нищие женщины обмазывались липкой грязью и, обсыпавшись лепестками, шагали аки добропорядочные дамы по проспектам, ласками своими вспенивая мужицкие сгустки.
Депутаты прошли мимо причудливых зданий Плазы, выдвинулись в сторону Торгового квартала и скоро оказались у распахнутых ворот Арены.
     Офицер на блокпосте долго разглядывал гербовую бумагу Агриппы, щурил глаза и наконец устало махнул рукой, пропуская его внутрь. Бумагу Галенхольда офицер вообще не стал особо рассматривать, лишь взял ее в руки и тут же отдал владельцу, не располагая достаточным количеством сил, чтобы проверять бумаги каждого желающего войти в Арену.
     Блокпост осаждала бесконечная орда самого разнообразного народа. Там были и заранее зарегистрированные граждане, аристократы, держащиеся за свои кошели, приглашенные личности в парчовых мантиях, эльфы и бретонцы с важными выражениями лиц, толстяки и рабочие. Все они толпились вокруг блокпоста, лезли по головам, тянули опешившему офицеру бумажки. Они порхали в воздухе, поднимались и падали в грязные канавы, зеленые и квакающие обитатели которых были всему этому празднеству не особенно рады. Дамы и бабенки попроще плакали и со стонами ныряли за ними в зловонные болота и тонули в них под хохот более удачливых соседей. Столпившиеся толстыми рядами солдаты пробовали было спасать утопших и раздавленных сотнями сандалий граждан, но получили по подзатыльнику от унтер-офицера и успокоились. Над ними летали огромные толстозадые комары, которые с великим успехом поедались, как  площадными лягушками, так и зазевавшимися горожанами, не успевшими вовремя закрыть распахнувшийся от удивления и восторга рот. А удивиться было чему. Сотни флагов, алых и синих. На каждом был герб Империи или цитата из собрания сочинений Уриеля Септима. Зачарованные, они светились приятным магическим светом и выпускали в разные стороны длинные радужные ленты, которые цеплялись за шпили высокого здания арены и разбрызгивали повсюду крохотные капли благоухающих вод. Люди ловили их растопыренными пальцами, облизывались и кидались к ларькам с ливерными колбасками, пирожками и намасленными пряниками. Обильно накушавшись, люди ступали на красные ковры и шли по ним наверх, к ложам, приготавливая глаза свои и уши вкушать жирные бутоны имперской зрелищности. 
     Миниатюрные девчушки в тонких полупрозрачных платьях трепетали под взглядами тысяч раззадоренных колбасками и винами мужчин, тряслись под алыми флагами и располагались на кушетках, где заботливые слуги были всегда готовы накинуть на господ тонкую шаль. Трубы оглушали их, запахи плавленых сыров проникали в нос и не было такого места, забравшись в которое, нельзя было попасть под сотни волнующихся и возбужденных глаз.
     Мужички в потертых робах косились на грибковые пятки своих спутниц, снимали сапоги и принимались весело двигать мизинчиками, чем зарабатывали очки веселья и хорошего настроения, которое было немало побито невозможностью лицезреть богатую процессию императора.
     «Ничего, - уверяли они себя, - зато эти грязные пигмеи на улице не услышат императорской речи и обещанного представления, равное которому еще не вскипало в уме живого существа». Так думали они и отправляли слуг за новыми порциями фаршированных перцев и печеных яблок, обсыпанных таким толстым слоем сахара и патоки, что даже диетированные барышни в тесных корсетах сплевывали жидкую слюну в специальные бронзовые плевательницы, не в силах совладать со жгучим желанием опустить в рот хотя бы дольку этого нежного плода.
     Прошел час и Арена уже была забита народом. Люди толпились вокруг опустошенных лотков, залезли за колонны, крыши домов и даже на бойницы крепостной стены. Всем хотелось заглянуть внутрь, но удалось это лишь тем, кто там находился. 
     Агриппа и Галенхольд забрались в одно из лучших мест – подальше от беременных мартышек в позолоченных клетках, которые только кричали и бились головами о железные прутья. Многим нравилось шугать их и обливать теплым пивом, отчего в «живом уголке» поднималась бешеная паника озлобленных и обиженных жизнью животных.
     Депутаты подвинулись к мраморным бордюрам, расположились в креслах и расстегнули верхние пуговицы одежд, потому как, чем выше поднималось солнце, тем жарче становилось в и без того разгоряченной Арене. 
     Агриппа смотрел на всё вокруг отсутствующим взглядом. Его знобило, тошнило и тянуло забраться под навес и там, отключив слух, заснуть и проснуться, когда всё уже будет закончено и завершено. Желания его остались без внимания небес. Вместо навеса колыхались алые балдахины, а озноб и тошноту приходилось тушить изрядными порциями минеральной воды, набранной, по уверениям продавца, из подземных гейзеров Скайрима. Но она лишь на несколько секунд даровала успокоение и легкость; потом все вновь возвращалось на круги своя. Агриппа держался за виски и клялся больше никогда не брать в рот алкоголь, проклиная огненную воду и ту, что соблазнила её якобы фантастическими возможностями. Да, он имел в виду именно её, безумную журналистку, которая пробудила в нем самые темные и гадкие черты характера: самоуверенность и бездумную храбрость, отправившую его во вселенную нескончаемой мути, кружения и слабости.
     Агриппа вглядывался в небо, тяжело дышал и не заметил, как затрубили трубы и крик тысячи зрителей разом проголосил: «Слава императору!». Несколько минут только эти два слова и звучали на Арене, но вот к трубам присоединились барабаны и в императорском ложе показалась слаборазличимая фигура невысокого человека в парадном доспехе.

     Глава тринадцатая  

     Фервантес открыл глаза. Сладостный сон был нарушен писком комара и отдаленным воплем, который раздавался со стороны города и был похож на вой голодной волчицы, боящейся оставить на съедение гоблинам своих серых плешивых волчат. Первое, что он сделал, так это схватился за мешок с золотом. На месте! Не описать, какая легкость охватила его заспанное тело, когда пальцы почувствовали под собой теплую ткань, в которой перекатывались, позванивая и шурша, тяжелые золотые монеты. Тысяча золотых монет! Фискал не смог сдержать улыбки и вскочил, словно ужаленный ядовитой змеей, обитающей лишь в глубинных скалистых породах материалистичного ума.
     Ягоды шиповника и его розовые цветы, шмели и комары, даже странный хрип, доносящийся из кабинета Фаниуса, все радовало его и топило в пустотелом пне восторга.
     Губернатор не спал уже третьи сутки, но чтобы не беспокоить и не волновать домочадцев, лежал, укрывшись одеялом и закрыв глаза, до рассвета. Когда Самильтиада сонно обнимала мужа и нежно сопела ему в мозжечок, Фаниус вскакивал и выбегал в залу, где начинал перебирать бумаги управителя, половину съедая, половину рассовывая по карманам. Накладные, отчёты и свидетельства, отпускные и многочисленные счета, все это было разложено по алфавиту на полу в небольших, по три документа, стопочках и наблюдалось безумным взглядом Фаниуса с первобытным умилением. Наверное, так смотрел первый в истории человек на первый в истории идол, так гладил его по бокам и сопел, предчувствуя, как первая эпоха в истории сменяется второй и он становится чуть ли не родным братом этого идола, матерью человечества, жрецом и послушником одновременно. Каждая бумажка олицетворяла свою душу, свою сущность, непоколебимую идентичность и сортировка таких индивидуальностей разве не великая радость для каждого безумного и здорового психически человека.
     Лорд сидел на диване и наблюдал за его манипуляциями с нескрываемым отвращением.
     - Посмотри, на кого ты стал похож, друг мой. Поверь, я называю тебя другом не по привычке. Мне действительно жалко тебя, Фани, искренни жаль. Ты деградировал, опустился и… о, боги, поедаешь накладные на сыр.
     - Я люблю сыр. Друзья всегда знают любимые яства своих друзей, а ты, я смотрю, позабыл своего братишку Фаниуса. Нет, ты и не друг мне вовсе, так, знакомый портрет и больше ничего. Истинно, больше ничего, - устало ответил Фаниус. Он давно не слышал от лорда сентиментального обращения «Фани» и был слегка тронут, хотя виду и не подал.
     - Обижаешь ты меня, Фани. Я всегда был тебе, как родственник. Помнишь, это ведь я посоветовал тебе подойти тогда к рыжеволосой девушке; это я убедил тебя, что букет анютиных глазок лучше пучка жареных подосиновиков. Я сделал тебя таким, какой ты есть сейчас, со всеми достоинствами и недостатками и уже ты вверг себя в безумие. Разве не я давал тебе советы, без которых ты бы до сих пор прозябал мелким чиновником в Чейдинхоле? – лорд говорил крайне медленно, проговаривая каждую букву, делая паузы на запятых, а на точках даже имел удовольствие откашливаться. Это тоже было странно. Как будто не лорд это был, а действительно кто-то другой.
     - Не надо приплетать сюда Самильтиаду! Ты всегда старался заполучить её быстрее меня. Я видел, как ты на неё смотришь! Не пытайся это отрицать. Думаешь, ты тут бог и герой, а всего лишь пешка в твоей партии? Нет! Будь ты проклят! Нет! Я один распоряжаюсь своею жизнью и никто мне не помогает и не уж тем более не указывает, как себя вести и как поступать. Только я хозяин своей жизни! А тебя нет. Нет тебя! – закричал Фаниус и осекся, когда в зале появилась заспанная фигура Фары, которая спустилась, чтобы промочить горло. Эта процедура была естественна при данной погоде, когда даже мухи заживо иссыхали в душном воздухе колонии.
Увидев клочки мелких обслюнявленных бумажек, раскиданных по всей зале, она опустила руки и бросилась к отцу.
     - Папенька, брось это дело, прошу тебя, - тихо заговорила она, схватив Фаниуса за плечи. Ей не хотелось поднимать на ноги весь дворец.
     - Ничего страшного, доченька, все в порядке. Я просто решил встать пораньше и немного поработать. Нынче мы все завалены делами. Шахтеры, эльфы… все это здесь, - Фаниус показал на голову, - вот прямо здесь находится. Реальность не может быть такой запутанной. Галоолор, - позвал он управителя, - подай воды, спящий тапир!
     Никто не откликнулся, лишь где-то вдали хрюкнул стражник.
     - Давайте, папенька, я схожу, - волнуясь, предложила девушка и, не дождавшись разрешения, бросилась в сад.
     Место сладостных раздумий, зона повышенной активности вечноцветущего вьюна, все это скрывается в трех буквах: с, а и д. Место, добраться до которого можно было лишь пройдя длинный коридор, спустившись с нескольких крутых ступеней и свернув влево. Прожив эту пару минут головокружительного путешествия в благостное логово Джаггалага, вы окажетесь в вышеупомянутом САДУ и надолго утратите связь с реальностью, ведь как можно думать обо всех происходящих вокруг несправедливостях и разложениях, когда над головою порхают ангелочки, светлячки и достаточно раскрепощенные для приятной беседы пухлые феи. Все эти субъекты безличного счастья гармонируют между собой, как ингредиенты в добротном салате, совокупляются в правильной пропорции, и, что самое главное, рождают великолепную картину, наблюдать которую хочется регулярно. Но, как всякий свет должен рано или поздно прекратиться, передав свой пост тьме, так и взгляд медленно отводится от картины и хриплый голос стражника уже звенит в коридоре.
     Парочка хранителей дворца стояла на крыльце и закусывала дешевую выпивку порциями черствого сыра, неровно уложенного на толстых ломтях плесневелого хлеба. Рядом лежали копья, ржавые мечи и щиты, абсолютно им не интересные и даже неудобные приспособления, сваленные в кучу.
     - О, смотри, Козлоперец, какие у нас гости нарисовываются, - хрипло сказал стражник, половина носа которого была мастерски отрублена бандитским топором.
     - Остынь, - осек его Козлоперец и пригладил пышные, но, увы, слишком растрепанные усы. Он принадлежал к той породе усачей, представители которой непрестанно прижимают к щеке своё черное, а иногда и рыжеватое достоинство, то и дело закручивая его кверху, или наоборот опуская вниз, обмазывая маслом или натирая углеводородным кремом. Для них усы это не просто пучок волос над губой, но знак отличия, подобный красному гребню центуриона или золотой пряжке на поясе величавого министра.
     Фара отлично знала, что стражники в последнее время стали не такими, какими должны быть, но её заметили и было бы неудобно сейчас развернуться и пойти назад. Девушка набралась храбрости и пошла по коридору, не смотря по сторонам и стараясь держать на лице естественное выражение спокойствия и умиротворенности. С каждым бывало: идешь по коридору мимо стоящих в нём людей и всё нормально, ничего в твоем нутре не ёкает и не сокращается – самое обычное дело. Это правило применимо лишь к тем коридорам, которые:
     а) не являются коридорами дворца;
     б) не содержат в себе такого компонента, как стражники и не просто стражники, но пьяные и весьма буйные стражники.
     Местонахождение буквы «в» вы найдете в глубинах своего сознания, после чего, уверяю вас, ничего существенного не изменится, потому как первых двух букв вполне достаточно, чтобы назвать коридор местом, оказаться в котором не безопасно.
     Фара рассуждала логически, а значит единственно верно, но отступить не могла. Видимо, в ее жилах текла кровь легионера или… минотавра-легионера. Кто знает…
     Козлоперец учтиво поклонился девушке и, загородив дорогу, спросил:
     - Куда вы так спешите, миледи? – на его лице сияла улыбка добряка, обычно стеснительного, но под воздействием порядочного количества алкоголя, уверенного в себе мужика. Уверенность была неестественная, сбивчивая, оголяющая отсутствие навыка непринуждённой болтовни. Будь он трезвее, это не было бы так заметно.
     - Мне нужно во двор. За водой, - как не в чем не бывало, ответила она и не будь в дверях фигуры стражника, сделал бы шаг вперед.
     Единственный источник воды находился в саду, в фонтане. Раньше, помниться, воду брали из колодца, что и было нормально, но потом какому-то разочаровавшемуся в жизни новобранцу вздумалось покончить со своим телесным существованием и не абы где, а прямо в колодце. Колодец завалили камнями, начальство получило выговор и все утихомирилось, вот только с тех пор воду приходилось брать из садового фонтана, которая была, прямо скажем, не лучше колодезной настойки из молодого солдатика. Ладно бы только это, но количество слуг резко уменьшалось. Люди плевали на цветастые обои, прихватывали с собой дорогие сервизы и уходили. Никто их не останавливал. Да и кто имел на это моральное право? Все отлично понимали, что работник, которому три месяца не платят зарплату – справедливо обиженное существо, останавливать которого – преступление против человечества.
     - Не в наших правах запрещать вам это сделать, но я должен предупредить, что здешние места опасны для столь симпатичной девушки вроде вас, - Козлоперец сделал комплимент и покраснел. 
От него несло вареным корнем боярышника, чесноком и кисловатым духом несвежего сыра. Он старался это скрыть и оттого голос его становился сжатым и смущенным, как у выступающего на публике картавого горбуна.
     Девушка застыдилась его взгляда и опустила глаза. Он казался ей жалким гладиатором, стоящим у входа на арену, готовый расплакаться от страха. Но вместе с этим, разве не человек он после этого, достойный поддержки и помощи?
     - Я смогу постоять за себя, - твердо сказала она и рванулась вперед, но рука второго стражника ухватила ее за талию и остановила на первой ступеньке. Холодок пробежал по её спине и желание вернуться назад еще сильнее загорелось в её голове, но теперь от неё уже ничего не зависело. Она была во власти дикаря и нерешительного младенца.
     Тем временем Фервантес беззаботно прыгал на лужайках, вытаскивал из земли увесистые камни и кидался ими в заплеванный фонтан, который являлся лишь мутным отражением той великолепной мраморной плевательницы, хитроумного аппарата, качающего многотонные водные кубы, распространяющего по всему саду свежесть летнего утра, бодрость и плеск наступающего буйства. Близлежащие кусты были усыпаны окурками, обрывками бумаг, выброшенных из кабинета губернатора и прочим мелких и крупным хламом, который блестел на солнце и, казалось, цвел, все увеличиваясь и увеличиваясь в размерах. Мусор шел своим победным маршем по этому крохотному мирку, шуршал и оставлял на каждом нанометре отпечаток запустения и разнообразия. Фигурки деревянных легионеров волновались на поверхности воды и лица их, вырезанные острым ножичком, казались Фервантесу гримасами удивления тому, как можно в такой радостный день не радоваться и не плясать, сотрясая кроны деревьев и поливая грядки человечества вишневым сиропом.
     Заметив появившегося фискала, стражник остановился, изредка поглядывая на Козлоперца. Фискал внушал ему первобытный страх перед чиновниками, заглушаемый лишь оружием и смутным осознанием того, что «старая гвардия» растворяется в прошлом и этот напряженно улыбающийся человек всего лишь тень её власти.
     - Эй, ты, почему не на посту?! – властно и даже немного весело крикнул Фервантес.
Приподнятое настроение нередко дарует человеку порой безрассудную храбрость, подобную той, которая вскипела в Фервантесе, посмотрев он на щетинистую физиономию стражника, который неудачно сплюнул и нерешительно взялся за меч. Этот явно недобрый жест должен был испугать дерзкого чиновника, но лишь распалил в нём гневный огонь, оттого, наверно, что не подразумевал дальнейшего усугубления ситуации, пребывая в иллюзиях насчет того, что стражник не рискнет нападать на государственного служащего.
     - Стой, Мармон, ты не видишь, это наш фискал; Фервантес, если я не ошибаюсь, - остановил его Козлоперец и, улыбнувшись девушке, спустился с крыльца.
     Фервантес уже знал его. Этот субъект был частым посетителем местного храма и ревностным противником борделя. Было время, когда он даже подначивал таких же радикальных поборников нравственности собраться как-нибудь ночью и спалить тлетворное заведение, но так, похоже, и не решился.  Следовательно, отношения между ними были, мягко говоря, не самыми теплыми. По правде сказать, его религиозность была во многом надумана. Да, он каждую неделю посещал небольшой храм Акатоша, иногда помогал служителям наколоть дров или залатать прохудившуюся крышу, но самой большой его привязанностью были книги. Те самые, бумажные или пергаментные, берестяные сборники рецептов, глиняные таблички, словом, всё, на что можно записать хорошую мысль, а потом без затруднений её прочитать, заседая на крепком дубовом табурете и уперевшись лопатками в теплую печь.
     - Что сделала эта девушка, что вы её остановили?
     - Ничего, за что стоило бы её наказать. Мы лишь посоветовали ей быть осторожнее и соблюдать закон.
     - Закон? Посмотри на него, - фискал указал на Мармона, - это закон? – и, не дождавшись ответа, взял девушку за руку и отвел её в сторону.
     - Что ты сказал?! Повтори! – закричал Мармон, выхватив меч.
     - Стоять! Это приказ, даэдра тебя побери! – Козлоперец попытался остановить разбушевавшегося стражника, но тот оттолкнул его и набросился на Фервантеса, сгорая от явного желания разрубить фискала на множество мелких кусочков. Это было привычное для него занятие, рубить человеческую породу на куски, долбить её подобно трудолюбивому шахтеру и добывать алую руду, сначала жидковатую, а потом сухую, переработанный в энергию бурлящий экстракт жизни.
     Фискалу довелось поучаствовать в уличных схватках несколько лет назад, но с тех пор он изменился, повзрослел, оброс оценочными суждениями и никогда до этого момента не вступался за других людей, будь то девушка или старичок, буйно таскаемый за седые патлы. Голова у несчастного закружилась и голос потух, павший под атакой страха. Вся решительность и буйность мигом улетучилась. Ведь это даже не шахтер и не восставший эльф; боги, иллюзии рухнули.
     В тот самый момент, когда стражник занес над головой карающий клинок и Фервантес заслонил девушку, раздался хруст ломающихся костей, скрип влажного металла об горячую плоть и тело Мармона рухнуло на землю. Жители благодатной почвы в ужасе бросились в разные стороны, смываемые потоками крови и массово погибая в своих земляных ходах.
     - Уходите, - тихо сказал Козлоперец и бросил окровавленный меч в кучу таких же грязных и уродливых железяк, - я должен расследовать преступление, а потом доложить комитету.
     Ему не пришлось никого убеждать. Через несколько секунд он остался один перед телом Мормона, чтобы смотреть в его широко открытые глаза, дивиться своему положению и проклинать тот день, когда он решил выступить против системы.
     - Вот и колодец. Я должна набрать воды. Моему отцу нездоровится, - вопреки всем законам логики улыбнулась девушка и как ни в чём не бывало, взяла стоящее рядом ржавое ведро и зачерпнула грязной воды. 
     - Да, но там…
     - Ничего. Пронесу через заднюю дверь. Вы поможете?
     - Давайте… - дрожащим голосом ответил Фервантес.
     Спокойствие провинциальной жизни отучило его от переживаний, от чувства постоянной опасности, от понимания того, что всё в этом мире непостоянно и что сегодня улыбается тебе и протягивает гроздь спелого винограда, а завтра уже душит тебя. Вот только девушка была явно не знакома с этой теорией и казалась абсолютно невозмутимой. Она не побледнела и не покраснела, лишь мгновениями, как при легкой головной боли, сдвигала брови.
     Если бы Фервантеса спросили в тот момент, где находится его мешок с тысячей септимов, он бы долго раздумывал, не понимая о каких деньгах идёт речь и лишь потом спохватился бы, вспомнив, что за удача свалилась ему прошлым днём. Но никто его не спрашивал.

    Глава четырнадцатая

     Мускулистый легионер, облачённый против обыкновения в грязную, уже успевшую покрыться кровавыми пятнами, рубаху, сделал отчаянный выпад, но промахнулся – меч скользнул по кирасе здоровяка и опустился в пустоту. Еще мгновение и зрители заревели от восторга – легионер рухнул, поддерживая руками вываливающие кишки. Никто не слышал его последних шептаний, зато хорошо расслышали слова императорского глашатая, стоящего на балконе подле самого императора и оповещавшего собравшуюся публику о том, что очередной предатель реабилитирован и прощен его императорским высочеством. Голос его терялся в криках и воплях, отчего ему приходилось постоянно останавливаться, поднятой рукой успокаивая народные массы.
     Император восседал на бронзовом троне в роскошных пурпурных одеждах. На голове блестела тщательно отполированная Корона красного дракона. Он понимающе улыбался кричащей толпе и ждал. Ждал терпеливо, прислушиваясь и изредка останавливаясь глазами на какой-нибудь уж слишком разгоряченной девчушке, начавшей биться в конвульсиях прямо на балконе.
     - Сейчас пятого поведут. Кого, как думаешь? Делаем ставки, - обратился Галенхольд к возлегающему рядом мужчине с длинным тонким носом и пышными бакенбардами. Он поедал финики, выкладывая из оставшихся после них косточек молитвы Дибелле, которые после всех вышеописанных манипуляций богобоязненно прочитывал вслух.
     - Эльфа какого-нибудь. Коротышку. Они после силачей всегда хлюпиков ставят. Для разнообразия, так скажем, общественного вкуса. Вы знаете, что такое общественный вкус? Я вот вообще не представляю. Да и кто в наше время может дать ему точного определения? – мужчина просвистел веселую, но задумчивую мелодию философа-пастуха, овцы которого ползали, подобно червям по мокрым дорогам такой обширной науки, как терминология, - двадцать септимов на эльфа.
     - Агриппа, да пробудись ты, кулебяка сонливая! Ставки! Двадцать септимов на эльфа уже есть. Ставки-ставочки, такие сладкие, такие нежные, я бы ставил их себе на спину вместо банок, клянусь всеми богами! Ну да реально, хватит спать. Ты так все представление проспишь. Скоро уже император свою речь возглаголит и рассыплются и полетят…
     Агриппа поднял голову и увидел тянущуюся к Галенхольду слегка размякшую физиономию человека с завитыми лоснящимися волосами, прыщавыми заушинами и отвратительным безвкусным серым плащом, который он не удосужился даже застегнуть на все пуговицы. 
     - Позвольте представиться, Валентайн. Я тут краешком уха прослышал, что делаются… эм, ставки?
     - Все правильно прослышал. Ставочки, понимаете ли, на то, кто следующим выйдет.
     - А-а, - сладостно протянул Валентайн, - ставочки это по нашей части. Центурион. Я говорю: центурион.
     - Неужто так? Всяко возможно, но чтобы центурион. Хм, все равно… Сколько деньжат отложить готов?
     - Да хоть пятьдесят монет.
     - Принято, - голосом опытного игрока подтвердил Галенхольд и одним махом выдул добрую половину бутыли с бренди.
     Император не видел и уж тем более не слышал их разговора. Он подал глашатаю сигнал выпускать последнего пленника, одного из тех несчастных, кому довелось попасть в валенвудскую мясорубку и выйти из неё живым.
     - Дамы и господа, добрые граждане Империи, пришло время узреть очередного представителя недостойного сброда нашего славного государства! Предводителя жалких трусов, того, кто вопреки приказу, бросил свои позиции и сбежал с поля боя, того, кого проклинают его же подчиненные, обречённые на смерть по вине мерзкого злодея!
     На время речи люди степенно притихли и скукожились, представляя, что за мерзкое отродье вскоре сложит голову на их глазах. Чувство, мягко говоря, восторженное.
     Ворота распахнулись и взору публики предстал человек, лицо которого нельзя было разобрать из-за спадающих на него длинных черных волос. Спутавшиеся, они шептали о жизни сначала в яме, потом в грязном трюме, сменившемся в итоге на пропахшую тухлой кровью темнице, из которой можно было услышать крики толпы и даже голос убийцы, могучего гладиатора, равного которому еще не сотворила труженица мать.
     Человек получил на выходе короткий меч, кольчугу и толчок в спину, от которого он прошел два метра на согнутых ногах и упал, чувствуя, как прохладный песок содрогается от поступи двухметрового титана. Это был не человек, но и зверем его тоже нельзя было назвать. Сама смерть в обличии урода сошла на землю, чтобы уничтожить простого вояку. На секунду в нем даже пробудилась гордость. Большинство людей умирает в одиночестве или в бесславном бою, их никто не видит перед смертью, никто не знает, где точно лежит их труп и можно ли забрать его не опасаясь подцепить какую инфекцию, уже облюбовавшую гниющую тушу некогда славного отца большого семейства или доблестного крестьянина. Он же погибает на глазах сотен людей, перед взором самого императора. Не этому ли его учили гордиться в детстве?
     - Командир шестнадцатой центурии, Глаб Канторий, бросивший своих людей на поле боя и решивший сбежать с театра военных действий на шхуне «Уриель», был пойман на побережье Сиродила. Милостью императора Тита Мида, врагу отечества выпал шанс кровью искупить вину перед Империей, сразившись с нашим чемпионом, могучим Воогаартом, - продолжал глашатай.
     - Как ты угадал?! – с ноткой возмущения воскликнул Галенхольд, отсыпая положенную сумму в уже приготовленный мешочек Валентайна.
     - Интуиция и только интуиция. Ну, ладно, рад был сотрудничать.
     - Что, уже уходишь? Всё же только начинается.
     - Пора. Я хочу успеть на корабль до Скайрима и желательно до вечера. Всем удачи, всем пока.
     Валентайн юркнул в толпу и скрылся из вида. На выходе из Арены он столкнулся со странного вида хаджидом в бордовом кафтане, уныло шатающегося от канавы к канаве, в которых, насытившиеся лягушки вздували свои горловые мешки, глядя на заполненные народом улицы. Некоторые особенно предприимчивые прохвосты умудрялись пробираться в Арену, записывать речи глашатая на листочки и продавать их на проспектах за пару септимов за штуку. Бумажки шуршали то в одних руках, то в других, падали в грязь, жевались и заменялись новыми.
     Народ вскипел, когда в толпе появились два больших листа, на которых, ужасно неразборчивым подчерком была нацарапана речь императора. В ней наконец-то излагались принципы парламента, его численность, права и свободы, а также местонахождение. Сотня депутатов имеет совещательную функцию, но никак не законодательную; они созываются отнюдь не для ограничения власти императора, но для выработки программы по выходу из кризиса, потому как обладают исключительно выдающимися качествами и достоинствами, дарующими им право говорить от лица народа. Депутаты будут заседать в переоборудованном зале Сената, им будет предоставлено всё, что потребуется и том количестве, в каком они пожелают.
     Рёв и буйство было ответом на это заявление. Люди не могли поверить в существование слов «не для ограничения». Как так? Почему? Император правит нами уже третий год и за это время наблюдается только ухудшение положения народа, налоги возрастают, провинции отходят врагам, колонии бунтуют, пошлины задавили издревле вольное купечество и теперь, когда перед людьми встал реальный шанс изменить свою судьбу, пойдя по принципиально новому пути развития, император рушит из надежды и говорит со своей позолоченной трибуны, что ограничений не будет, что всё будет по старому, только теперь у «всевластного» появится сотня ручных зверьков.
     - Может брехня? – говорили некоторые, - самого императора мы не слышали, может он того, чего другое говорит?
     - Ничего другого этот прохиндей не скажет. Всё по сценарию, как говорили пророки. Да и я сам это говорил, вчера только сказывал, что ничего не измениться. Предчувствовал, видно.
     - Да ладно вам, человек делает, что может. Попробовали бы сами что сделать, когда на вас Талмор давит со всех сторон. Думаете, Морровинд сам по себе отошёл? Ха, как бы не так. Эльфийские агенты! Слышали о таких? Им только на руку все эти ваши недовольства. Нам надо сплотиться вокруг императора и помогать ему, а не разводить панику.
     Люди насмехались, задумывались и плевались, но с улиц не уходили. Всем было интересно, чем закончиться вся эта история с парламентом. Никто даже не заметил, как стражники прибивали к фасадам домов деревянные таблички с длинными списками имен и фамилий. Крупное сборище было им на руку.
     - Хулиганить изволите, дружище? – спрашивали они одного из столпившихся, - фамилия, имя.
И когда изрядно испугавшийся называл своё наименование, стражники брали его за руки и уводили в неизвестном направлении. Никто не протестовал. Хулиганов наказывать надобно, чтоб не портили общественного порядку. Дать им хороших плетей и больше не забалуют. Лишь у одного Рад-Журиба ёкнуло сердце при виде этой картины. Он ринулся к воротам Арены, но там стояло тройное оцепление и ему пришлось отступать назад, к улицам и площадям. Круговорот закрутил его и вынес куда-то в глухие подворотни.
     Пивные были полны народу, причем такого, с которым не хотели сталкиваться даже стражники. Именно в нём хаджид нашёл своё пристанище. Ему было всё равно, что будет с парламентом, императором и прочим государственным сбродом. Главное – Ребен, этот напыщенный инвалид, которому уже давно пора в могилу, самую глубокую и тёмную. За этими сладостными и ужасно затягивающими мыслями, он не заметил, как локти его пропитались пролитым пивом, щеки намокли от слёз, а гогот пьянчуг превратился в пение соловьев, именно тех, которые поют только сумасшедшим и самоубийцам. Он не сумасшедший, но насчёт самоубийцы… сложно сказать. Или, может быть, он и тот и другой. Если так, то все его мысли не имеют цены. Следовательно и думать не надо, ведь никто к нему не прислушается, а если и прислушается, то посмеётся и забудет. Грустно и не понятно, будет ли конец этой грусти, временна ли эта депрессия или нет, как ушедшее вдохновение, вернётся ли оно снова или это конец всему. Вернется, обязательно, и возможно даже сегодня, даже прямо сейчас. Вон тот долговязый парень с длинными волосами наверняка даже и не задумывается о вдохновении, а просто строчит себе и строчит что-то на бумагах. Славный человек, хороший. Наверняка скоро словит куш и прославится. Он очень похож на писателя и не только тем, что пишет, но и своим увлечением, с каким не может писать кузнец или крестьянин. Если, конечно, это не кузнец-писатель. Такое тоже бывает, между прочим. Парень очень низко опускает глаза – слеповат. Конечно, писать в полумраке одной отдалённой свечи – прямая дорога к слепоте. Стоп. Да это же Шупетун.

     Глава пятнадцатая

     Управитель шарахнулся к картине неизвестного барона, когда завидел входящего в губернаторский дворец величавого талморца. Тот, казалось, не замечал ничего перед собой, не оглядывался по сторонам, а просто шел по длинному коридору в сторону кабинета Фаниуса. Подол мантии шуршал по мраморному полу, скользя по грязи и пыли, но всё равно оставался чистым и бархатистым на ощупь. Никак тут какая магия замешена, говорили про эту странную особенность досужие личности, но при появлении талморца почтительно замолкали.
     Величавая фигура постучалась и не дождавшись разрешения, спокойно прошла внутрь.
     - Господин губернатор? Вы здесь? – с улыбкой спросил эльф у большого кресла, в котором, укрывшись с головой плисовым пледом, схоронился глава огромной провинции.
     Из-под пледа торчала лишь оголенная пятка, дрожащая то ли от холода, то ли от животного страха.
     - Это опять ты? Если так, то советую убираться куда подальше и больше сюда не приходить. Это мой дворец в конец концов! Я тут полноправная власть и я приказываю тебе исчезнуть!
     - Успокойтесь, это я, Мельдоний.
     - Думаешь, я поверю тебе? Нет, проворный, не будет тебе такого счастья, - проворчал Фаниус, но когда выглянул, то тут же тускло улыбнулся. Взглянув на стоящую рядом свечу, Фаниус зажмурил ослепленные глаза, поворочался немного в кресле и ступил на ковёр, - прошу прощения, я немного задремал. В пледике-с. Тепло… Рад вас видеть.
     - Мне тоже. Вот решил зайти, проведать, как поживает ваше превосходительство.
     - Замечательно поживает.
     - Говорят, вам нездоровиться.
     - Ничего страшного. Голова, знаете ли, немного кружится, как будто вместо пола очень тонкое стекло, а под ним – бездна.
     - Это всё от перенапряжения. Вам надо отдохнуть, сплавать в Хаммерфел, потрогать местные пески и успокоиться. Очень вредно, знаете ли, постоянно находиться в этом зловонном кабинете, - эльф поморщился и начертил в воздухе парочку незамысловатых рун. Воздух наполнился ароматом хвои и свежестью озона. Казалось, еще немного и небеса низвергнут на землю потоки грибной души, влаги и жизни. Но всё это только казалось.
     - Эх, Мельдоний, положение обязывает государственное лицо находиться на острие бритвы и плевать, что она уже давно затупилась. Я должен находиться здесь. Император поручил мне эту миссию и я в лепёшку расшибусь, но государя не подведу.
     - Похвально. Но не будет ли рациональнее постараться сохранить столь благородную жизнь, дабы и дальше использовать её на благо Тамриеля?
     - Я не совсем понимаю, о чём ты.
     - Возможно завтра здесь, вот прямо здесь, посреди кабинета, будут восставшие шахтеры и поверьте, имперский патриотизм сослужит вам плохую службу.
     - Стойте. Ты пришли сюда, чтобы указывать мне, что делать? Боги, все хотят лишить меня моей законной власти. Так вот знайте, никакой опасности нет. То же самое говорили вчера и вот, смотрите, все живы и здоровы. Я послал весточку генералу Личинке. Его всадники уже добивают последнего бунтовщика. Я уверен.
     Мельдоний смотрел в покрасневшие от задора глаза губернатора, но уверенности в своих словах не видел. Фаниус успокаивал себя как мог.
     - Я так же, как и вы верю в победу имперского солдата и именно поэтому предлагаю сохранить его жизнь. На границе с Валенвудом находится наша армия, которая готова в любой момент выделить для подавления мятежа ограниченный контингент. Ради нашей дружбы. Я могу договориться, если хотите.
     Фаниус расплылся в болезненной улыбке.
     - Это явно плохая идея. Вы преувеличивает опасность. Интервенция излишня в данном положении.
     - Надеюсь, вы правы, но всё равно, положение непрочное.
     - Я подумаю, обязательно подумаю, но уверен, всё это лишь паникёрство и блажь.
     - Ладно, я загляну к вам завтра. Вы любите шиповниковый сироп? У меня есть пара литров. Заварим с вами чифирю и заёрзаем в пути.
     Мельдоний слегка поклонился и незаметно вышел, оставив Фаниуса одного в пустом зловонном кабинете стоять на обрывках бумаг и смотреть, как небо затягивается тучами. «Опять разжижит грязюху». Но ему нечего бояться; из дворца он всё равно не выйдет.
     Горизонт светился множеством крохотных точек и казалось, это и есть непобедимая армия шахтеров, приготовившаяся идти на штурм. Но всё это глупости. Наверняка просто стая светлячков роится в скалистых лесах, лаская прозрачными крылышками грубые папоротники. Или это может быть всадники Личинки прибыли сообщить о разгроме бунтовщиков.
     В кабинет впорхнула Фара. Она поставила на письменный стол жестяную кружку с водой и сказала:
     - Вот, папа. С тобой всё в порядке?
     - Тебя не было два часа. Неужели нынче стало так сложно добыть одну-единственную кружку воды?
     Фаниус не был зол, он просто играл роль хорошего отца, долг которого состоял в разведке, шпионаже  и расследовании, цель которых выходила за пределы его тела и даже его ауры, простираясь на пространства ячейки общества, семейственность, являющейся микроскопической форой коллективистской общины. Он смотрел на свою милую сердцу дщерь и сердито улыбался, вроде бы и обругивая, но в то же время говоря, что данное положение не вечно и хорошее поведение рано или поздно приведёт её к исправлению и отцовскому прощению.
     Фара была пристыжена. Сначала она хотела рассказать всю историю со стражниками и Фервантесом, но смутилась, подумав, что это будет неубедительным доводом в пользу оправдания провала столь важной миссии. Воспитанная на консервативных представлениях об общественной иерархии, она не могла даже представить, чтобы нагрубить главе семейства или, что равносильно оскорблению, не выполнить его приказа.
     - Ладно, иди к себе и постарайся больше не выходить из спальни, - Фаниус примирительно улыбнулся и добавил, когда девушка сделала шаг назад, - скажи матери, чтобы собрала самые необходимые вещи.
     - Мы уезжаем?! – возмущенно воскликнула девушка.
     - Нет. Просто собери вещи.
     Как только Фара удалилась, Фаниус почувствовал небывалую легкость, вдохновение, внезапно сошедшее на него с этим решением. Мысли его прояснились, как прояснилось и чувство свободы. В воздухе больше не пахло лордом и его пагубными наставлениями. Нет, теперь то он уж точно освобождён от его влияния и по-настоящему свободен. Свободен, как гражданин и человек.
     Личинка скакал на своём белом коне всё дальше и дальше вглубь дикой территории Валенвуда, туда, где по его представлениям находился человек, способный помочь ему обнаружить зачинщика восстания. Записку с известием о шахтерах он получил из рук своего адъютанта в момент, когда спешился около странного гриба, больше похожего на макушку лысого господина, молитвенно восседающего на мшистом троне папоротников и синеватых поганок, коих в окрестных лесах было столько же, сколько и продолговатых пупырышек, пурпурными цветами разросшихся по всей сферической площади строения. Все бывали в Морровинде и уж точно видели эти причудливые жилища Тельвани, высокие и крохотные, вросшие в землю грибы, частично высушенные, коростные, защищающие от холода и жары, уютные, достаточно проветриваемые сооружения. Именно одним из таких зданий было обиталищем Тарканума, известного в узких кругах подвижника архивного дела.
     Старичок сидел на подушечке и попивал чаёк. Милая картина, но только не для Личинки. Он небрежно отставил стоящую на пути тумбочку и громко заговорил:
     - Как поживаешь, старый пёс? Мне нужны архивы легата Вара. Срочно.
     Старичок поднял тяжелые бородавчатые веки и прохрипел, не забывая размешивать в чашке крупные гранулы сахара:
     - Погоди насчёт дел; налей лучше чаю и ответь, почему ты до сих пор в Валенвуде, - тихо спросил Тарканум.
     - Ты не понял?! Я пришёл сюда за архивом, а не за твоими глупыми вопросами, старик! – генерал схватил его за грудки и хотел было хорошенько врезать по темно-серой физиономии, но вовремя успокоился и отошёл к книжным полкам.
     - Ладно, ладно, - чуть струсив, сказал Тарканум и поставил на столик пустую чашку, на дне которой можно было разглядеть несколько зелёных чаинок, - можешь не отвечать, но архива ты всё равно не получишь, - он задумался, - слышишь, в дверь уже стучится смерть. Скоро она заберет меня и никто никогда не узнает о существовании темного прошлого. Поверь, так будет лучше для всех, включая тебя, сын мой.
     Личинка приложил влажное лезвие меча к морщинистому горлу старичка, который секунду смотрел куда-то в сторону, а потом со вздохом сказал:
     - Убери эту железяку, Личинка. Ты ведь знаешь, в каких чудовищных местах мне приходилось бывать и неужели ты думаешь, что после всего этого меня напугает столь прозаическое орудие убийства. Я боюсь не за свою жизнь, а за твою, - вдруг резко сказал Тарканум, - легат Вар был чудовищем, кости которого не принимает даже земля. Черви воротят свои беззубые рты от его гниющей плоти, брезгуя вкушать смрадные останки демона, которому посочувствовали бы даже самые отвратительные лорды даэдра. Они отвернут их и от его приспешников…
     - Заткнись! Ты не знал его! Поднимайся и принеси мне архивы, предатель!
Генерал Личинка сказал это громко и властно, но старичок и бровью не повёл, продолжая мирно попивать чаёк, лишь изредка поднимая на него свой мутный глаз. Его невозмутимость ещё больше распыляла в Личинке дикую ярость палача, офицера, наделённого властью над человеческой жизнью.
     - Я могу долго допрашивать тебя, пёс, очень долго, так долго, что ты запомнишь каждую секунду нашего разговора и поверь мне, будешь молить всех существующих богов, чтобы их забыть. Говори!
     - Я отдал их, - посмотрев в безжизненные глаза генерала, тихо сказал Тарканум.
     - Кому?! – Личинка не выдержал эмоционального напряжения и схватил стоящий неподалеку бюст рыжебрюхой козочки, замахнувшись которой можно было не надеяться на мирный исход схватки; бронзовое творение безумного зоолога неизбежно опустилось бы на голову врага и покончило тем самым с его яркой, но короткой жизнью.
     Тарканум пару секунд напряженно раздумывал над фразой, которая должна была решить его дальнейшее существование и ответил, опустив взгляд:
     - Тому, кто никогда не использует их во зло, - потом посмотрел на дверь и облегченно вздохнул.
     Личинка не видел причин верить Таркануму. Его подлая сущность обладала всеми правами и возможностями врать прямо в лицо, при этом не подавая вида, словно существуя только ради того, чтобы непрестанно врать, лукавить и обманывать. Но этот голос, эти уставшие глаза… Возможно ли, что этот червь устал под конец своей жизни от вранья, что душа его разложилась настолько, что потеряла свое зловоние.
     - Обыщите дом и сообщите мне, если найдете архивы! – приказал Личинка своим людям после того, как отрубленная голова старичка остановилась в пыльном углу, где надутые пауки уже готовились устроить жилище в его старом черепе.

     Глава шестнадцатая


     Небо опять начало затягиваться тучами и император принял решение закругляться. Он шепнул пару слов глашатаю и покинул балкон.
     Народ неустанно махал руками, улюлюкал и даже частично рыдал, обливая кровавыми слезами подмостки своей безумной натуры. Пара человек даже забралась на крышу и поверглась оттуда на землю, где их встретили пинки сердобольных сограждан и рычание двухметрового легионера.
     За всеми этими событиями никто не заметил ужаса на лице глашатая и легкой дрожи в голосе, когда он провозгласил:
     - Граждане Империи, добрые горожане и гости столицы, никто не способен увидеть смерть, кроме того, кто видел ее своими глазами. Никто не способен говорить со смертью, не слышав ее глас собственными ушами. Никто не способен победить смерть, кроме того, кто победил ее в себе.
     Никто ничего не понял, но заревел, увидев ступившего на песок императора. Он вынул меч и небо Обливиона укрыло бренную землю.
     Кроваво-красные щупальца уродливых растений подняли свои головки и почувствовали приближение живой плоти. Слабое мясо, хрупкие кости и дрожащие волоски на потной коже были легкой добычей для даэдрических папоротников, цветов и голов. Не таких голов, которые всегда можно увидеть, посмотрев в зеркало, но голов споровых, непонятных, формой напоминающих увеличенные во много раз кварки, в глазах которых можно было рассмотреть дендрическую сеть сознания.
     - Стоп! – пробормотал Тит и все остановились. Цветы затихли, споры легли на землю и приготовились ударить, как только центр этого мира произведет боевую вибрацию.
     - Пригнуться, бойцы, - прозвучала команда и десять легионеров присели на колено, прижавшись боком к раскаленному камню.
     Тит отлично знал, что никакие прятки и приседания не помогут укрыться от всевидящего ока Обливиона, но действовал по правилам военного дела, которые вычитал в толстых трактатах и учебниках, чьи составители были уж поумнее и поопытнее его.
     Солдаты молча роптали за его спиной, дрожали от огненного холодка и позвякивали оружием, пряча глаза от ослепительного света, распространяющегося с вершины высокой башни. Одним из правил выживания в Обливионе было не смотреть на слишком яркие источники света, будь то порхающие в кровавых кустах светлячки или сигильские камни, подобный которым светился в мутной дрожи жара на вершине башни и словно следил за невнятной кучкой людского племени, прокладывающей к нему свой долгий путь.
     - Вперед, бойцы. Держаться рядом, оружие наготове, смотреть по сторонам, - быстро перечислил приказы офицер Тит и выбежал на полянку.
     Никого не было слышно. Да и что могло здесь звучать? Это мертвое место и звуки у него тоже мертвые.
     Огромные мухи содрогались воздух вокруг гвардейцев, но вопреки всем законам акустики, не производили ни единого звука. Они проводили рекогносцировку, смотрели и считали каждый дротик, висящий на поясах легионеров, каждую их потаенную мыслишку и задумку. Кто-то думал, что пора бы уже начать обращаться в бегство и ждал, пока это начнет делать кто-нибудь другой; один вспоминал приемы парирования, а бородатый бретонец вообще считал, что если кто и умрет, то точно не он.
     - Оружие к бою! - опять же по инструкции приказал Тит и первым обнажил клинок. Но нет, здесь были не только сухие инструкции. Он начинал чувствовать в себе командирскую интуицию, чувство, если так подумать, приводящее армии к победе. Или все-таки это и не интуиция? Мухи. Он видел их черные глаза и смутно догадывался, какую роль играют на тактической сцене даэдрических полководцев эти неприятные насекомые.
     «Атака. Сейчас. Они нападут через десять секунд. Том второй, часть шестая, глава первая: если возможность нападения определена и враг уверен, что вы будете обороняться, переходите в наступление».
     Бретонец вскрикнул, разрываемый на части длинными зеленоватыми щупальцами. Кто-то поскользнулся на его внутренностях и был схвачен лапами даэдрота. Множество мелких существ, показавшихся из самой земли, рассеяло строй легионеров и разметало куски подпаленных сгустками магмы лучников.
     Тит рубанул одного из скампов по шее, развернулся чтобы проколоть зивилая и рухнул, оглушенный то ли зачарованной булавой, то ли очень крепким заклятьем.
     Перед тем, как глаза его закрылись, он видел, как его людей рвет на части чудовищная сила. Осознание полной беспомощности охватило Тита. Приподнявшись на алых от крови руках, он что есть мочи закричал:
     - Бегите! Спасайтесь! – не догадываясь в тот момент, что именно этим они занимаются с самого начала сражения.
     Этого не было написано в мудрых трактатах и учебниках, об этом не говорили на лекциях в военной академии, этому не учил его отец. Тут могла помочь одна полководческая интуиция. Но ей похоже было не до того.
     Даэдрическая сила подхватила облаченное в железную броню тело офицера и поволокла по запекшимся почвам Обливиона куда-то в пустынные дали, все дальше и дальше вглубь Мертвых земель.
     Очнулся он от грубых пощечин и довольно экзотического вкуса крови во рту.
     Это впечатление было для него не ново. Животная жизнь в подворотнях Имперского города и потасовки в тавернах наградили его обширным опытом пребывания в полуживом состоянии. Он знал, что такое лежать в луже крови со сломанными ребрами или ползти по зимним улицам, держась за отбитый бок.  Это не говоря уже о многочисленных стычках с разбойниками и облавах на вампирские логова. Жизни удостоила его чести посвящения в свои самые сокровенные тайны и уголки, о существовании которых многие даже не догадываются. И он был ей за это искренне благодарен.
     Но сейчас на него смотрели не разбойники или вампиры, а глаза его хорошего товарища бретонца. Одной рукой он размешивал в глиняном черепке некую пепельную жидкость, а другой теребил селезенку, торчащую из разодранного брюха. Налитые кровью глаза словно гипнотизировали очнувшегося Тита и вводили его в нечто похожее на транс. Он мог дышать, издавая невнятное мычание, но все попытки повернуть голову или сделать какое другое мышечное напряжение, неизбежно заканчивались неудачей. Да, он был парализован, потеряв способность не только двигаться, но и чувствовать под собой раскаленные прутья клетки, подвешенной над дрожащими языками пламени, изрыгающимися недрами самого Обливиона.
     Единственное, что он мог услышать, было стуком подошвы даэдрического сапога по горячему камню и шипение бретонца, который предостерегающе прикладывал палец к губам и улыбался сквозь текущие по помертвелому лицу слезы. Большая часть его сущности была совершенно определённо уничтожена, остатки же человеческого пребывали в рабстве даэдрических сил. Они приказывали ему приготовить все для предстоящего ритуала.
Запах гниющего мяса проникал в легкие Тита и он даже почувствовал облегчение, когда бретонец закончил свои манипуляции и склонился перед высоким даэдра.
     Тит был приблизительно знаком с основными ритуалами даэдрических существ и с ужасом догадался, что за страшную участь готовят ему чудовища Обливиона. Сквозь дымку слабости он смутно различал в узких бойницах башни мало отличающийся от заката рассвет.
     Его конечно никто не спасет. Никто ведь даже не знает, выполнил ли он свою миссию, жив ли он и если нет, стоит ли посылать на верную смерть еще десять элитных солдат. Да если и пошлют, никому из них не суждено будет добраться до башни. Ему настал конкретных и определенный конец. Ведь он уже слышал жуткие истории о целых когортах, сотнях легионеров, пропавших без вести в этих землях. Что уж было говорить о десятке бойцов и неопытном командире. «Ну что, покрасовался, усладился собою? Теперь тобой-то уж обязательно возгордятся. Надо было отказаться от этой миссии. Не зря же рейды в Обливион добровольны», - думал про себя Тит и чувствовал, как паралич медленно рассеивается. Впервые за все время он начал чувствовать боль от длинных красных ожогов, располосовавших его спину. Ржавые прутья впивались в кожу и тут же прижигали образовавшиеся раны.
     Будучи в более приятных ситуациях, Тит относился к своей жизни философски. Он не боялся смерти, считая ее всего лишь переходом к новому, ну может быть немного отличному от предыдущего, существованию. Он вел разгульную жизнь, в перерывах между наслаждениями воздавая славу Талосу и всем Девяти, каждую секунду готовый ступить на дорогу войны и погибнуть в тяжелом бою. Но когда все-таки ступил и проиграл, начал паниковать.
     - Помогите! Кто-нибудь! – завопил он и стал что есть силы долбить пятками по едва держащейся клеточной дверке.
     Дремора пристально посмотрел на него, прошипел что-то бретонцу и поднял со стола тяжелый жезл, на вершине которого вибрировал красный кристалл. Бретонец тем временем все с той же улыбкой приблизился к клетке, открыл дверцу и буквально вынул из нее Тита.
     В этот момент до него донеслись невнятные звуки шагов, которые принадлежали отнюдь не чудовищам Обливиона или дреморам в даэдрических доспехах. Нет, эти шаги были похожи на властную поступь офицера по каменному полу казармы, шагающего вдоль стройных рядов рабов, готовых по первому его сигналу облачиться в доспехи и взять в руки оружие смертоубийства. Они раздавались снизу и дремора наверняка их услышал, что впрочем не произвело на него шокирующего эффекта, потому как он лишь повел бровью и вонзил в грудь Тита наконечник жезла.
     Странно, но он ничего не почувствовал. Совсем ничего. Его лишь тряхнуло назад, покоробило и затрясло крупной дрожью, какая обычно бывает при сильном осеннем ознобе. Тит держался на ногах, видел перед собой морду дреморы и… о чудо, слышал человеческие голоса.
     Дреморы уже нет на месте, но жезл все еще торчит из кровоточащей груди и в голове начинают проноситься невнятные картины горящих имперских городов, тлеющих пожарищ и разлагающихся трупов, пирамидами сложенных на площади Имперского города. Он слышит голоса людей, видит документы, вспышки магического света и длинные караваны, обозы. Над всем этим витает клубящийся пар Дагона, который берет его, Тита, за плечи и ведет все дальше и дальше по дорогам Империи, творить безумство и смерть.
     Последним видением было лицо лысого орка в имперской кирасе, который закинул Тита на плечо и понес в тишину, которая просуществовала в пространстве еще ровно секунду после того, как чемпион рухнул на песок. Ему хватило одного выверенного удара в сердце.
     На этот раз толпа не ревела и не аплодировала. Над Ареной долгие десять минут раздавались четкие «Слава». Даже Галенхольд не сразу пришел в себя, со сластью осознавая, что денег никому не полагается. 
     Император вонзил меч в песок, постоял пару минут под восторженно-испуганными взглядами своего народа и ушел с Арены прямо во дворец. Ему хотелось побыть с семьей. 
     Дальше были унылые сценки из имперской истории, выступления музыкальных коллективов, задорные хороводы и уж совсем издевательские чтения анекдотов. Всем было на это плевать. Сражающийся и побеждающий император стоял перед глазами плебса и слезы текли по бархатным щечкам изнеженных барышень, теребящих в руках батистовые платочки. В ближайшие несколько дней они точно не возьмут в руки булыжник. Его судьбу определяла другая часть общества и она была за пределами Арены.
     Люди расходились возбужденные. Их торжество могло слегка поколебать лишь находящийся неподалеку от выхода из района Арены помост, над которым болтались несколько человек и даже пара аргонианцев.
     - Смотри, дружище, - воскликнул Галенхольд, - да это же Валентайн! – и показал на посиневшего человека, на груди которого висела деревянная табличка. «Валентайн Канторий. Брат и сообщник предателя Империи» - гласила она, но никто ее не слышал.
     Перейдя улицу около монумента Тайбера Септима, толпа оказалась прямо перед каменным строением. Издали оно было похоже просто на наскоро собранную из каменных блоков коробку с однообразными дырами окон, но подойдя поближе можно было разглядеть неисчислимое множество надписей и гипсовых рисунков, которые изображали то ли сцены из древней истории Тамриеля, то ли просто неразборчивый набор людей и животных, собравшихся вокруг высокой башни, смутно напоминающей башню Белого Золота. Между ними развивались алые знамена, с которых на входящих в просторное помещение смотрела широко раскрытая пасть дракона.
     Внутреннее устройство здания было полной противоположностью внешнему. Потолок, опять же изысканно разрисованный столь мелкими деталями и персонажами их содержащими, что даже при желании никто не мог их рассмотреть, поддерживался на двадцати колоннах, по десять с каждой стороны и еще тремя декоративными рядом с, судя по всему, императорским троном, вокруг которого были расположены тридцать мягких стульев для расположения на них сенаторов и министров. Они должны были присутствовать на всех заседаниях парламента, внимательно слушая сотню депутатов, должных расположиться на простеньких деревянных скамьях.
Сейчас же вместо депутатских мест стояли длинные столы, на которых нельзя было найти свободного места от какого-нибудь горячего или холодного кушанья.
     Изрядно проголодавшаяся толпа накинулась на этот гастрономический рай и уже через несколько минут половина яств была беспощадно схвачена, пережевана и проглочена безмерными пастями. Ничто не ускользнуло от нее и ничего не уцелело после такого внезапного нападения.
     Окончание банкета, впрочем, как и его начало прошло без видимых приключений. Галенхольд наслаждался свободой в поглощении самых изысканных блюд Нирна, а Агриппа ходил вдоль длинных столов и вкушал разве что некоторые любимые им с детства закуски и сладости. До последних он был особенным охотником, но в отличие от своих товарищей с луками в руках, вооружился двузубой вилкой, которой отважно колол и резал украшенные ломтиками маниоки торты. Парламент был полон депутатов и слуг, офицеров и министров вперемешку с сенаторами, сбившихся в кучку у котелков с тушеными котлетами и супами. Они недовольно поглядывали на радостных депутатов, корчили рожи и плевали в жаркое, желая всячески насолить выскочкам из глубинки. Как смеют они осквернять священные полы зала Сената своими провинциальными тапками? Какое право имеют они советовать императору, как ему поступать? Все это не могло уложиться в их благородных головах. Лишь один сенатор стоял в отдалении от всего этого брюзжащего сборища – Ребен. Он пришел сюда только из почтения к императору и его справедливому решению собрать в одном месте всю человеческую элиту, чтобы использовать эту концентрированную силу во благо Империи. Больше его ничего здесь не держало и не было во всем окружающем ничего такого, что ослабило бы невыносимую боль, пронзающую каждый нейрон его больного мозга.
     Он покажется императору, поцелует его длань и удалится. Да, так и будет, ведь еще секунда и он потеряет и так наполовину отсутствующее сознание. Но несмотря на плохое самочувствие, ни одному звуку или движению не удавалось скрыться от его чуткого внимания. Вот немолодой депутат залпом выпивает кружку пива, вот кривозубый малец чешет своему господину мочку уха, получая в награду оплеуху и крепкое словцо, заставляющее его отойти в сторону, к таким же униженным слугам, сморкаться в шубы начальников, размазывая сопли по кожаным нагрудникам офицеров. Эти «защитники чести и славы Империи» лежат, прикрывшись тарелками, на скамьях и их не трогают даже мухи, которых привлекли приторные запахи медов и паток. Большеглазые насекомые жужжат в воздухе и с яростью дикарей сражаются за живительную сласть с пчелами и даже несколькими шмелями, вероятно залетевшими в широко распахнутые окна, в которых, несмотря на все меры безопасности, предпринятые городской стражей, все равно торчали макушки, а иногда и целые головы праздных зевак и членов хулиганского сообщества. Вначале стражники их отгоняли, но потом плюнули и убедившись, что император не будет присутствовать на банкете, разошлись по домам. Несколько расхрабрившихся бродяг даже насобирали пару мешков пирожных и бутербродов, чем заслужили бурную поддержку депутатов. Их целовали, приглашали на танцы, а под конец раздели и, по слухам, принесли в жертву некоему богу.
     Агриппа смотрел на все это и невольно искал взглядом эльфийскую журналистку. Она стояла, прислонившись к резной колоне и что-то возбужденно заносила в свою крохотную книжку. Депутаты останавливались рядом с ней, тянулись жирными носами к ее золотистым локонам, облизывались и приглашали на танец. Девушка с улыбкой отказывалась, но всегда соглашалась глотнуть пару капель за здоровье императора и дружбы между эльфами и имперцами. Политические анекдоты и жжение в горле неизбежно возбуждали в мужчинах желание прижаться к чему-то женскому и такому же горячему, как и они сами.
     Обладательницами прекрасного пола были всего три депутатки. Вильгельмина Торг, пышногрудая, рыжая, как одноименный гриб. Одна нога её была короче другой и от этого при веселой мазурке она становилась похожей на причудливого драурга, достаточно живого для движений, но недостаточно для пляски. Вторая, благоговеющая от дорогих вин и ароматных свечей служительница Мары, представительница религиозной части женского населения Тамриеля, выбирала из дорогих салатов кусочки моркови и ела их с необычайными стонами. Мужики роились вокруг нее словно муравьи и целовали бледные плечи. Депутатша краснела, обхватывала мужские торсы и весьма заразительно смеялась. Разлинованная полосами света, она походила на боготворимую ведьму, размахивающую руками и смущенно пожимающую плечами. Большую часть времени она прибывала в компании своей подруги, третьей депутатши, усатой карлицы и, если верить газетным статьям, известной в Чейдинхоле поэтессы. Звали её Тарас.
     Официанты с опаской приближались к этому сборищу, быстро раздавали депутатам наполненные бокалы и убегали, боясь попасть под горячую руку какого-нибудь пьяненького самородка. Некоторые из них, особенно размякшие и освободившиеся от пут пагубного приличия, начинали декларировать свои заготовленные речи, чем обрадовали не только любителей пафосного пьянства, но и журналистку, подобравшуюся почти к самым ногам выступающего. Она заносила каждое слово, каждую деталь, не переворачивая страниц, светясь торжеством настоящего профессионала. Ее не пугали искривлённые лица депутатов, грязные лица стражников и пошлые голоса ораторов. Она чувствовала себя светлоглазой девчонкой, запертой в Корпрусариуме в окружении зловонных пациентов. Несчастные, кому довелось заразиться этой страшной болезнью, ползали по холодной земле, цеплялись огрубевшими от тяжелых язв руками за грибные корни и шипели на девчушку, которая, не зажимая носа, шла по темным коридорам лечебницы и боялась лишь за свое белоснежное платье. Тусклые факела не могли осветить всех опасностей, подстерегающих юное тельце на пути к своему триумфу и даже будь у них разум, не захотели бы этого, подсознательно проклиная ее и весь мир, которому пришлось стать свидетелем их неприглядной карьеры. Но что значит плохое освещение с той славой, которая снизойдет на нее, подобно бурлящей мане в щитовидной железе престарелого мага.
     Вот коридоры закончились и девушка оказалась в относительно просторном помещении, хорошо освещенном и тихом, не считая впрочем скрипа, шипения и почти незаметного для простого слуха бурления. Звук бурления принадлежал магме, шипение прикованным к стенам больным, а скрип ржавому механизму, на котором восседала разжиревшая туша Ягрума Багарна.
     Рядом с последним двемером блуждал, словно сонная муха, имперец в светло-оранжевом халате. Беря в руки эбонитовые колбочки с кровью, он клеил на них этикетки, потом делал записи в журнале и обтирал со лба Ягрума крупные капли пота. Этим он занимался со всей возможной аккуратностью, явно пораженный болезнью, во много пунктов опаснее корпруса.
     - Оставь нас, Вар, - громко и даже немного задорно приказал Ягрум имперцу и, подождав пока тот удалиться в свой крохотный кабинет, распахнул объятья, единственно для того, чтобы заключить в них раскрасневшуюся от смущения эльфийку.
     - Валенсия Брондрахт, я полагаю? Красивое имя, но не эльфийское, - сказал эльф, когда девушка села подле него на табуреточку, - у меня для вас заготовлен весь сегодняшний день и даже немного завтрашний, так что не спешите, спрашивайте. Надеюсь, мое брюхо не смущает вас. Это плата за долгую жизнь в тени сего заведения. Но не думайте, что это наследственное. Моя покойная матушка была тоньше вот этого вот корешка, а батя – дуб-дубом, но мускулист, как титан; право, как титан.
     Девушка достала идеально заточенный карандаш, раскрыла блокнот и, распахнув голубые глаза, принялась записывать каждое слово бородатого философа и натуралиста собственной души. Ягрум говорил долго. Видно было, что мыслей за последние десять лет затворничества у него накопилось немало. Изредка он останавливался, чтобы сделать глоток ликеру и натереть свое пузо лечебной мазью, а точнее вытяжкой из нескольких десятков лечебных трав и грибов.
     Наконец, когда блокнот был уже почти полностью исчерчен тонкими линиями эльфийской вязи и Ягрум принялся в пятый раз проводить свою процедуру, девушка отважилась спросить у него назначение и состав мази, чтобы потом аккуратно перевести тему на лечение пациентов, а далее и на весь образ жизни местного населения.
     - Мазь-то? Великое дело, скажу вам, великое дело. Раньше помню, весь расчешусь за ночь. Кожа лоскутами сходила. А потом пришел один студентик, Вар, помудрил над травами, посидел, поколдовал очевидно и пузцо мне мазнул. И что же вы думаете, дорогая моя? Хоп! – Ягрум выпучил глаза и выпятил третий подбородок, - никаких даже малейших намеков на чесотку уже второй год не замечаю. Приходится, правда, вот, мазать пять раз в день… но какой результат! Все окупается! Ну и я тут же этого студентика себе под крылышко и схапал. Написал парочку писем Дивайту… рекомендательных, я имею в виду, сказал, что великой души человек, скромняга, аскет, до девушек ни-ни, словом, определить ему надобно жалование и каморку выделить для работ и снов отдохновенных. Он обрадовался… паренек, я имею в виду, поблагодарил и стал мне постоянно мазь свою чудную варить. Запрется, помню, у себя в кабинете и всю ночь светит на пол пещеры из окна странным таким светом, слово ритуал какой проводит. Мне всё равно было, лишь бы не мешали жить и мазь давали, но иногда оттуда такая жуть раздавалась, слово человека живого пополам рубят. Захожу, бывало, к нему, смотрю: книжки стоять военные (он в военной академии шпарил), колбочки, баночки, бутылочки всякие и он сидит, весь такой сонный, но спокойный, оттого я и успокоился.
     Девушка слушала внимательно, не пропуская не одного слова, бросив записывать по причине отсутствия чистых страниц. Она нервно бегала глазами по его сивой бороде, заглядывала в измученные глаза, стараясь увидеть вербальное в невербальном.
     - Но мелочи все эти глупости про звуки и ритуалы. За мазь я ему дворец обязан выстроить и служанок моложавых туда напихать, а не говорить про него за его же спиной, - двемер нахмурился, чем показал девушке, что пора заканчивать сегодняшнее интервью. 
     - Я приду завтра, - тихо сказала девушка, будто это она была виновницей хмурости двемера. Впрочем, это она начала разговор про мазь и действительно, часть вины налипла на нее дурно пахнущей грязью.
     - Конечно, конечно, - словно оправдываясь, заговорил Ягрум, - непременно приходите. Я буду ждать.
     Поток кислой рвоты прервал полет воспоминаний и девушка отпрянула от колонны, нового обиталища усатого редгарда, представителя хаммерфельской диаспоры и командира имперких ауксилиев. Захлебываясь в пенящихся волнах, вскипающих в его необъятных недрах, орк пытался встать, но безуспешно. Окружающие его «товарищи» по рюмке и бутерброду с икрой дреуга, принялись танцевать вокруг него дикий хоровод, петь частушки и в итоге повалились в общую кучу, строя друг другу рожи, должные изображать тех животных и чудовищ, мозг которых способен вообразить себе ту картину, что стояла перед глазами журналистки в тот момент, когда она созерцала сцену повального дробления атомов и всеобщего упадка.
     Она записала очень много, но недостаточно для того, чтобы бросить компанию депутатов и отправиться в уютный гостиничный номер, где мерный огонь свечей располагает лишь к расслаблению и покою. Она не испугалась корпрусных зомби и неужели испугается кучки мужчин и женщин, танцующих на столах и дерущихся канделябрами.
     «Это они должны вывести Империю из кризиса?!», - думала она, отворачиваясь.

     Глава семнадцатая

     Фервантес не верил в реальную возможность нападения шахтеров. Все это досужие байки паникеров и местных трусов, убеждал он себя, сидя за чарочкой бренди. Они пользуются политическим хаосом, чтобы довести его до критической точки и поднять восстание. Да, восстание сейчас намного реальнее мнимого нападения шахтеров или еще какого другого отродья этого мира. Потому как восстание живет в каждом человеке, в каждом ребенке и старике. Торговцы продают крестьянам хлеб, запекая в него агитационные листовки, рыбаки преклоняют перед стражей колени и чувствуют в своих руках их еще теплые сердца. И первым пострадать придётся Фервантесу. Он чувствовал на себе холодный взгляд рока и щекотание веревки на бледнеющей шее. Эти редкие приступы страха настигали его по вечерам, именно по вечерам, когда меньше всего чувствуется приближение следующего дня. Но страх отступал, когда он переступал порог таверны и наливал в рюмку янтарную жидкость. Если жить ему осталось недолго, то почему бы не провести это время с удовольствием.
     После встречи с Фарой он первым делом направился именно для этого, но не успел пройти и пятидесяти трех метров, как почуял рядом с собой резкий запах огуречного лосьона. Подобный «аромат» могла излучать лишь одна личность в колонии - Вирбельвинд. Служитель Мары и набожный скряга, он хлопнул Фервантеса по плечу и хрустнул пальцами.
     Многие считали его настоящим симпатягой: мужицкая щетина, симметричное лицо и ярко голубые глаза, все это было одновременно пугающим, но в то же время привлекательным сочетанием. К тому же волосы его были всегда аккуратно причесаны, намаслены и надушены огуречным лосьоном.
     - Оружие по-эльфийски! – с ходу крикнул он прямо в ухо Фервантесу и пытливо на него посмотрел.
     - Что? Понятия не имею, - спокойно ответил Фервантес, привыкший к подобным выходкам своего брата.
     - Плохо, что не имеешь. Скоро это знание всем нам ох как понадобиться. Смотри, видишь тот корабль в порту Вирбельвинд показал на трехпалубный корабль. Его охраняли двое закемаривших на солнышке стражников.
     - Ну вижу.
     - Это последняя возможность спастись с этой проклятой провинции и угадай для кого она заготовлена.
     - Точно не для нас с тобой.
     - Именно. Для губернатора и его семейки.
     - Это очевидно. Бьюсь об заклад, ты сам до этого додумался.
     - Сам, уподобившись строителю, складывающему дом истины из кирпичиков информации, - умно сказал Вирбельвинд, но заметив ироничное недоумение на лице Фервантеса, быстро добавил, - я же служитель храма, в конце концов! Многим весьма осведомленным персонам хочется иногда очистить душу перед кем-то этого достойным. Ты даже не представляешь сколько через меня проходит не слишком бдительных господ и каждый рассказывает мне историю, за которую любой журналист готов сожрать свою вонючую пятку.
     - Смутно догадываюсь, для чего тебе это знание, - сказал Фервантес, естественно обо всем давно уже догадавшийся.
     - Тут и догадываться не надо. Все понятно как день. Хаос, - сказал он, подумав, - ты знаешь что это такое?
     - Беспорядок, смута…
     - Безвластие, беззаконие… Тебе надо больше ходить по дорожкам. Ножками ходить. Топ-топ-топ. Как зайчишка прыгать и слушать. И тогда все станет для тебя ясно. Чуешь запах моего мнения, братишка? Чуешь, что все это уже наступило и вслед за хаосом пришло наше время двигать фигуру?
     Фервантес тактично промолчал. Он был не в настроении строить большие планы на будущее, потому как никогда ранее был не уверен в его благополучии. Еще день назад он ясно видел себе славную жизнь с тысячей септимов и всем тем благополучием, расчлененным на десять сотен и сокрытым в каждой золотой монетке. Но теперь он пугался собственных мыслей. Комендант бежал прочь, солдаты дезертировали и даже престарелый уборщик нечистот скончался, едва успев выйти за ворота ментальной крепости, выстроенной между семнадцатым и восемнадцатым слоем нейросетей. Крепость пала, так и не успев окропить свои стены кровью осаждающих. Пала без сопротивления, позабыв все высокопарные лозунги и клятвы держать оборону до последней стрелы и последнего солдата.
     Зачем он только вышел тогда из дворцового сада, зачем взглянув в ее сторону? Роковая случайность или просто необъяснимая субстанция подорвала тогда фундамент его мировоззрения, пронзив острыми осколками остатки сознания. Как бы то ни было, тяжесть и грусть не покидала его. Он ощущал себя тем имперцем-милитаристом, который увидел вдруг список оставшихся легионов и так расстроился, что забыл даже думать о том, как перестать мечтать и сделать наконец исторический вывод. Эта тоска была вовсе не тем, что должно было прийти, как он думал, вместе с влюбленностью.
     Вирбельвинд заказал по чарке и со страстью вдохнул спертый запах землянки, в которой, по прихоти экономного норда, была обустроена небольшая таверна. Где-то в углу жарился жирный гусь. Рядом примостилась одноногая сестра Марцелия. Единственным заданием, которое она могла выполнять без вреда для себя и окружающих, было фарширование гусей, с чем она до этого момента справлялась.
     - Птичку отведаете? – спросил бармен, почесывая спину сквозь серую от пота рубаху.
     - Гуся?! – чуть не вскрикнул Вирбельвинд, - отведаем, почему бы не отведать.
     Подождав пока бармен отойдет, Вирбельвинд продолжил говорить:
     - Времени у нас не много. Со дня на день здесь уже будет мясорубка. До этого момента нам нужно приготовиться, чтобы при первой возможности, не теряя времени, убраться отсюда куда подальше, - медленно говорил он, потирая щетину.
     Фервантес хотел было рассказать брату о Фаре, но он был настолько увлечен изложением своих фантастических идей, что все равно ничего бы не понял. Да и вообще он был далек от всяческих взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Поговаривали, во всем была виновата кастрация. Фервантес отмахивался от этих умозаключений, потому как одна только мысль об этом бросала в дрожь.
     В углу послышались глухие удары. Это бармен колотил онемевшую от страха и неожиданности сестру Марцелия.
     - Опять кожу содрала, дурья голова! Опять, даэдра тебя побери, опять! Я же говорил тебе, много говорил: еще одна снятая кожа и полетишь на улицу. Ты, грязь, должна быть на улице, рядом со свиньями, а не в моем благородном заведении! - бармен вытолкал ее за дверь и, еще пару раз пнув в живот, крикнул на прощание, - я перчил ее не для твоего грязного рта, уродина! Договор расторгнут!
     Вирбельвинд едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, настолько его рассмешила эта драматичная сценка.
     - Вот это мужик! Вот это я понимаю! Добрая душа. Помню, она еще месяц назад ходила по колонии и клянчила у прохожих хлеб. Воровала еще, наверняка. Я ей конечно ничего не давал. Один Галос смилостивился, накормил ее, устроил на кухне. Ха! Ты представь, каким нужно быть добряком, чтобы устроить на свою кухню, на которую ты работал всю свою честную жизнь, это… это существо. Доверие должно быть мировое.
     Тут уж он перестал сдерживаться и расхохотался по-здоровски. Подошедшему бармену он с ходу пожал руку.
     - Уважаю, дружище. Все правильно сделал. Я бы, будь на твоем месте, убил бы ее. Ну точно, тюкнул по башке вот этим самым блюдечком и дело в шляпе! Уважаю.
     - Да ладно тебе, Вирб. Мы же не звери какие, бросать людскую перхоть в грубости будней. Кстати, вы, надеюсь, расхотели есть, потому как, сами понимаете, гусь слегка пострадал.
     - Да что мы, белоручки что ль какие, Галос. Мы мужики! Нам эту жизнь матери вместо молока в глотку заливали. Неси сюда своего гуся.
     Бармен поставил перед братьями блюдо с несчастным гусем. Одного беглого взгляда хватало, чтобы понять всю глубину повреждений, нанесенных этой некогда благородной птице. Кожа была содрана, оголив бледную плоть. Даже кость левой ножки куда-то пропала.
     У бармена наворачивались слезы на глаза. Он был не в состоянии смотреть на этот питательный артефакт, магические свойства которого, по счастью, отсутствовали.
     - За это убивают, - тихо, но вкрадчиво произнес Вирбельвинд, смотря в покрасневшие глаза бармена.
     - Знаю.
     - Не расстраивайся, дружище, хотя ты имеешь на это полное право. Съедим и без кожи. Все-таки не в коже счастье, а в том, что под ней. А под ней - превосходно прожаренное мясо, сочное и мягкое, как и твое сердце, Галос, - Вирбельвинд похлопал бармена по плечу.
     - Эх, ребята, вы настоящие друзья. Как же мне повезло с вами. Ладно, не забудьте только прежде вынуть из гусиного нутра кашки гречневой. С лучком-с.
     - И базиликом, слюна господня! Да эта кожа только бы все испортила, право, этой уродине надо еще спасибо сказать.
     - Я скажу, обязательно скажу, так скажу, что она и вторую конечность проворонит.
     Вирбельвинд хохотнул.
     - Вот вам по чарочке за счет заведения. Хорошим людям ничего не жалко, а вы, божественные братаны, заслуживаете это вдвойне, - говорил Галос, протирая свою влажную лысину.
     Несмотря на отсутствие кожи, гусь был великолепен. Его съели без лишних разговоров и дум, протерли рты и ахнули от сытой тяжести.
     - Вкусно, лягва тебя побери, просто сладостная волна по телу идет. Как в битве при Авалоне. Помните ее? Ах, да, я забыл, вы ведь там не были. А я был. Ваш покорный слуга был при Авалоне, - Вирбельвинд опять расхохотался.
     Был уже поздний вечер. Люди расходились по домам. Пахло черемухой и слышались сладострастные стоны. Выбраться после хорошего ужина на знойную улицу, пройти пару улиц, остановиться рядом с черемуховым деревом, сорвать веточку и нюхать ее до хрипа в легких, всегда было для Вирбельвинда чудным действом.
     - Красиво, - пробормотал он, посмотрев на темно-синее небо.
     Он бы еще долго стоял так рядом с черемуховым деревом и смотрел в пустоту, но в стороне послышался глухой грохот и звон разбивающейся тары. Звуки шли со стороны небольшого сарайчика, выстроенного рядом с землянкой и служившего собранием самого разнообразного хлама, больше существовавшего для умиления глаза прибывающего в отхожем месте гражданина. Нечто копалось в мусоре и слабо всхлипывало.
     Вирбельвинд подобрался поближе, понюхал, послушал получше и подозвал Фервантеса.
     - Слышишь, а? Готовься, - прошептал он и выдернул из полена топор дровосека.
     Фервантес ничего особо не слышал, да если и воспринимал краем уха некий шелест, призыва бороться с ним в себе не ощущал. Но сказать об этом не успел. Вирбельвинд размахнулся и со всей силы прорубил темное пространство закоулка. Что-то хрустнуло, захрипело, застонало и рухнуло на землю. Держа одной рукой топор, Вирбельвинд взмахнул другой и закоулок осветился слабым светом. Это было все, на что хватало его магических способностей.
     - Смотрите, кто у нас тут, сестра достопочтенного Марцелия, гвардейского командира, изменника и просто падали. Жаль мне тебя, дубину с позорными отметинами рода эльфийского, но ничего не поделаешь, ты нужна мне. Ты нужна нам. Ты нужна моему брату, - с этими словами он вложил топор в руки Фервантесу и властно сказал, - руби.
     Сестра Марцелия перебирала ногами, стараясь найти опору для того, чтобы отползти назад, но когда нашла и отползла, скукожилась от страха и отчаяния: спина уперлась в деревянную стену сарая. Кровь хлестала из разрубленного плеча, но страх заглушал всякую боль.
     - Ты совсем с ума сошел, Вирб? Не буду я этого делать.
     - Ты убивал?
     - Что?
     - Я говорю, ты когда-нибудь убивал человека, брат?
     - Ну, было один раз, еще в Сиродиле…
     - Нет! Ты его просто покалечил, разбил ему голову, он полежал пару годков в коме, но выжил. Выжил! А это не считается.
     - Выжил? Я думал… - совсем растерялся Фервантес. Он почувствовал себя слабым мямлей.
     - Я знаю отчего твоя неуверенность. Ты не веришь в скорый хаос. Возвращаясь к нашему разговору, хаос уже рядом. Разве ты не чувствуешь его голос? Эта очистительная волна, этот лозунг скорого возрождения! Она отмоет наши души, очистит наши помысли и возвысит над простыми смертными. Но пройдут через нее только сильные личности, только те, которые могут убить, только те, которые смотрят в глаза смерти и улыбаются разрушению. Я убивал. Вооруженных, закованных в броню, безоружных, детей и стариков. Я готов встать с хаосом в одном строю. Но ты, брат мой, не готов. Руби!
     Фервантес смотрел на Вирбельвинда; его начало тошнить от ужаса. Судьбе было угодно оставить ему чистые от крови руки, так кто же он такой, чтобы спорить с ней.
     Фервантес бросил топор и еще больше забоялся за свою жизнь.
     - Ты баба. Ты всегда был ничтожеством. Ты строил из себя якобы такого хладнокровного циника, который с улыбкой перерезает горло своему врагу, но на самом деле ты всегда был ничтожеством. Ты слабак и останешься им до скончания веков, - закончил Вирбельвинд и раздробил голову сестры Марцелия каблуком сапога.

В эту тему всегда заглядываю при ее обновлении. Никогда не читаю этой писанины, просто интересуюсь длиной постов. Я заметила закономерность: когда доллар растет, их длина увеличивается, а когда падает - уменьшается. Могу ошибаться, но самые длинные портянки были при стоимости доллара около 80 рублей!

     Глава восемнадцатая

     Безмерные толпы народа вылились на улицы, устремив взоры свои на пахнущее цементом здание парламента, битком набитое депутатами. Светило солнышко, грязь засыхала, а люди не могли унять справедливого возбуждения. На их глазах вершилась имперская история. Сотня человек решала их бренную судьбу, вела по узким тропинкам в неизведанные долины и, страшно сказать, сама не знала, где придется устроить привал.
     Городской страже было строго настрого приказано держать периметр вокруг здания парламента, но простому люду было все равно на приказы начальствующего сословия, он жаждал взглянуть на открытие новой эпохи Тамриэля и ничто не могло его остановить, хоть бы для этого пришлось собрать в городе все легионы Империи. Обыватели заселяли чердаки и балконы, присаживались на крышах. Некто особенно изобретательный додумался даже водрузить на печную трубу кресло и восседать на нем, прикрывшись от солнца куском бежевого холста. В толпе горожан можно было заметить художников-баталистов, любителей урбанистических мероприятий и журналистов. Все это шепталось друг с другом, пытаясь казаться незаметным, не понимая, что является частью весьма шумного организма, молчание одной клеточки которого в мгновение ока заменятся томным шипением другой.
     Деревянная лавка, застланная бархатными подушечками и мехами трещала под тяжестью депутатских тел. Агриппа сидел рядом с седым поэтом, выбранного представлять творческое сословие. Поговаривали, что если хорошо поискать и порасспрашивать городских букинистов, можно было отыскать пару сборников его сочинений, содержание которых некогда наводило на женскую часть населения благоговейный трепет. Сейчас же он сидел, понурив голову, всем своим видом показывая, как необходимо ему сейчас отлучиться в туалет.
     - Молодой человек, а, молодой человек, - обратился он к Агриппе, - если его императорскому величеству вдруг будет угодно обратить на меня свое внимание, не будете ли вы так любезны, доложить, что депутат Арарат Шей отсутствует по сверхважной причине, озвучить которую было бы непочтительно. А, молодой человек.
     - Конечно, не волнуйтесь, - кивнул ему Агриппа и проследил путь строго поэта до дверей.
     Депутаты мало общались между собой, видимо уже наговорившись за прошлый день. Некоторые мельком заглядывали в заранее заготовленные листочки с речами, протирали потные лица и задумчиво выпячивали губы.
     Гремаль, мужчина с рыжей бородкой, неуверенно смотрел по сторонам, протирал глаза и никак не мог собраться с мыслями. Все вокруг пугало его и волновало дух; алые знамена, драконы с раскрытыми пастями, безликие гвардейцы в закрытых шлемах, высокие расписанные потолки, сужающиеся наверху колоны и запах цемента, смешанный с дуновением городские паров, проникающих из маленьких зарешеченных окошек, которые находились в паре метров от потолка и походили скорее на тюремные клетки, чем на окна благородной организации. Гремаль был выбран депутатом от крестьянства, самого многочисленного сословия Империи. Неизвестно для чего, возможно, чтобы подчеркнуть свое происхождение или просто посчитав такой наряд подходящим для депутата, он надел грязную засаленную рубаху и бордовый жилет, из карманов которого, в разные стороны, словно усы рыжего таракана, торчали сухие колосья. Сидящие подле представители городской верхушки воротили горбатые носы и шептались, поднимая уголки ртов.
     - С кого изволите начать, ваше величество? – спросил у императора Олероль. Это был один из канцлеров Империи, министр иностранных дел, назначенный императором председателем парламента. Всегда в белом парике, облаченный в пурпурную мантию, он перебирал лежащие перед ним бумаги и улыбался, оголяя белоснежные зубы. По левую руку от императора сидел Ребен.
    - Начинайте по алфавиту, - ответил Тит, вглядываясь в лица депутатов, - и предупредите, чтобы вели себя достойно оказанной им чести.
     - Господа депутаты, прошу внимания, - размашистым и чуть хрипловатым голосом начал Олероль, - первое заседание парламента открывается. Надеюсь, вы не посрамите своих благородных имен и еще раз докажите принадлежность к достойным чести говорить от лица народа гражданам великой Империи. Первым слово получает Авенций, депутатус от города Кватч, - Олероль хлопнул пару раз в ладоши и сел на место.
     После Кризиса Обливиона канцлер Окато поручил сиродильскому буржуа Авенцию восстановить разрушенный город и выделил на это из казны огромную для кризисного времени сумму денег. Новоявленный губернатор приказал очистить землю от руин и возвести на их месте поражающий богатством и величием особняк. В нем он и поселился. Вскоре близлежащие селения почуяли запах пустующих земель и устремились обживать новые земли. Но вместо благополучного существования в лоне природы и благодетельного губернатора, они наткнулись на трехметровый забор вокруг особняка и три десятка наемников. За гражданскими войнами и прочими анархиями никому и в голову не приходило проверят правдивость докладов Авенция. Формально город существовал, а значит претензий к губернатору не было.
     Тощий человечек с орлиным носом, вечно поднятыми бровями и опущенной нижней челюстью поднялся на трибуну, поклонился императору, потом председателю и начал, силясь побороть заикание:
     - Господа депутаты, мне чрезвычайно лестно находиться сегодня в вашем обществе. Новость о собрании парламента, о которой я узнал всего лишь пару недель назад, право, застала меня врасплох. Надежда на исцеление нашего общества, теплившаяся в моем сердце, может наконец расцвести бутонами правды, собравшейся в умах моих уважаемых коллег. Совместно с ними, я намерен, предав тело свое императорской власти и дух святым праотцам…
    Кто-то харкнул, шаркнул ногой по цементному полу и громко выдохнул. Оратор посмотрел в сторону звука и окончательно смутился.
    - Мы поняли вашу мысль, господин депутатус, думаю, стоит покончить со вступлением, - не повернув головы, сказал Олероль. Он что-то постоянно писал в своей тетради, поочередно поглядывая на императора и собрание.
    - Расскажите лучше, Авенций, как продвигается восстановление арены в Кватче, - бросил тощий длинношеий паренек, самый молодой депутат в парламенте. Он встал, выпрямив свою статную спину, и насмешливо посмотрел на выступающего. Видно было, что он не воспринимает всерьез слова Авенция и говорит лишь для того, что потешиться над ним и показать собранию свое существование.
     Несколько депутатов хохотнуло, но в большинстве своем общество молчало, заменяя звучание потиранием подбородков и заинтересованным прищуриванием. Всем было интересно узнать, что на это ответит Авенций.
Ничего, впрочем, не изменилось с прошлого вечера, только вместо гранатовых вин и масляных тарталеток с соусом из белых грибов, депутаты пожирали волнующие ум и тело речи разносортных персонажей.
     - Вам слово дано не было, молодой человек. Дождитесь своего часа и потом уже говорите, - забормотал он взволнованно, но стараясь выглядеть полным аристократического самообладания. Он потянулся было за платком и даже схватил его за уголок, но рука дрогнула и белый кусочек дорогой материи, порхая, опустился на пол. Авенций хотел было отправиться за ним под трибуну, но смутился видом улыбающихся депутатов и оставил его там навсегда. 
     - Это не речь, господин Авенций, а вопрос. Господин председатель, можем ли мы задавать вопросы господам выступающим? – спросил паренек у председателя.
     - Про это ничего не сказано, но страшного будет мало, если вы зададите вопрос, конечно, максимально корректный, - неуверенно ответил Олероль, постоянно поглядывая одним глазом на реакцию императора.
     - Не стоит насчет этого волноваться, господин председатель. Ваше величество, депутаты… Господин Авенций, что сделано лично вами для восстановления арены Кватча? 
     Воцарилась тишина. Взгляды устремились на Авенция. Он стоял, пораженный стороной председателя и ожидающим взглядом императора.
     - Я делаю все возможное и это не будет ни для кого секретом (зал зашипел от смешков), что все выделенные вашим величеством капиталы пошли на восстановление инфраструктуры разрушенного города. Любой из вас, - он гневно посмотрел на паренька, - может завтра же отправиться в Кватч и собственными глазами лицезреть постигшие его перемены. Уверен, вы тут же измените свое критическое мнение и поймете наконец, что проблемы нашего государства излишне преувеличены, - последние слова он сказал так, что все сразу поняли, насколько искренни они были. Это было еще более раздражающе. Слушать комические, отвлеченные от реальности речи, было еще более или менее весело и забавно, но когда с трибуны начали произноситься подобные глупости, да еще и с намерением выдать их за серьезную истину, зал взревел.
     - Уйди ты уже с трибуны! Нет, говорит, проблем! - раздался иронический выкрик из зала.
     Смешки были ему поддержкой. Авенций бросил несколько взглядов на депутатов и вернулся на свое место. Паренек зааплодировал; несколько человек последовали его примеру.
     - Простите, господин председатель, ваше величество. Речь последнего выступающего навела меня на одну мысль, позвольте изложить ее присутствующим здесь господам, - вскочил он вдруг со своего места.
Выбравшись из самых низов ремесленного сословия, дарованных ему добрыми родителями, паренек овладел многими профессиональными навыками, сразил статую наук и стал самым молодым адвокатом Имперского города. Товарищи любили его за трудолюбие и мастерство ремесленника, клиенты благодарили за успешные окончания судебных дел, предлагали щедрые подарки, но он мужественно отказывался, принимая лишь интеллектуальную помощь в разработке судебной реформы. Каждый раз, когда он прикасался разумом к мечте о справедливом мироустройстве, душа проникалась священным вдохновением. Каждое учреждение в Империи вызвало в нем неприязнь; ему было тяжко смотреть на убожество и отсталость политических институтов. Он хотел изменить все это, превратив застоявшуюся лужу государства в нечто новое; то, о чем раньше говорили только фантазеры-утописты.
     Длинные волосы его растрепались, воротник расстегнулся; видно было, что он уже давно приготовил свою речь и только и делал, что ждал момента выйти с нею на парламентскую публику.
     - Следующий выступающий – Агриппа, депутатус от провинции Валенвуд. Его очередь говорить. Но, дабы закончить обсуждение, начатое депутатосом Авенцием, будет позволительно дать вам краткое слово.  
Паренек бойко вскочил на трибуну и заговорил, подняв подбородок:
     - Меня зовут Эстус. Я депутат от ремесленного сословия. Одного, между прочим, из самых многочисленных в Имперском городе. Больше нас только сословия портовых рабочих и нищих. Нищих! Сорок шесть процентов Имперского города составляют безработные и бездомные личности. Я повторюсь – личности! Именно личности, а не скотина, которой некоторые персонажи нашей имперской политики называют бунтовщиков из Портового района. Спрашивается, против чего и за что бунтуют эти люди? Почему они не продолжают жить в своей привычной среде нищеты, воровства и грязи? Зачем отвергли они сии постулаты? И самое главное, где они среди нас, почему нет их представителей в парламенте? Разве они уже не люди, раз посягнули на святые основания имперского трона? – ему было уже все равно на Кватч и особняки Авенция. Он глядел глубже и шире, стараясь, разгребая тонны зловонный грязи, ухватить ту бациллу, что одевает корону власти на людей, подобных Авенцию и подобных ему.
     - Потому что это бунтовщики, молодой человек. Вы хотите, чтобы рядом с нами сидели разбойники и бандиты, убийцы имперских солдат? Если хотя бы одно такое зверье появится в стенах этого здания, я в ту же минуту покину парламент, - надменно заговорил депутат от Анвила, - не забывайте, что это собрание лучших людей Империи, а не ее отбросов и врагов. В конец концов, постыдитесь произносить сии речи пред лицом императора!
     Агриппа смотрел на разворачивающееся перед ним противостояние равнодушно. Он уже многое передумал и единственное, что ему хотелось сделать, это произнести речь и удалиться обратно в Валенвуд. Он понял, что здесь ничего не решается и никогда не решиться.
     Но были в Имперском городе менее последовательные, но более оптимистично настроенные персонажи. Один из них сидел в захудалой таверне и смотрел, как муха торопливо трет лапки, перебегает с одного куска спаржи на другой, дергает головой, но так, что это нельзя было заметить человеческому глазу, силится взлететь, но отступает перед очевидным бессмыслием этой затеи.
     - Шупетун, сделай милость, налей пивку и закажи рагу. Но только чтобы поменьше чесноку. От него мне жутко худо, - прожужжала муха и два раза подряд потерла лапки. Мутные бордовые глазки ее пытливо смотрели на вкушающих скоромную пищу бедняков, выделяя среди них одного отличного от общей массы хаджида в кафтане.
     - Ну уж нет, сиди голодная. Смотри, какая толстая, жирная стала, скоро ведь и взлететь не сможешь, так и помрешь тут, на куске спаржи.
     - Это ты прав, спорить не буду. Но пожрать перед смертью я все равно не откажусь. Тащи рагу.
Шупетун неловко махнул рукой, но вместо официанта с меню и блокнотиком, до него донеслись насмешливые, грубо-презрительные слова:
     - Смотри, размахался, аристократ! Что заказывать будете, милорд?! Хлеб, воду или, может быть, самогон? У нас, знаете ли, больше и нет ничего. Всё покушали благородные господа, - говорил строитель, замотанный в грязные клочья синей мантии. Лица его не было видно, зато не поддавалось сомнению присутствие кинжала на поясе и длинных рук с вздутыми на них венами. Наверняка, это был один из строителей здания парламента.
     «С чего они взяли, что я аристократ? Одежда у меня бедняцкая, лицо экстаза не выражает…» - подумал он кратко.
     Вокруг засмеялись. Шупетун решил не ввязываться в перепалку с обитателями таверны, потуже затянул пояс и развел перед мухой руками. Она все поняла.
     После злополучного посещения типографии пять дней назад, Шупетуну пришлось уйти в подполье. Вокруг его дома постоянно кружились то всадники в капюшонах, то подозрительные люди. Возможно, все это было первым симптомом зарождающейся паранойи, но ему все равно не хотелось лишний раз рисковать. Единственным сейчас его желанием было убраться куда подальше из подконтрольных правительству районов; лучше всего конечно было бы отправиться в Портовый район и присоединится к восставшим. Но его, конечно, никто не пропустит через кордон.
     Напротив примостилось сгорбленная, совершенно опустившаяся и потухшая физиономия Рад-Журиба. Еще пару часов назад остатки его благородности изнывали от горечи соседства со сбродом таверны, но теперь ему было все равно. Сознание своего величия окончательно выгорело в нем, иссушилось, не оставив после себя даже скромной ложбинки. Он выпил три чарки самогону, закушал морковку и плюнул на все, что было и на все, что будет.
     - Вот мы и встретились, господин типограф. Кто бы мог подумать, что это вы придете ко мне, а не наоборот.
     - Можете подпереть меня ногой, Шупетун, можете топтать меня, но, даэдра вас побери, не смейте меня жалеть, - грозно прошипел Рад-Журиб и сгорбился под тяжестью насмешливых взглядов гуляк, - будь проклят этот красный кафтан и вы, мерзкое стадо.
     Шупетун искоса посмотрел на Рад-Журиба:
     - Кого-кого, но вас я пожалею в последнюю очередь. Будете самогон? Мерзкое пойло, но, увы, вино осталось только в погребах Башни Белого Золота.
     Рад-Журиб согласился. Ему было уже все равно чем напиваться.
     - Я слышал эту историю с типографией, - продолжал Шупетун, сдерживая улыбку, которая невольно бросалась в уста, при виде сморщенной мордочки хаджида, - боюсь признаться, мне отчасти жаль ее. Все-таки лишь благодаря ей я жил последние пару лет. Помните эти произведения о повешенном ростовщике и потопе, унесшем жизнь трех служанок лорда Бартоса?
     - Да. Редкостная глупость. Хлам. Бездарные рассказы, - прошипел Рад-Журиб, морщась от выпивки.
     - Вот сейчас вы искренни. Правда, раньше вы говорили тоже-самое. Знаете, что отличает вас от всех остальных аристократов? Вы не безнадежный ублюдок. Жизнь еще поставит вас на место. Она вытравливает из людей гной или наоборот, добивает и без того больной организм. Боги видят, мне не хочется видеть вас мертвым. Да и император не заслуживает такой участи. Я вообще добрый, когда пьян. Еще я искренен. Искренен прежде всего перед собой. Сейчас я могу признаться самому себе: я бездарность; полная и безоговорочная. Ваши слова не оскорбительны для меня, ведь их говорит мой же язычок. Мозжечок поклоняется ему, господин типограф, и трепещет. Ведь так ведь?
     Пока в парламенте шли заседания, Рад-Журиб слушал откровения Шупетуна, в Имперской Тюрьме творилось нечто невероятное: Жалеб раскуривал трубку, Цвайцип удивленно потирал сине-зеленую чешую, а шеф Пенитус Окулатус Гонорий почесывал вшивые бакенбарды. Искусной укладкой они убеждали вольного или невольного наблюдателя в своей непоколебимой внушительности. Неизвестный нам пока цирюльник наверняка пользовался в народе неподдельным уважением.
     - Вот скажи мне, Жалеб, у рыбы ведь есть чешуя? – задумчиво спросил аргонианец, внимательно разглядывая свои тонкие плотные ладони.
     - Ну, есть, - сладостно проговорил бретонец, выпуская в воздух длинные нити светлого дыма.
     - И у меня тоже есть. Получается, я рыбьего племени? 
     - Сложно сказать. С одной стороны, подобные тебе обитают в водных районах. Возможно, они каким-то странным, мне неизвестным образом, приобщились к условиям рыбы и обзавелись чешуей. В любом случае, ты, насколько позволяют судить мои уши, способен глаголить, что рыбному миру не позволительно. Получается, ты не рыба, а подобное рыбе существо. Рыба, наделенная человеческой душой.
     - Следуя твоей логике, у нордов, которые тоже долгое время жили в одном климатическом и природном пространстве с мамонтами, должен вырасти, допустим, хобот. Но посмотри на любого норда и вместо хобота ты увидишь на его харе человеческий нос. Следовательно, что-то здесь не правильно, друг мой.
Жалеб собрался ответить на реплику товарища и уже состроил заумное выражение лица, но не успел открыть рта, как крик имперца прервал его мысль.
     - Заткнитесь оба! И так из-за всего этого голова болит! – Гонорий вынул из бакенбард очередную вошь, раздавил ее большим пальцем об еловый стол и возопил, воздавая руки входящему в кабинет человеку, - Горбушка, хвала богам, ты послан мне самим провидением. Займись, будь добр, этой проклятой волчицей, - он указал на сидящую в тени девушку, - расколи ее, она ведь просто бронированная, непробиваемая; талдычит одно и то же; права у нее какие-то, говорит, есть незыблемые.
     Гонорий похлопал Горбушку по плечу, еще раз сурово посмотрел на рядовых агентов и вышел из кабинета, держась за пульсирующие виски.
     Горбушке ничего не оставалось делать, как послушно выполнять поручение своего начальника. Он опустился в еще не остывшее кресло главного дознавателя, блаженно выдохнул и посмотрел на сидящую перед ним девушку.
     «Блондиночка-с», - подумал он сквозь дым Жулеба. В душном помещении кабинета хотелось делать все, кроме работы. Курить трубку – пожалуйста, бесцельно перебирать корешки старых рассыпающихся дел времен Уриеля, говорить о всяких безделицах – милости просим, но работа – это уж увольте.
     - Что ж, вот и до меня дошла очередь выполнять сию неблагодарную работу, - сказал он едва улыбаясь, - меня зовут Горбушка, а вас, если верить неверно составленному протоколу моего коллеги, Веспения. Так ведь?
     Девушка кивнула и чуть подвинулась вперед, так, что из тени стал показываться лишь кончик ее острого носа.
     - Замечательно. Сейчас я задам вам несколько вопросов, вы ответите на них и отправитесь домой. Все просто.
     - Я уже ответила на все вопросы еще два дня назад, но меня никуда не отпустили, - наконец сказала она и в голосе ее, особенно заострившись на последних словах, проскользнуло отчаяние.
     - Ну так их задавал не я. Со мной же, обещаю, ничего подобного не случится.
     Девушка недоверчиво глянула на Горбушку, но ничего не сказала.
     - Если мы покончили с официальной частью обещаний и гарантий, позвольте спросить, вы живете на Талос Плаза, в доме номер сорок пять, принадлежащем господину Тулимусу?
     - Да.
     - Сожительствует ли с вами некий господин Шупетун?
     - Да.
     - С каких пор?
     - Уже второй год.
     - Замечательно. И кем он вам приходиться?
     - Спутником жизни, - уверенно сказала девушка и губы ее невольно сжались.
     - Какие были его увлечения, пристрастия, может, хобби?
     - Не знаю точно. Он очень разносторонний человек.
     - Вы не знаете пристрастия своего спутника жизни, с которым прожили почти два года?
     - Если вы имеете в виду политику, то увольте, я далека от нее и не обращала внимания на эту часть его ума.
     - Политика лишь часть дела. Вы ведь знаете, за что он разыскивается?
     - Поговаривают, что за бунтарские настроения.
     - Правильно. Вот только не вздумайте понимать слово «настроения» в буквальном смысле. Наше законодательство полно подобными понятиями; они лишь путают дело. Нам же важно разобраться в ситуации как можно более объективно, а для этого необходима цельная и полная информация. Понимаете, факты. Ваш сожитель уже третий месяц распространяет антиправительственные речи, подначивает людей на восстания, подрывает авторитет власти. Вы ведь понимаете, в каком положении находится сейчас наше государство, так ведь, Веспения? Как думаете, что будет с ним и со всеми нами, если мечты и надежды вашего сожителя сбудутся?
     - Понятие не имею.
     - Хорошо. Вы читали произведения Шупетуна?
     - Давно, помню, читала. Но в последнее время нет. 
     - Вы хорошая спутница жизни, Веспения. На месте Шупетуна я бы вами дорожил, а не бросал с кучей подозрений на произвол судьбы.
    Девушка опустила глаза.
    - Когда в последний раз вы с ним виделись?
    - Пять дней назад. Перед началом заседаний парламента.
    - Что он вам говорил?
    - Сказал, чтобы я не беспокоилась и не искала его, - голос девушка дрогнул.
    - Где вы с ним встретились?
    - Недалеко от редакции «Вороного курьера».
    - Он был взволнован, испуган, может, расстроен?
    - Все вместе. Он был не в себе.
    - Последний вопрос на сегодня: вы знаете, где он может сейчас находиться?
    - Где угодно в Имперском городе.
    - Согласен. Ладно, - встрепенулся Горбушка, - вы можете быть свободны.
    - Свободна? Правда? – удивленно пролепетала девушка.
    - Конечно. Я же вам говорил в самом начале. Горбушка держит обещание, - он прикоснулся губами к холодной руке Веспении, заметил про себя ее слабость и улыбнулся на прощание.
     Когда девушка скрылась в дверях, Жалеб, который все время допроса тихо сидел в уголочке и курил трубку, вдруг задумчиво сказал:
     - Врет она все.
     - Конечно. Любой бы на ее месте соврал, - прошептал Горбушка.
     - Не надо было ее отпускать. На нашей стороне был эффект внезапности. Теперь она будет прятаться лучше, - прошипел аргонианец.
     - Или предупредит своего дружка-бунтовщика, - добавил бретонец.
     - Это был бы самый лучший исход дела. Поднимайтесь и следите за ней постоянно. Вкуриваете, не спускайте с нее глаз; куда она, туда и вы. Если повезет, через пару дней она сможет собственными глазами лицезреть своего сожителя вздернутого в центре Талос Плаза, - приказал агентам Горбушка и, подождав, пока товарищи с тихим ворчанием и стоном очистят помещение, скинул с себя дорогой пиджак, надел его менее внушительную копию, потом взял с внутренней поверхности печной трубы немного сажи, мазнул ею немного на лицо, на рукава пиджака, напялил на голову старую широкополую шляпу и вышел из кабинета на свежий воздух.
     Путь его лежал в каналы.

     Глава девятнадцатая

     Стражник не топтался и не роптал, переступая порог губернаторского кабинета. Приличия вдруг разом перестали иметь для него какую либо ценность. Сначала он хотел доложить, как и было положено по уставу, своему начальнику, то есть Козлоперцу, но потом рассудил, что до губернаторского дворца дорога вдвое короче и решил бежать сразу к нему. Его встретила иссушенная голова человека с длинными курчавыми волосами, которая одним глазом глядела на оторопевшего от неожиданности и страха стражника, а другим на Фаниуса.
     - Пожалуйте, товарищ, проходите, чаи стынут, да и пироги… без мяса, но с картошкой и звездами. Великолепное сочетание… Картошка, взятая с земли и звезды, упавшие с бесконечного неба… Иногда стоит баловать себя подобными кушаньями, - быстро заговорил Фаниус, почесывая костяшки пальцев. Начавшийся еще в Морровинде, зуд становился все сильнее и сильнее. Казалось, нечто насекомоподобное бродит под кожей и пытается пробраться глубже в плоть, вгрызться в кость и достать из его сердцевины белесый мозг.
     - Господин губернатор, каторжники! Безмерное множество… Они уже в паре часов от колонии, господин губернатор! – стражник плакал, растирал по лицу слезы и, сорвав с себя красный плащ, заломил руки.
     - Каторжники - мои товарищи, пусть приходят. Сегодня мы все братья, сегодня я не хочу никаких враждебных порывов. Пусть будет наконец мир в этом мире! – Фаниус вскочил на стол и принялся довольно недурно вальсировать, отпинывая в разные стороны подсвечники и прочую столовую утварь, - лорд, танцую сегодня только с вами, только с вами одним. Прошу не занимать за этим господином; он мой на этот вечер! – Фаниус показал пальцем на голову и засмеялся.
     Но всего этого стражнику не довелось услышать. Он побежал к единственному кораблю в порту. Спотыкаясь, стонами оглашая окрестности, падая и вставая, он добрался до пристани и столкнулся лицом к лицу с Козлоперцем. Он сидел на дубовой скамеечке и смотрел на утренний горизонт. Было темно и прохладно; ветерок поднимал небольшие волны и разбивал их о тяжелые сваи пристани. В тишине эти удары казались отдаленными раскатами грома, которые наводят ужас на жителей соседней деревни, даруя нам чувство спокойствия и некоторого разочарования. Ведь не мы ли хотим этого чудовищного хаоса за окнами, не мы ли жаждем содрогаться от грома и жмуриться от вспышек молнии? Если нет, то почему мы сжигаем уютные хаты и отправляемся прижимать головки соседских девчушек к крепким плечам с виду таких неустрашимых мужиков?
     - Что случилось, солдат, что помешало тебе набивать живот черствыми сырами и хлебом? Что довело тебя до такого состояния? – сурово заговорил он, смотря в выпученные глаза своего подчиненного. Суровость эта была напускная, необходимая командиру; душу же его сейчас была как никогда меланхолична и слаба.
     - Каторжники! Это они… около колонии… каторжники… которые пришли наказать нас за все, что мы с ними творили.
     - Докладывай точнее, солдат, возьми себя в руки!
Уверенный голос командира капнул на макушку стражника успокоительным снадобьем и он начал говорить. Это был не доклад, но исповедь приговоренного к смерти.
     - Я работал в тех шахтах… еще до того, как попал сюда… Я знаю, что им пришлось пережить… Я срезал с них кожу… я обваривал их кипятком… и скармливал их же товарищам… Разве могут они чувствовать к нам сострадание? Разве могут они простить своих палачей? Они пришли по наши головы… господин начальник… они сотворят с нами то же самое… они всех нас замучают до смерти! – ему казалось, что корабль за спиной Козлоперца уже принадлежит ему; стоит только запрыгнуть в него, поднять паруса и тогда убраться отсюда в дали дальние не составит труда. Ошибкой был сам факт подобных размышлений.
     Вымокший и уставший, стражник отодвинул в сторону своего уже бывшего начальника и ровной походкой направился в сторону трапа. Но и это было ошибкой. Казалось, вся жизнь его была одной большой ошибкой. Козлоперец схватил его за шиворот, дал крепкую пощечину, макнул в холодную воду и проговорил с предельной отчетливостью прямо в ухо стражнику:
     - Проверь меч, солдат. Он наточен?! Если да, то вынь его из ножен, - стражник невольно повиновался, - а теперь, будь ты проклят, иди на свой пост и держи его, покуда не увидишь собственные кишки! 
     «Наверняка они планируют напасть с первыми лучами солнца. Значит, времени у нас не больше часа», - думал Козлоперец, направляясь в сторону губернаторского дворца. Он знал о странностях Фаниуса и не надеялся особо на его вклад в будущие события.
     - Господин губернатор, разрешите доложить.
     - Разрешаю, конечно, можете говорить. Могу даже угадать – каторжники, шахтеры угольных шахт, возжелавшие пожаловать к нам с дружеским визитом.
     - Точно так, господин губернатор. Я прошу разрешения возглавить оборону.
     - А! Еще один воинствующий милитарист! Провалитесь вы все! Приходил тут один до вас. Вопил, как и все вы, визжал тут, гадил полы; все ему не терпелось лишить кого-нибудь жизни. Убийцы до мозга костей – вот кто вы. Отчего, спрашивается, все проблемы современной Империи? От вас, милитаристов! Сколько людей вы положили, чтобы подчинить эту землю своим силам, сколько людей угробили за просто так, только для того, чтобы почувствовать себя могучими? Все проклятья нашей эры здесь, в Валенвуде, в Морровинде, в вонючих провинциях, за которые мы готовы отдать свои последние конечности и рассудки, только бы удержать их под крыльями имперского дракона!
     Тут Фаниус упал на колени и закричал в потолок:
     - Император, слышишь, что я говорю, слышишь мои слова, повелитель мой. Я говорю преступные речи! Так казни меня, казни, ибо я недостоин жить под твоим кровом!
     - Я вас понял, господин губернатор, - тихо сказал Козлоперец и вышел из дворца, чтобы больше никогда в него не зайти.
     - Отменная речь, друг мой, право, отличная. Я не могу располагать другими эпитетами, просто скажу – замечательно. Наконец-то ты стал прислушиваться к словам своего друга, который еще год назад говорил тебе, что императорская политика зашла в тупик. Прошло двенадцать месяцев и ты понял смысл моих слов. Я горжусь тобой, честное слово, - лорд долго смотрел в бледное лицо Фаниуса, потом вдохнул спертого воздуха, выпятил при этом губы и продолжил, - несмотря на все, что было между нами, несмотря на мое предательство, ты остался верен нашей долгой дружбе. За это я уважаю тебя, дружище, и хочу сказать… наконец-то… в первый раз…
     - Замолчи! - рявкнул на него Фаниус; голос его сорвался, засвистел, захрипел; он откашлялся, - ты сотворил чудовищную смесь, ты обрушил храмы, ты вытоптал луга. Я не хочу слышать твоих слов. Не хочу.
     - Хорошо. Это справедливо. Многие на твоем месте не захотели бы слышать подобных слов. Я понимаю. Только знай, ты - сверхчеловек.
     На лестнице послышались шаги. Фаниус быстро положил голову в ларец, запер его и откинулся на спинку кресла. Комнату озарила усталая улыбка Самильтиады. Она опустилась перед Фаниусом на колени и взяла его сальные руки. Только сейчас он впервые за долгое время заметил, что все ее лицо покрыто глубокими, похожими на рваные шрамы, морщинами, которые расходятся в разные стороны подобно кореньям, то стягивая, то растягивая кожу и от этого все лицо ее казалось словно обожжённым магическим огнем. На него смотрело лицо дряхлой старухи, полумертвой, со впалыми несимметричными щеками, серым кривым лбом и уставшими от долгой жизни глазами.
     - Если ты не хочешь держать оборону, если тебе все равно на жителей этой колонии, если тебе дорога жизнь твоей дочери, то давай уплывем отсюда. Я собрала вещи; пока люди окончательно не проснулись, мы сядем на корабль и навсегда покинем эту колонию. Фаниус, время идет, нужно торопиться.
     Слова скользили по ушам лорда, бродили вокруг мочек, но глубже пробираться боялись. Они чувствовали, как может энергия чувствовать пространство, что ему нет до них дела, что душа его пребывает в агонии, истекая кровью и вспоминая свое забытое прошлое.
     Он вспоминал, как присягал молодому императору, как рвался на свое первое место службы, как упивался мгновениями исключительной самоотдачи и благородства, которые вскипали в нем при малейшем упоминании Империи или императора. Он вспоминал, как целовал ручку молодой девушки, как дарил ей цветы и делился откровенными переживаниями со своим единственным другом, который готов был пойти на все, чтобы ему помочь. Он вспоминал и содрогался. Кто он теперь, дерзящий императору, гонящий своего друга и отвергающий жену? Он – проснувшийся.
     - Трусость не порок, но естественная черта каждого нормального человека, для которого жизнь важнее смерти, для которого нет счастья в бессмысленной славе, - медленно лепетала Самильтиада и глаза Фаниуса наливались кровью.
     Он схватил со стола позолоченную вилку и пронзил ею зрачок Самильтиады.
     Зачиналась страшная по своим масштабам гроза. Она должна была накрыть собою весь Валенвуд, покрошить и рассеять по древнему кладбищу последние зернышки имперского мужества. Чудовищные куры гордо шагали между рядами могил, склевывали крохотные проростки, гоготали, крякали, неизвестно почему, как утки, боясь лишь одного в этом мире: приблизиться к одинокому мешку, в котором было то, что сотворило этот мир и поместило его на три хрустальные ножки бытия.
     Личинка разместился на ужасно неудобном, впивающемся ржавыми ножками в жидкую грязь, стульчике, поправил портупею, звякнул ножнами и бросил уничтожающий взгляд на шагающего в его сторону эльфа. Руки его были связаны за спиной; он шатался, изредка ворочая в разные стороны разбитой головой. Даже потоки холодного воздуха были в тот день против него; они кружились вокруг, поднимали слипшиеся от грязи волосы, которые, подчиняясь атмосфере всеобщего неудобства, забирались в узкие эльфийские глаза.
     Генерал скинул красный плащ. Воротник впивался в шею, ткань сдерживала движения; словом, сущее наказание. Пусть лучше его обдувает свежесть мертвых земель на севере и юге, западе и востоке.
     Кавалерия генерала обрушивалась на каждое эльфийское селение, на каждое небольшое племя, которое только удавалось обнаружить в джунглях и везде его встречали пустые хижины и лачуги. Коренные народности, прознав о приближении имперского генерала, спешно собирали весь свой скудный скарб и отходили все глубже и глубже в джунгли, собираясь возле некоего персонажа, который, судя по всему, их чем-то привлекал. Вероятно, думал Личинка, он ждет, когда я ступлю на его территорию и начну играть по его правилам; но этого не случится, дружище; нет, есть то, что покончит со всеми вами намного скорее. Надо только поторопиться.
     - Господин генерал, пойдемте в здание – гроза начинается, - почти прокричал адъютант, всеми силами сражаясь с порывами ветра. Он был обвязан несколькими мундирами, плащами и накидками, но все равно мелко дрожал от холода.
     Небо тем временем превратилось в одном сплошное фиолетовое месиво, темное, как ночное, но и светлое одновременно, словно сойдясь в утреннем и вечернем состоянии.
     Первый громовой залп заставил пленника поднять на генерала лицо. Один глаз его был выколочен мощными кулачищами синебородого снабженца, другой смотрел больше на небо, чем на своего пленителя.
     - Ты слышал о легате Варе? – спросил у него Личинка, нагнувшись.
     - Все эльфы слышали об этом ублюдке, генерал, странно… что ты забыл его.
     - Ха! Я помню тебя. Ты ауксилий Минесоту, что сражался со своими соплеменниками на реке Маке. Неужели эльфийская раса настолько прогнила, что приглашает на службу бывших предателей?
     - Нет бывших предателей. Кто предал раз… тот уже никогда не завоюет уважение эльфов. Никому я больше не служу… я просто житель этого селения… отброс… - тут голос его прервался раскатом грома и через секунду после этого полил дождь.
     День уже окончательно превратился в самую темную ночь, но генерал предпочитал не замечать довольно дельных предложений адъютанта забраться в хижину и не рисковать прослыть спасшимся от вражеских стрел и мечей, но погибшим от обычной молнии чудаком.
     - Скажи мне, где находиться легат Вар, предатель.
     - Не ломай комедию, генерал, ты знаешь, где он находится и знаешь, что за наследство он тебе оставил. Я всего лишь мирный эльф, который уже давно бросил ратные дела. Мне все равно, как на большую политику, так и на мелкие имперские дрязги. Но позволить тебе выпустить страшное зло я не могу, - после каждых двух слов эльф сплевывал красноватую дождевую воду и все больше и больше храбрился, - раньше я бы тут же схватился за меч, но теперь… ох, я могу лишь выбрать менее ужасную смерть, - с этими словами эльф выпрямился, вознес руки к небу и завыл жутким голосом, на который откликнулось само небо.
     Боль от ран стала для него незнакома, сломанные кости лишь слегка пощипывали плоть. Над ним бушевал океан из диких паров, что рычали на все мирное, что метались, терлись друг об друга и хотели лишь одного – бушевать, играться, кидать на землю свои ослепляющие длани и смотреть, хохоча, над попытками человекоподобных жуков найти себе убежище под крышами жалких хижин. Если присмотреться, можно было заметить, как нечто плохо различимое собирается на кончиках пальцев эльфа, нечто, что тянулось кверху и соединилось в итоге с облачной штаб-квартирой. Обитатели ее щекотали и дразнили воздушные массы, наблюдая за их реакцией, молчаливо обливая ее своими энергиями и, может даже быть, надеясь слиться с ними в безумном танце. Лишь эльф был посвящен в их интимные дела и гордился этим, громко читая заклинание. Улыбка не сходила с его лица; эти молнии были каплей, по сравнению с тем, что было уготовано его расе. Молнии теперь били вокруг него словно струи сладкого меда, как капельки выдержанного ликера, они были вокруг него и ничто не могло их остановить. Вся имперская военная машина отступила бы перед ними; сила рассеивалась, трусость торжествовала, поклоняясь своему владыке.
     Адъютант схватился за эфес меча и посмотрел на генерала полными восхищения и страха глазами. Личинка сжимал кулаки; он видел перед собой образ легата Вара; забытые черты лица вспыхивали в его памяти. Одно чувство гремело в те минуты подле его сердца – гордость. Гордость, что он знал его, гордость, что он может стоять под кипящими магмами природы и знать, что все это одно единое братство, перед которыми расступаются даже скайримские великаны, мощь, в гуще которой он стоял в одном строю со своим наставником. Его глаза не видели эльфа, не видели готового ринуться в бой адъютанта, они зрели в самую глубину истории. Они были полны восторга, что белой пеленой застлал его разум. То было полное единение с прошлым миром, когда он еще мог чувствовать рядом с собой истинное могущество. Личинка ощущал приближение авангарда легиона Вара, он видел себя в его рядах, он чувствовал, что скоро смертоносной молнией ударит по позициям врага, выдерет из них командиров и отступит, чтобы вскоре появиться на фоне сотен лучших людей Империи.
     Адъютант обнажил клинок и кинулся на эльфа, но не успел; огромная молния сначала сверкнула слабо, словно предупреждая, потом треснула между землей и облаками и ударила в эльфа.

     Глава двадцатая

     - Кто мог подумать, что мы застрянем здесь на целых два дня, а? Ты мог? Сомневаюсь. Не знаю, как вообще может родиться такое абсурдное предположение в голове человека? Человека! Существа могучего и умственного! Впрочем, это риторический вопрос, - стражник положил ноги на столик, прислонился к плесневелой стене канала и задумался, перебирая заклепки на доспехе, под которым, коля и грея, был повязан шерстяной платок.
Холод подвигал дежурящих в каналах велитов теплее кутаться во всевозможные одежды и пить огромное количество кипяченого пива. Тут и там можно было увидеть пустые бутылки, разбитые чарки и палочки с благовониями, с кончиков которых тянулись, растворяясь в воздухе, тонкие волны дыма.
     - Убери ты их, убери, прошу тебя. Неужели ты не понимаешь, что состоишь в весьма лукавой партии. Относительно этих благовоний нужно придерживаться диаметрально противоположенной политики, дружище, просто вот другой, как небо и земля. Может, ты листовок начитался и страстно уверовал в то, что если смешать запах дерьма и дешевых благовоний, можно добиться счастья. Я не знаю и знать не хочу тех дорог, по которым тебе пришлось пройти, чтобы прийти к столь абсурдному заключению. Счастье… для него придумана другая страна… по крайне мере я верую, что кто-то обязательно ее придумает…
     - Не мог бы ты выражаться тоньше, тоньше… как девушка. Как гусь гогочи, хрюкай, но не тяни речи. Это ужасно раздражает. Особенно если по уставу запрещено применять силу против слишком надоедливых сослуживцев. Кто вообще писал эти многочисленные уставы. Один устав красноречивее другого просто… Нам надо вести себя подобающим образом, хранить веру в Талоса, обожествлять императора и держаться сообща. Вроде бы правильный посыл: несогласных под нож, всех уровнять, укоренить в их ничтожестве и править под духом устава и того умника, который все это начертал. Но! Неправильная политика… - стражник затушил благовонию о зловонную воду и поморщился, - говори что угодно, но лучше не стало. Да и не станет, сожги мы здесь хоть великую тонну благовоний. Знаешь почему? Потому что мы в сосредоточии дерьма, друг мой говорливый, в самом их чреве и выйти нам отсюда не получиться.
     Стражники некоторое время молчали, облизывая внутренние поверхности горлышек бутылок, на стенках которых, под определенным углом, можно было обнаружить крохотную капельку живительного зелья. Тишина глушила их, сдавливала. Может это было подземное давление? Говорили же им в школах, что существует такое. Да не верили – шпана.
     Вдруг стражник-философ №2 (или №1 немного разницы) вскочил со стоном и одним движением смахнул столик прямо в воду. За ним последовали стулья, небольшие знамёна, доски, которыми они должны были заколотить проход из одной части каналов в другую, бочонки, пустые и полные бутылки, всяческие тряпки, мятые салфетки и собственные души. Все это всплыло, конечно, но грусть от этого не унять.
     - Вонь! Грязь! Все эти каналы… Нет! Все! Я официально дезертирую. Ухожу, понятно тебе, ухожу и тебе советую. Здесь нам счастья не обнаружить. Оно не здесь! – стражник бросился к боковому бортику, чтобы направиться в сторону винтовой лестницы, но неудачно наступил на зеленую слизь, поскользнулся, упал в воду и утонул.
     - Дружище… пьяненький… куда ты, вернись в сии кишки… - забормотал его напарник, но никто его не слышал и никто ему не ответил, только где-то позади шмыгнула юркая фигура человека в пиджаке.
     Это был Горбушка. Путь его, который лежал в каналы, закончился на выходе у заброшенного блокпоста. Пару дней назад его занимали имперские силы, но потом трухнули и ушли, боясь, что в случае нападения, их захлестнет первыми волнами. Теперь там стояла лишь пара стульев, ржавый щит и метла.
     Горбушка достал ключ, открыл им ржавую дверь и поднялся по лестнице. Отодвинув люк, он оказался в темном пространстве. Темном от отсутствия солнца и свежем, как ничто в Имперском городе.
     Земля. Впервые за долгое время он ступил на прохладную почву и вдохнул соленый воздух порта. Ему даже на минуту не захотелось никуда идти. Даже простое стояние вот так подле канализационного люка и гнилой лодки, было для него удивительно приятно.
     Повсюду на него смотрели радостные лица портовой нищеты. Они были радостны и сосредоточены одновременно. Они готовились. Готовились выступать против всего того сборища, что заседало в центре Имперского города. Каждый знал свою роль в будущем спектакле, каждое утро и каждый вечер между сном и приемом скудной пищи, повторяя свою речь, написанную кровью и потом тех, кто ушел из жизни в борьбе и нищете.
     Пусть жизнь их ухудшилась за последние недели, пусть не стало даже тех малых крох, что существовали во времена «порядка»; влага перемен выбила пробки из душевных канальцев и родники благолепной надежды вновь забили потоками сладкого нектара именуемого Революцией.
     - Ах, вот и ты, - сосредоточено поприветствовал Горбушку перекошенный Лучик, - проходи, не стесняйся, - он повел бровью, - ну что, дело движется?
     - Движется, будь здоров.  Вам… нам, - поправил себя Горбушка, - пока ничего не угрожает. Ближайший легион находится в пятидесяти километрах отсюда, близь Анвила. Приблизительное время, за которое они смогли бы добраться до города – трое суток. Но этого не стоит ожидать. Император думает справиться силами городской стражи.
     Лучик недоверчиво осклабился:
     - Это достоверная информация?
     Лучик был самым уважаемым бойцом восстания в Портовом районе. Все началось с того, что месяц назад, он в одиночку перебил карательный отрад императорской жандармерии. Возглавляемый безжалостным Гонорием, он казался императору идеальной силой для подавления только начинающегося мятежа. Ворвавшиеся на склад жандармы не заметили, как одна половина их повалилась, сраженная несколькими метко выпущенными стрелами, а другая, рассеянная по всему помещению, медленно гибла от ударов Лучика. В той знаменательной битве он оставил Гонорию несмываемую метку – шрам через все лицо и три отрубленные пальца на руке. После того случая никто не решился выступить против его кандидатуры на место координатора восстания. Штабом он выбрал офис Восточной имперской компании.
     - Уверенное предположение.
     - Ты что, шутить вздумал, а? – гневно скрипнул Лучик и стукнул кулаком по засаленному столу.
     - Нисколечко. Тебе придется мне поверить. Ну, если хочешь, можешь сходить в Башню Белого Золота и спросить у императора лично, собирается он атаковать или нет.
     Лучик еще сильнее искривился, напряг жилы на шее и стал похож на атомизированого вурдалака, страшного не столько своей внешность, но тем предполагаемым безумием, что скрывается у него в изрядно побитой черепной коробке. Ноздри раздувались, на бровях шевелились черные с проседью волоски. Дело пахло жареным, но Горбушка и глазом не повел.
     Рядом стоял небольшого роста эльф в зеленом халате и напяленным поверх него кожаном фартуке. Он вечно бегал глазами по всему, что стояло на столе, бренчал маленькими колокольчиками, что висели у него на шее и изредка сморкался в кусочек картона.
     - Нам нужно… нет, нам необходимо дознаться до дел императорской бюрократии, Горбушка. Я прошу тебя, прошу от лица моих товарищей и моего батьки Лучика: послужи нашему делу, - медленно бормотал эльф.
     - Я уже ему служу. Можете мне не доверять. Можете убить меня или пленить – все равно. Но без меня вам долго не продержаться. Я ваши ушки и ваши ротики за пределом этого квартала. Хотите, и я стану еще и вашими ручками. Безвозмездно. По доброте душевной. А?
     - В твоих словах столько же истины, сколько и лукавства. Почем знать, может ты сливаешь информацию этому дураку Гонорию? Сам посуди, сколько у нас поводов тебе доверять? Весьма и весьма немного.
     - Мы тебя отпустим, - вдруг пришел в себя Лучик, - можешь нас сдать. От этого не много вреда. Твои слова не сразят справедливость, за которую мы боремся. Сегодня или завтра, но мы возьмем Имперский город.
     - Не сомневаюсь. Вот только и мне хотелось бы приложить к этому руку. Имперская тюрьма. Самая защищенная и непреступная крепость во всем Тамриеле. Бастион имперской военной машины. Склад вооружения. Сотни мечей, луки, стрелы, копья, доспехи… Со всеми этими побрякушками шансов у вас больше чем много.
     - Ха! Умник нашелся! Это мы и без тебя знаем. Вот только Имперская тюрьма находиться на другой стороне города, да к тому же еще и на острове. Ее охраняют гвардейцы. Гвардейцы! – глаза его опять закатились, он высунул длинный острый язык и тяжело захохотал.
     - Каналы, друг мой, старые добрые каналы, которые спасли не одного преступника. Каналы – это моя страсть. Знаете, всякая личность подвержена определенной мании. Моя, например, каналам. Каналы… каналы… определенно каналы. Насчет гвардейцев можно не волноваться, они отведены к зданию парламента. Имперская тюрьма охраняется всего сотней стражников. Внезапность на нашей стороне…
     - Если еще поднять Торговый район… - перебил его эльф, - тогда… есть шанс, - впервые за все время разговора глаза эльфа загорелись возбужденным готовящейся заварушкой огнем.
     - Он поднимется? – захрипел Лучик, изрыгая зеленую пену.
     - Поднимется. Блокада сыграла с императором злую шутку – думы купца на стороне революции.
     Горбушка хотел добавить еще, что необходимо только превратить хрупкую мысль в яростное желание и половина проблемы будет устранена, но смутился под бесчувственным взглядом Лучик.
     - Я все думаю: зачем тебе нам помогать? В тебе течет голубая кровь, наша жизнь для тебя загадка… Есть ли здравый смысл в доверии к тебе? – шептал он, но шипение это звучало громче крика.
     - Бросьте говорить о здравом смысле. Главное отличие меня от большинства имперских аристократов в том, что я чувствую, когда нужно повернуть вправо, когда влево, а когда лучше постоять и подождать. Это тонкое чувство, но я смог его себе подчинить.
     - Вранье. Тебе нужно что-то иное. Возможно, положение при новой власти или высокий пост.
     - Да, а еще деньги. Много денег. Сколько захочу. Кстати, кровь у меня до сожаления обычного цвета – красного.
     - Торговый район должен подняться на этой неделе. Получиться – перейдем ко второй стадии твоего плана, - Лучик скрипнул зубами и проводил взглядом фигуру Горбушки.
     Галенхольд старательно полировал сапог, поплевывал на него и принюхивался к запаху чего-то ужасно пряного и тушеного. Рядом, около окна, сидел Агриппа и битый час силился выдавить из себя хотя бы пару предложений будущей речи. Слова должны были литься из него бурным потоком. Каждая мелочь, каждая проблема Валенвуда должна была предстать перед императором во всей своей катастрофичной наготе. После этой речи не должно было остаться не единого сомнения, что Валенвуд находиться на гране полного разрушения. Но кто его будет слушать? Кому нужна далекая колония, затерянная, кризисная, всеми позабытая? Только ее жителям и ему, Агриппе.
     - Не идет? – понимающе спросил Галенхольд, беря второй сапог, - если не получается, то брось. Самое лучшее – это экспромт. Подготовься морально, соберись, расслабься и говори то, что думаешь, без всяческого сочинительства. Оно, будь уверен, многих говорунов спасло. Я лично так и намереваюсь устроить. Это ведь, по списку, будет скоро уже, - он мог долго говорить, то успокаивая, то нервируя Агриппу, но в этот момент дверь без стука распахнулась и в нее ввалилась помятая фигура Рад-Журиба. Рядом с ним, держась за широкий рукав кафтана, шагал, едва двигая ногами, Шупетун.
     - Здрасте, господа хорошие, вот это компашка, убеги от меня чекушка, - рассмеялся Галенхольд, хватая вошедших за плечи, - Агриппа, тащи сюда ведро.
     Городская черта была не благодушна к представителям человеческого сословия. Зной гнал их в тени, под навесы ларьков. Горожане ходили, обвязав лица смоченными розовой водой платками, черпали из городских колодцев грязную воду и везде видели лишь имперские заслоны, которых становилось все больше и больше. Видно, поговаривали они, император нервничает; нелюбо ему наше любопытство.
     Действительно, здание парламента охранялось элитными частями имперской гвардии. Куски железа, как выглядели они издалека, видимые отовсюду из-за позолоченных гербов на шлемах и кирасах, они были раскиданы по всему периметру, внушая ложные мысли о доступности и одновременно невнятное, подсознательное, свойственное одним лишь имперцам, чувство преклонения перед монументальной военщиной, воплощенной в образе молчаливых гвардейцев.
     Прошло три часа. Галенхольд разместил Шупетуна и Рад-Журиба на кровати, прикрыл их даже пледом и вместе с Агриппой отправился на второе заседание парламента.

     Глава двадцать первая

     - Сколько их?
     - Двести – триста, может, четыреста. Разведка дважды давала различные сведения.
     - А наших?
     - Восемьдесят стражников, десять раненых; двое из них способны держать оружие. Можно, конечно, объявить мобилизацию, - Светляк на секунду задумался, - но без приказа губернатора…
     - Объявляй, - Козлоперец сказал это так властно и твердо, что стражник только послушно опустил голову, напряг нижнюю губу, невольно приподняв ею верхнюю, и приказал молодому бойцу с кривыми зубами отправляться на площадь и объявить во всеуслышание приказ губернатора о начале всеобщей мобилизации.
     Никто не мог с уверенность сказать, будет ли эта мера иметь хоть какую-то пользу. За всю историю валенвудских колоний всеобщая мобилизация объявлялась всего один раз. Было это десять лет назад и никто тогда так и не мобилизовался. Военные теоретики бушевали, рвали карты, но поделать ничего не могли. Это были страшные времена; времена, когда рушились устои и над полями и лесами эльфийских земель царствовал безжалостный клинок легата Вара. Старый, но по воспоминаниям современников довольно благоразумный губернатор, слег тогда с лихорадкой, досужие языки поговаривали, что вся вина в том, что бедняга был эльфом. Случай по тем временам исключительно редкий, но благоприятный для дипломатов. Коренное население, хоть и не уважало имперского губернатора, было верно законам крови и открыто выступить против своего «соплеменника» не решалось. Кстати, именно тогда среди колониальной администрации стали появляться талморские советники. Но оставим исторические справки и обратим взор свой на настоящее время, полное, да не будет не у кого на этот счет никаких сомнений, не менее замечательных событий.
     «Паника, неизбежно паника, - били по вискам Козлоперца страшные слова логики, - это конец; конец всему». Нет, он не был пессимистом, последователем самой крупной философский школы Тамриеля; нет, он был логиком и лишь одною ею руководствовался в своей деятельности. Даже срыв розового лепестка с куста шиповника невольно шевелил в его уме возможные последствия данного действия. Перед ним начинали жужжать шмели, пыльца щекотать ноздри, сладкий запах цветов и набухших ягод, таящих в себе несколько десятков жестких зерен, так любящих застревать в зубных каньонах, все шумело и преображалось в некую таблицу, схему будущего движения предметов и энергий, должную так или иначе изменить данную богами реальность.
     Когда паренек убежал, Козлоперец сурово посмотрел на Светляка и задал вопрос, который волновал всех более или менее активных жителей колонии:
     - Где Личинка?
     Эх, существовал бы тот человек, кто знал бы ответ на этот вопрос, мысли бы стражников успокоились. Но нет, Личинка был для всех загадкой. Мистическая личность, бывший стражник, охотник за головами, ассасин, бродяга или насильник, наказание которому было выбрано самое жестокое – вечная ссылка на Валенвуд; никто не знал, бесплодно предполагая за рюмочкой и колодой карт очередную безумную версию. Личинка. Личинка… Почему дано ему такое имя? Понятно, что оно не родное ему. Всем попавшим в Валенвуд ссыльным, будь то дезертир, мятежник или опасный преступник, давали условные наименования, как правило, так или иначе связанные по смыслу с совершенным им преступлением. Но что должен был совершить человек, чтобы получить столь позорное звание – Личинка, червяк, опарыш этого гнилого мира. Никто, увы, не ведал.
     - Неизвестно. Скорее всего, недалеко, а может, что более вероятно, он уже мертв, - процедил сквозь зубы Светляк, щурясь в сторону леса.
     - Собери здесь людей. Я хочу лично разъяснить им предстоящую заварушку.
     Фервантес бродил вдоль рядов с начинающей пахнуть рыбой, трогал мягкую морковь и обменивался короткими взглядами с червями, вытягивающими свои белые головы из морщинистых яблок. Его ничего не привлекало и ничего не радовало. Он только что был у куртизанок, где выпил чарочку другую за здоровье ее управительницы. Раньше это было для него необычайно легким, почти воздушным занятием, ни к чему не обязывающим, теплым и мягким. Он мог часами сидеть за исцарапанным столиком, слушать клохтанье старух, лепет молодых девчушек и блаженствовать, осознавая свое неоспоримое право жить в этом полном удовольствий уголке Нирна. Но то ли уголок стал слишком тесным, то ли изрядно запылился за последние дни, но того старого удовольствия Фервантес от него уже не испытывал.
     Иногда он останавливался посреди залы и невольно представлял среди всего этого буйства Фару. Но картинка не отображалась на его внутреннем экране, он видел лишь разноцветное чувство и соображал туго, не зная, радоваться ли этому или печалиться. Одно лишь было для него ясно и не облагалось налогом раздумий – эта колония принесет ей гибель.
     Может ли он вмешаться в естественный ход вещей? Определенно, нет. Стоит ли ему мешать движению событий в мире? Возможно, да. Рискнет ли он не смотря ни на что? Обязательно.
     Так думал Фервантес, и когда сомнений уже не осталось, решил подождать еще денек.
     Фара же тем временем ходила по полупустой спальне и периодически выглядывала в окно, но единственное, что можно было из него увидеть, было лишь уродливым деревом и неровным побережьем, что, искривляясь, пряталось за заросшие сухим кустарником скалы. Со стороны моря веяло гнилыми водорослями и мокрым песком, на котором эти самые водоросли и лежали. Чудовища ходили по ним, едва передвигая лапами, тонкие, но высокие, быстрые, но ленивые от сладости безмятежной охоты. Они выходили на сушу парами, держась друг за друга, словно боясь упасть.
     «Нет. Это мне кажется. Ничего подобного не существует. Я просто перенервничала в последнее время и вот – началось. Это нереальность. Не…» - прошептала она последние две буквы и голова закружилась. С берега на нее смотрели вылупленные глаза фискала, Фаниуса и того некогда величественного мужчины, который, по слухам, был ее настоящим отцом. Зеленые, налитые соком тархуна, они даже не моргали, видимо имея нечеловеческую природу. Хотя, применимо ли словосочетание «человеческая природа» к тому безумию, что творилось в Валенвуде тем прохладным вечером? Да, это было истинно прохладное утро и не блуждай на улицах страх смерти, люди бы радовались этому как самому великому происшествию последних недель.
     Фара отошла от окна, села на кровать и протерла глаза. Соринки, ползающие по глазному яблоку, изгибались и растягивались. Их беззаботное существование заставило Фару нервничать. Ей начинало казаться, что в воздухе появляется тошнотворный запах жирных щей. Странно, что она, голодная и ослабшая, восприняла этот запах, как нечто неприятное.
     Горячие, густые от мяса и капусты, они заполняли своим запахом дворец, пропитывали стены, забирались в обивку дивана, проедали кожу, впитывались в нее, подобно пихтовому маслу и оставались там навсегда.
     Наконец Фара не выдержала, вспомнила кто она и что не престало девушке новой эры бояться столь абстрактных, по большей части порожденных уставшей психикой, фантазий и спустилась вниз.
     Было тихо, лишь где-то в соседнем помещении Фаниус насвистывал веселую мелодию. Крестьяне обожали ее за простоту и задушевность. Выйдут, бывало, на полевые работы, зайдут далеко в пшеницу и протяжно так ноют до самого вечера. Фара хорошо помнила это еще по сиродильским временам. Возвращались они поздно и сразу садились или есть или писать доклад своему распорядителю о выполненных работах. Но что бы они не делали во втором случае, по закрытии всех дополнительных дел, они неизбежно садились за свои старые столы и принимались поглощать весь тот необходимый каждому рабочему человеку рацион. Если бы у крестьян существовало некое кулинарное меню, то на первом месте, отбросив в сторону все салаты и закуски, стояло бы, наверное, самое прозаическое и калорийное блюдо в истории – щи. Вот именно такими банальными щами пахло тогда в кабинете Фаниуса.
     Девушка не замечала ничего странного, лишь может быть немного причудливо сопел грязный ковер, когда она ступала по нему босыми ногами и в углу, забившись между шкафом и стойкой с доспехами, сидел, дрожа, едва похожий на живого, управитель. Что странного может представлять из себя испуганный человек, находящийся в страшном мире? Это было настолько ожидаемо, что Фара только слегка улыбнулась и сказала:
     - Вам бы не стоило здесь сидеть. У вас должны быть другие занятия, разве не так, - Фара решила для приличия задать какой-нибудь вопрос, - разве вам не было приказано готовить корабль?
     Управитель сначала еще сильнее вдавился в стену, но повел взглядом в разные стороны и похоже расхрабрился достаточно, чтобы вытянуть шею и быстро зашептать:
     - Корабль уже готов. Уходите отсюда немедля, прямо сейчас, вставайте и бегите. Бегите! – хрипло крикнул он и покосился на кухню.
    - Это хорошо, что готов. Надо рассказать матушке и батюшке.
    - Ничего никому рассказывать не надо! Бегите, бегите! Это все, что я могу вам посоветовать! Я договорился с командой, они довезут вас до порта в Чейдинхоле… Быстрее! Поверьте, здесь опасно находиться!
     Фара дрогнула, прочитав на побледневшей физиономии исхудалого управителя неподдельный ужас, но не успела осознать всей сложности ситуации, как за ее спиной раздался сладкий голос Фаниуса:
     - Ах! Вот и ты, доченька моя ненаглядная, я уж хотел послать за тобой, но ты пришла сама. Правду говорят, родные души очень чувствительны, вот и ты почувствовала, что я хочу тебя позвать и пришла сама, - быстро заговорил Фаниус, держа в руках большой глиняный горшок, на левой стороне которого можно было разглядеть искусно нарисованную голубую фиалку, - садись, милая, вот сюда, напротив меня. Знаешь что я приготовил? Щи! Помнишь, раньше, мы все садились за стол: я, ты, матушка, Тиберий и так хорошо кушали. Это… помнишь, как всем нам было тогда хорошо и мирно. Никаких войн, революций и мятежей… Благословенны времена Уриеля. Матушка твоя всегда читала перед едой молитву Талосу, потом брала один кусочек хлебушка и жевала его так долго и нудно, что я, право, злился на нее… - Фаниус утер скромную слезу, - жаль, что время все бродит и бродит вперед и нельзя сказать ему: время, хватит ходить, что тебе это так сдалось; давай, сядь с нами, покушай, дай моменту побыть в нашей компании хоть на минутку подольше. 
     Он разлил по тарелкам густые щи, подал Фаре ложку и прошептал, чуть не касаясь стола подбородком:
     - Помолимся. Талос, хвала тебе, что дал ты нам… - он остановился, подумал, - возможность и великое благословение собраться всем нам сегодня под твоими крыльями и, помолясь тебе, вкусить сею скромную пищу. Я, право, уже не помню то старой молитвы, но и эта сойдет. Главное, ведь, все-таки, не слова, а чувство, вложенное в звук.
     Фара молчала, смотря на огромные куски мяса, плавающие в тарелке. От жара волокна вздулись, распарились и побелели. Девушка едва сдерживалась, чтобы не дослушать отца и не начать есть.
     - Кушай, деточка, кушай… Мы всегда с твоей матушкой говорили: главное, чтобы ребенок ел побольше мяса и поменьше овощей, а то, случится такое, что станет этим… как его…
     - Вегетарианцем, папа.
     - Да, вот этим самым существом. Никогда их не видел, но, поговаривают, страшнющие монстры.
     Фара молча поглощала ложку за ложкой, мало слушая Фаниуса.
     - Как же я ее любил, матушку твою, как мотался за ней по всему свету. Туда-сюда, нигде мне не находилось места; отовсюду меня гнали. Псих, говорили, ненормальный какой-то, пусть сидит в канцелярии, бумажки перекладывает. Они одни меня на этот свет вынули, отмыли, отогрели и вектор начертали, тот, что жизнь определяет и дорожки топчет. Отчего, опять говорили они, изменился этот неудачник, что такое свернулось и повернулось, что стал он ходить под ручку с красавицей, а монетки так и бренчат у него в мошне. Судьба странная штука. Сегодня она тебя гнетет, а завтра так бахнет, что ты уже король мирозданья, но потом обязательно падение. Знаешь, как больно со всей силы о землю биться!? Я знаю. Вся моя жизнь – это одна большая параболическая функция. Поднимаешься и падаешь. Из плюса в минус, пока об нулик не стукнешься, - Фаниус пару секунд молчал, смотря в нетронутую тарелку, - тогда для меня существовало всего два человека – Самильтиада и Тиберий, как два лучика, как два спасителя. Я был обязан им своим существованием, как раненый солдат обязан лекарю, как небо обязано тверди земной. Пока они светили, я жил, но пришло время сумерек и вот я здесь. Во мне ведь до сих пор живет надежда… Веришь, я знаю, что мы до сих пор вместе, все трое, как три рыцаря, бессмертных и вечно счастливых. Это было иллюзорно, это было только в моей голове. Я ведь псих все-таки, сумасшедший, как мне и говорил, как же я мог все это время думать, что вокруг меня медовые реки, если все это не может быть со мной в принципе, по исторической и природной предрасположенности. Они меня создали и они же меня уничтожили. Как все верно и закономерно. Истинная четкость… просто математика! Они были тем графиком функции, я был точкой, а все это, - он обвел руками помещение, - это… это ноль.
     Фара давно доела свой суп и теперь слушала Фаниуса с широко раскрытыми глазами. Она ничего не понимала, но чувствовала, что ее отец не совсем здоров. Он ходил по кабинету, иногда садясь на грязный ковер и, вставая, продолжал свою тихую, но для него, судя по всему, очень тяжелую речь.
     - Даже когда появилась ты, я все равно был достаточно глуп, чтобы верить, что наконец стал отцом. Ах, иллюзии – это приятно, очень приятно и если бы они еще и не уходили… Мне было тогда так хорошо, так мило… Я был счастлив, но глуп и эта глупость очень больно ударила по мне в будущем. Они всегда перешептывались друг с другом, ходили и бродили вокруг меня, словно я пустое место. Ладно! Признаюсь! Я может быть и на самом деле пустое место, но должно же быть минимальное уважение к человеку. Я же их уважал - всегда им помогал. Да я их просто боготворил! Но они кинули меня. Они имели на это полное право, честно говоря. Пнуть лежащего в грязи огромного червяка – сам бог велел.
     - Что случилось, папа?! – испуганно пробормотала Фара и вспомнила слова управителя.
     -Во-первых, я не твой папа; во-вторых, ты только что съела кусок мяса с ляжки своей мамаши!
     Фаниус расхохотался.
     Он подошел к резному ларцу и открыл его. На Фару глядели две головы: одна свежая, что принадлежала Самильтиаде, другая уже иссушенная, часть тела некогда жизнерадостного Тиберия.

     Глава двадцать вторая

     - Снова и снова я слышу со стороны наших уважаемых оппонентов, которые наконец уже в открытую ополчились против нас, - Ханцгруммель показал коротким мизинцем, на котором, впрочем, удалось поместиться довольно крупному перстню, в сторону оппонентов, - что Империя ослабла настолько, что уже не способна держаться за свои приобретения, что время завоеваний в прошлом и нам надо просто взять и отказаться от всего, что до сих пор делало нас самой великой расой Тамриеля. Отказаться от земли, политой кровью наших предков, распустить по домам доблестную армию, на которой лежит великий долг сдерживать эльфийскую агрессию! Вот что требуют наши прославленные предатели. Одного хотят недруги Империи – оставить великой имперской расе небольшой кусочек земли, на которой не будет ни святилищ, ни фортов, ни мощи в душе и силы в мускулах. Они хотят превратить нашу историю в одно сплошное повествование об убийцах и захватчиках! Мы должны склониться, говорят они, перед варварами и... Вы только подумайте, господа депутаты! Извиниться перед ними! Встать перед животными на колени и молить их о прощении за то, что мы, фермеры этого мира, собирали шерсть для одежд для наших благородных женщин, за то, что мы доили их, чтобы напоить желудки наших легионеров. Смотрите, - щеки Ханцгруммеля затряслись от возмущения, - они улыбаются! Предатели и продавцы всего, что называлось нашей честью… Где гвардия, даэдра ее побери, где она и почему ни у кого не достает мужества разогнать это сборище?!
     Собрание распалось на два лагеря: критиков императора, довольно, впрочем, умеренных и его охранителей. На левой стороне расположились сторонники Ханцгруммеля, старые, выцветшие лица старых чиновников и отставных военных, мелькали среди них изредка и свежие лица молодежи, мотивы которой, наверное, так и останутся неразгаданным ребусом истории.
     Они смотрели с презрением на своих оппонентов, борясь с желанием встать и начать пронзать их предательские сердца своими спрятанными под одеждами кинжалами. Лезвия их были смочены ядом ненависти, а рукоятки сжаты руками фанатиков. Язвительные речи Ханцгруммеля, не лишённые, впрочем, некоторой образности и эстетики, только подливали масла в огонь. Казалось, одно его слово и начнется гражданская война.
     Отставной центурион, отвергнутый при собеседовании в Пенитус Окулатус за плохую родословную (его отец был членом Клинков), Ханцгруммель мог хорошо делать только одно – говорить; говорить страстно и откровенно, без малейшего намека на фальшь, выплевывая на слушателей всю свою горячую душу. Его противники обвиняли его в невежестве и даже сумасшествии, но назвать его преднамеренным лжецом язык ни у кого не поднимался.
     Правая же сторона открыто улыбалась и даже посмеивалась. Ее негласный предводитель и идеолог – Эстус, слушал внимательно, но в его глазах мелькала явная и нескрываемая ирония. Он выступал постоянно, комментируя каждую речь, каждую реплику оппонентов, так, наверное, чтобы его видели все и постоянно. Ему было странно и даже немного грустно слышать подобные монологи. Он привык жить реальными делами, фактами и доказательствами, которые можно или один раз опровергнуть или окончательно подтвердить. Но вместе с тем его вдохновлял этот фанатизм, который, если говорить начистоту, был в некотором количестве и в самом Эстусе. Весело и интересно было спорить с равным по духу человеком.
     Ханцгруммель бросал на пол скомканные обрывки бумаг и уходил с трибуны, гордо задрав подбородок. Уши закладывало от бурных аплодисментов, хохотков и свистков. Обритые сверху и отпустившие пышную бороду снизу, старики поднимали руки и, словно молясь невидимому богу, танцующему рядом с Ханцгруммелем, воздавали ему все возможные почести и знаки уважения. Это был их вождь, лидер и пророк.
     Парламентом в тот день руководил непосредственно император. Олероль куда-то на время исчез. Тит потирал черную бородку, безучастным взглядом смотрел на выступающих и когда надоедало слушать, брал в рот немного воды, долго жамкал ее и выплевывал. Несмотря на жару, пить ему не хотелось. Жаждал он совсем другого.
     - Господа, - все затихли, - Агриппа, - тихо, но отчетливо проговорил император.
     Император уже давно приглядывался к этому статному молодому человеку и как будто находил в нем нечто знакомое, наблюдаемое давным-давно, лет, может, двадцать назад. Эти аккуратно причесанные волосы, этот острый нос, от наблюдения которого можно окончательно похоронить свою самооценку, голос… Голос, впрочем, был им совершенно забыт. «Услышу его, - думал Тит, - и уж не будет сомнений».
     Агриппа, который еще утром не мог найти слов, чтобы передать обстановку в Валенвуде, сейчас как-то ослаб, вспомнив слова Галенхольда, и вышел на трибуну, совершенно не представляя, что будет говорить.
     - Уважаемая публика, господа, все мы, наверное, желаем Империи счастья. Никто не хочет, чтобы она распалась на части и исчезла с лица земли. Мы родились в великом государстве, где все знали, что есть великая сила под названием Тамриель, воплощенная в образе императора и народа, отдавшим ему свою судьбу. Тамриель, что собрал под своей крышей множество народов, который дал им великую цивилизацию, теперь болен и страдания его не могут не отзываться болью в сердце каждого имперского патриота. Всем нам тяжело. Тяжело простому крестьянину, что потерял рынок сбыта для своего урожая, тяжело солдату, понимающему, что его товарищи погибали зря, тяжело императору, на правление которого выпало столь тяжелое время. Мы должны понимать это и быть горды, что несмотря на тяжелейшую ситуацию, он старается сделать хоть что-нибудь для изменения положения. Этот парламент был созван не для криков и пустых диспутов, но для выработки реформ. Не это ли написано в ваших пригласительных рескриптах? Достаньте их и прочтите еще раз, чтобы понять, что за мотив двигал нашим государем, когда он решил собрать всех нас в этом здании, накормить и дать великое право советовать тому, кто не нуждается в советах. Лично я пересек море не для того, чтобы слушать ваши обвинения и лозунги, но чтобы рассказать вам, господа, как обстоят дела в моей родной провинции, в Валенвуде. Колония разрывается на части. Непомерные налоги душат и без того бедные сословия, появляются идеологи сепаратизма, войны с метрополией, безумцы говорят свои страшные речи не боясь стражи, которая прогнила настолько, что неспособна поддерживать общественный порядок. Губернатором назначен безумец. Мы погибаем, господа, нас сжимают со всех сторон восставшие эльфы, бунтовщики и банды бродячих преступников, которые свободно выходят из темниц и бродят по улицам колоний, ища своих новых жертв. Эта земля больше не земля Империи. Она стала территорией смерти и хаоса.
     - Правду говорят, рыба гниет с головы! – крикнул кто-то слева, - товарищ правильную мысль несет. Нашу мысль! И про налоги и про армию, вот только не слышат нас господа аристократы.
     - Стойте! Замолчите! Валенвуд наша исконная земля, наш основной источник серебряной руды, золота и древесины. Если мы откажемся от него, то потеряем огромные плюсы в экономике. А это, господа предатели, смерть государства, - страстно заговорили справа.
     - Это хорошо, что вы говорите, - медленно начал Ханцгруммель, поднимаясь с лавки - мы отлично понимаем, что дела в Империи плохи, нужна перезагрузка, мощная реформенная атака, но радикализм, это уж позвольте, разруха и хаос. Нам нужна новая армия, более сильная, идейная, способная задавить любое вражеское поползновение. Для этого – налоги! Налоги и только налоги!
     - Мы их платим! - воскликнул Эстус, - платим в таких количествах, что Империя могла бы вооружить десятки тысяч легионеров, но вот незадача – все уходит на развлечения и роскошь дворянской верхушки – на вас!
     - Где вы видите дорогие одежды, мальчишка-предатель, где?! На мне лишь простая рубаха и прохудившиеся сапоги, как и на каждом настоящем патриоте. Мы готовы жить в хижинах, в землянках, мы готовы питаться кореньями и всем тем, что удастся добыть в наших лесах и реках, но никогда, слышите, никогда не продадим свою родину, чтобы только сохранить в кармане лишний септим! – Ханцгруммель задохнулся в словах и задрожал от возбуждения.
     Тут Эстус замолчал. На Ханцгруммеле действительно была лишь одна рубаха, белоснежная, правда, но все равно дешевая. Он вошел в раж и уже говорил, не задумываясь над тактичностью и приличиями:
     - Мы будем давить вас, как заразных собак, везде где только найдем. Мы изничтожим ваше жалкое племя, эту прогнившую свору, которая только и ждет, как бы ударить, опорочить и загадить своим гноем наши величественные пейзажи! Пусть император только даст сигнал, пусть поднимет один только перст и я лично вырежу сердце каждого здесь присутствующего предателя!
     Агриппа слушал все это, прижавшись грудью к трибуне, не зная точно, стоит ли продолжать свою речь или все необходимое он уже сказал, а подробности никому не интересны.
     Император не слушал этих яростных пререканий. Он услышал голос Агриппы и сомнений больше не оставалось. Слабая улыбка была пробуждена грустными воспоминаниями.
     Он вспомнил, как, нагрузившись всем необходимым новобранцу, стоял на крыльце родного дома и, обнимая добрую матушку, готовился попрощаться с еще одним близким человеком; близким, но и таким далеким. Двадцать лет службы, сначала военной, потом государственной, огрубили его память, сделали ее неповоротливой и закостенелой. Нельзя было тем легким движением ума раздвинуть тяжелые пласты и вынуть из-под них необходимое воспоминание – колючие ветви путались в руках, цеплялись за одежду и тянули императора к земле, где были одни лишь черные паучки и сколопендры, своим нелицеприятным видом способные напугать любого слабого духом горожанина. Вспомнив о них, император слабо поежился и, перед тем как уйти, шепнул лакею:
     - Когда закончиться собрание, прикажите вон тому депутату на трибуне, - император указал на Агриппу, - зайти ко мне.
     - На ком прикажите закончить, ваше величество?
     - Пусть покричать еще пару часиков и уходят. Понятно?
     - Так точно, ваше величество, - лакей смиренно поклонился.

     ***

     Неловким, но умелым движением, Гонорий накрутил на крючок длинного розового червя, вытер слюну об бежевый платочек, что лежал у него на коленях и степенно протянул:
     - Вот видишь, Горбушка, что значит истинное умение. Это не то, что вас там в школах и университетах учат, а настоящее жизненное знание, полученное не в кабинетиках ваших, а здесь, на природе… средь рыб и зверей. Не всякое дело достойно моего уважения, сам понимаешь, но школа жизни – это дело первое и незаменимое. Даже я, калека, - Гонорий показал обрубки пальцев, - пройдя школу жизни, сейчас могу сделать все, что угодно: и червя насадить и оленя завалить. Но ладно, я не хвалиться, право, тебя сюда позвал. О деле поговорить. Так получилось, что ты оказался единственным агентом, кто способен уничтожить портовую заразу, - Гонорий привстал с травы, забросил удочку и хрюкнул.
     - Правда? Я, конечно, никогда не давал повода считать себя плохим агентом, но уничтожение портового мятежа – это, простите, слишком сложно и требует сочетания разноплановых сил, - со всей возможной скромностью сказал Горбушка.
     - Да, да. Это так. Но первейшей силой, острием, так скажем, будущего штурма, будешь ты, Горбушка. Я уже доложил об этом императору и Сенату.
     - Но как же вы, господин Гонорий? Вы намного опытнее меня, обучались у самой жизни. Что я рядом с вами? Рядовой агент и то неофициальный.
     - Спасибо, конечно, Горбушка. Мне, старику, уже давно не говорили столь откровенной лести, - Гонорий притянул к себе Горбушку и поцеловал его в ухо, - много ли я сделал за свою карьеру, сложно сказать, но одно ясно точно – ты сделаешь еще больше. Намного больше. За тобой связи, опыт и талант. Все, чего нет у твоего бедного босса.
     - Зря вы так про себя.
     - Нет. Не зря. Пятьдесят тысяч септимов тебя устроят?
     Горбушка затух. Это было нереально. Едва сдерживаясь, чтобы не улыбнуться, он забормотал:
     - Это что, это за что?
     - Мальчик мой, отставь волнение. Десять ты получишь сейчас, а остальные сорок после того, как будет задавлен мятеж. Между прочим, это годовой бюджет Пенитус Окулатус.
     Горбушка не мог прийти в себя после слов «пятьдесят» и «тысяч». Это было настолько много, настолько колоссально, что мозг просто не мог осознать эту цифру и понять, шутка это или действительность. Он был оглушен. До него доносились разве что глухие шлепки выскакивающей из воды рыбы, каждый глаз которой был похож на золотую монетку. Да что глаз, вся водная поверхность начала сверкать золотом и тем счастьем, которое можно на него приобрести. Конечно, это просто вышло солнце и лучи его стали отражаться на воде, но, черт побери, если он не купит себе золотое озеро.
     Было ужасно жарко и даже ветви деревьев не спасали от нестерпимого зноя. Но от пятидесяти тысяч стало не просто жарко, но истинно горячо. Горбушка хотел встать и пройтись немного, но Гонорий остановил его.
     - Расслабься немного. Можешь даже прилечь, прохлада земли иногда помогает спастись от жары, а я, верующий человек, говорю тебе основательно – поможет, даже не сомневайся.
     - Это нормально, - тихо сказал Горбушка, только потому, что «много» было бы сигналом к тому, чтобы подумать об уменьшении суммы, - мятеж нужно подавить. Главное… решить, как.
     - Способов много. Выбери самый наилучший, соразмерно твоим силам и задави эту проклятую революцию. Даю тебе срок – месяц. Месяц – это много. Ну… не много, но достаточно для тебя и пятидесяти тысяч, - Гонорий обнял Горбушку и прошептал, - ты знаешь, я слышал, давно, впрочем, но, все равно, под городом есть каналы… Каналы двух видов: каналы всем известные и тайные, скрытые ото всех, запечатанные давным-давно. Это может быть одним из вариантов. Подумай, поищи в архивах информацию… Может, тебе улыбнутся удача, как однажды улыбнулась мне… когда я увидел тебя.
     - Смотрите, клюет! – крикнул Горбушка, только чтобы отодвинуться от Гонория и встать на ноги, - большая, наверное, рыбища. 
     - Да это просто водоросли, Горбушка, всего-навсего водоросли.
     - Водоросли? А я то уж подумал… Ух! Жарко сегодня, да и понятно – скоро десять. Я бы еще остался, господин, но ваше приказание… оно должно быть частью меня, частью моего времени и моих сил, от сего… прошу откланяться.
     Горбушка долго шел вдоль озера, потом через поле и всю дорогу чувствовал на себе сладкий взгляд Гонория. Голова кружилась, мутило и если бы не непонятная усталость, Горбушка хохотал бы и приплясывал, настолько ему было пушисто на душе.
     Добравшись до кабинета, он тут же начертил план каналов, красным карандашом отметив секретный проход, потом дополнил чертеж инструкцией, комментариями и подробнейшим докладом обо всех находящихся в Портовом районе деятелях. Все это он аккуратно сложил, положил в конверт, запечатал его и спрятал в потайном ящике стола. 
     Спать в тот день он не мог, поэтому отправился в ресторан.

     Глава двадцать третья

     Человек на соломенном матрасе подвигал пальцами и левый глаз его слегка открылся. Последним, что ему было суждено увидеть, было грубым потолком бедняцкой хижины. Именно под него Личинка занес своего доброго адъютанта, после того, как молния пронзила макушку пленного эльфа.
     Рядом, не считая пары более или менее знающих целебное дело всадников, находился, опустившись на колено, Личинка. Увидев его, молодой человек болезненно улыбнулся:
     - Легат… это большая честь, находиться с вами в последние минуты жизни… Мне, кажется, уже и не так больно, осознавая, что служба моя пригодилась вам, господин.
     Личинка молчал, держа влажные руки умирающего адъютанта; ему было приятно слышать в отношении себя старое доброе обращение «легат». Как давно он не слышал этого слова; кажется, прошла целая вечность, с того момента, как генерал сменил на посту легата. Разве может такой посредственный полководец, как Личинка иметь звание того, кто повелевает самими небесами, кто владеет морями и пустынями? Нет, он недостоин называться легатом; пусть оно останется за его настоящим и полновластным владельцем, Варом.
     Адъютант прерывисто дышал и хрипел, временами зажмуриваясь от нестерпимых судорог в ногах.
     Он шел за своим командиром всю свою скоротечную жизнь; он ни на секунду не оставлял его, будучи всегда под рукой, то как острое перо для канцелярских дел, то как щит, должный защитить от вражеского дротика. Личинка даже смутно желал на секунду оказаться на его месте, дабы еще раз почувствовать в своей душе это благоговейное спокойствие; легкость от честно прожитой жизни и осознания того, что память его не пропадет в веках. 
Запах паленого мяса и дымящейся одежды наполнял хижину и двое всадников, никогда не питавшие к адъютанту особой привязанности, маленькими шажочками оставили старых товарищей наедине.
     - Я умру… я уже умираю, легат… сделайте, как и хотели, найдите бумаги и уничтожьте их всех… без остатка… пусть мы вновь станем могущественными, как раньше, - глаза его в последний раз оживились, вспыхнули слезами воодушевления и замерли, словно в задумчивости.
     - Ты знаешь, где они находится? – спросил Личинка и нутро его напряглось.
     - Конечно. Вы ведь сами это говорили. Они в колонии… у…
     На этой букве адъютант резко вздохнул и уже больше никогда не выдохнул. Тело его осталось твердым, словно готовым к последнему движению, самому дерзкому и решительному.
     - Приказывайте, центурион, собираться. Мы едем в гости к губернатору! – сказал Личинка стоящему неподалеку легионеру и заметил, что не слышит своего голоса. Оглушение, произведенное ударом молнии, смертью адъютанта и его неожиданным признанием, давило на мозг. Ему даже на мгновение показалось, что он оглох навсегда.
     Как странно, он помнил вчерашний день, позавчерашний, даже события прошлого месяца были свежи в его памяти, но что происходило раньше, давно, правда, он не мог вспомнить, как не напрягаясь. Возможно, думал он, садясь на коня, все это нормально и никто из ныне живущих людей не помнит того, что происходило с ними черт знает, как много лет назад. Но ведь приказание адъютанту – это не простое движение мысли, это политическое действие, имеющее свои последствия, да тем более касающееся распоряжения самого легата Вара. Личинка почувствовал, как в груди поднимается удушающий стыд. Стыд за себя перед памятью величественного командира. Как мог он забыть его приказ и почему до сих пор жив, проклятый, под взглядом бессмертного вояки?
     Тем временем, немного постоя и пособиравшись с мыслями, стражник взошёл на кучу мусора, хрипло гаркнул и, подождав пока люди на рыночной площади обратят на него внимание, начал:
     - Граждане, секундочку внимания, имеется известие! – он говорил громко, но шепеляво и вообще невнятно, - губернатор приказывает… то есть, губернатор объявляет… всеобщую мобилизацию всего мужского населения колонии возрастом от пятнадцати до шестидесяти лет! Входящие в сию категорию граждане, просьба пройти к дворцу губернатора, дабы обнаружиться в регистре!
     Стражник уже думал уйти с чистой совестью, но люди почему-то не двигались с места, только лупили глазами и сопели, ожидая, судя по всему, чего-то более значительного. Стражник вздрогнул, услышав голос из толпы:
     - Какая-такая мобилизация, Тольпур? Против кого мобилизация?
     Фервантес с ужасом узнал в нем Вирбельвинда.
     - Разве вы не знаете, бунтовщики у города! Против них и мобилизация!
     - Ах! Бунтовщики…! Конечно. Самая малая наша проблема, согласитесь, граждане, - обратился он к народу, - Бунтовщики, вооруженная толпа разбойников, шахтеров и эльфийских туземцев, всего не перечесть – пусть приходят, мы их встретим!
     Уверенный и смелый голос Вирбельвинда успокаивал народ.
     - Вы не знаете с кем имеете дело, Вирбельвинд. Их много, очень много, больше чем нас, больше чем вообще обитателей этой колонии. Без нас, стражников, вам долго не продержаться. Вы умрете, помяните мое слово!
     Вирбельвинд только усмехнулся и достал их ножен свой длинный серебряный меч. Люди благоговейно расступились, поражаясь великолепием оружия и достатком его владельца. Он поднял его над головой и потряс общество гулким голосом:
     - Этим мечом, товарищи, я изрубил десять сотен эльфов. Это мой алтарь и мое святилище. Охранитель меня от зла и рабства. Пусть все, кто имеет у себя оружие, достанет его и покажет этим сомневающимся сиродильцам, как беспомощны имперские колонисты.
     Народные массы, вообще склонные сомневаться и трусить, начали понемногу храбрится и браться сначала за рукоятки своих клинков, а потом и доставать их из ножен.
     - Смотрите, - снова проговорил Вирбельвинд, - мы вооружены, товарищи, а значит свободны. Свободны от повстанцев. Свободны от Империи. Мы научены сражаться. Наши мускулы закалены ежедневным трудом. Наши головы свежи верой в Талоса и мудростью предков, пришедших на эту землю в поисках свободы. Так чего нам бояться, свободным людям, кроме рабства? Ничего! Разве имперская власть сильна в ваших душах, разве губернатор отец вам, за которого готовы отдать вы свою жизнь? Кто думает так, пусть идет мобилизоваться вместе с имперскими надсмотрщиками и аристократами. Мы не заплачем, свободные люди, не позовем назад, но встретим раскаивающихся, не оскорбив их упреком. Посмотрите, что держит Талос в своих руках. Меч! Поцелуйте свои клинки, ибо это истинные святые нашей свободы. Вспомните, с чем пришил наши предки в эти земли? С оружием. Были ли у них большие капиталы и слуги? Нет. Только меч и вера в вооруженного им Талоса помогла нашим предкам обосноваться на этом побережье и выковать из сиродильских простолюдинов свободных людей на свободной земле. Стражники, эти преступники, сосланные сюда, чтобы следить за нами, поражать наши свободолюбивые мысли речами об имперском патриотизме, пусть живут, на них нет обиды. Свободный человек свободен не только от цепей, но и от пустого желания убивать тех, кто по глупости своей и душевной слабости не согласен с ним в том, что понятно его гражданскому уму. Пусть живут, но если решат посягнуть на нашу свободу… друзья мои, мы вспомним, для чего наши предки взяли сюда свои мечи.
     - Я не знаю, может быть это все лукавство, но, товарищи, одно уже ценно в неподчинении власти императора – налоги! Если они хотят, чтобы мы сражались вместо них, то на что требуют огромные налоги, почто унижают нашу свободную силу? – это говорил рыбак, денежки которого, в недавнем времени, в немалых количествах перетекали в карман Фервантеса, - посмотрите, мы задыхаемся в нищете, умираем от голода! Мы все знаем Вирбельвинда, его проповеди всегда были нам милы, так доверимся ему, люди добрые, и скажем Империи уверенное «нет».
Проповедник Вирбевинд, пользующийся в народе уважением, простой труженик рыбак, они объединили усилия и создали такое сочетание, которое в итоге родило силу, собравшую вместе всех людей колонии. Они почувствовали, что имеют власть, если не императорского, то уж точно губернаторского масштаба. Именно это чувство, сначала неуверенное, но крепнущее с каждой секундой, постепенно заменяет в головах людей ментальность послушного скота на полноводную магию свободы. Освободившись от психологии раба, человеку достаточно взять клинок, чтобы окончательно закрепить в себе дух свободы.
     - Это прямое нарушение приказа губернатора, вы в курсе? – промямлил стражник.
     - Именно. Прямое и точное, как стрела, - гордо выкрикнул Вирбельвинд.
     - Ладно, ладно, я доложу командиру. Это вам так с рук не сойдет, - уже про себя промолвил стражник и тихо удалился, боясь, как бы ему в спину не прилетело нечто убийственно точное, как стрела.
     Что может испугать освобожденный народ? Только возвращение в цепи. Это пугало, но и поддерживало в гражданах свободной колонии желание во что бы то ни стало победить. Победить или умереть свободными. Впрочем, это не новая логика.
     Свежатина, истинное новшество политической мысли происходило тогда, конечно, не в валенвудской колонии, а в Имперском городе. Разметка повести не позволяет мне предаться мыслям о происходящих в нем событиях, что отчасти добро, ибо и здесь есть дела, достойные описания.
     Фервантесу, который все время происходящих на рынке событий, стоял в толпе и слушал, ничего не оставалось, как выбрать сторону Империи, справедливо подозревая, что сепаратисты не будут рады фискалу в своих рядах. Только дворец и… Козлоперец могли стать сейчас его поддержкой. Да и Фара, судьба которой все больше волновала Фервантеса, должна быть им проведана.

     Глава двадцать четвертая

     Горбушка поставил на стол три стакана коньяку, подул над ними, изображая доброго, но загадочного волшебника, в биографии которого наверняка были не только сказочные чудеса и плюнул Жулебу прямо в ту самую ложбинку на лбу, которая обычно возникает при хмурости или тяжелой задумчивости.
     - Не торопись предаваться гневу, друг мой бретонский, лучше пей. Пока дымок не расселся; быстро!
     Жулеб залпом выпил наполненный до краев стакан крепчайшего коньяка, вмиг скурвился, заскрипел и потянулся за закуской, но Горбушка остановил его руку, крикнув в самое его большое белое ухо:
     - Где шпион? Отвечай быстро, где шпион?!
     Жулеб глупо завертел головой, шепча невнятные проклятья и заклинания, но вместо волшебства получил лишь порцию слюней, темно-серым сгустком выпавших на помятый мундир и неодобрительные взгляды сидящих вокруг аристократов, которые со всем свойственным одним лишь благородным господам чувством презрения к выпадающим изо рта слюням и помятым мундирам, невозмутимо обсуждали последние новости из парламента. Цвайцип укоризненно зашипел, не помышляя, как трудно бретонцу оправиться от взорвавшейся в его носу бочки с чем-то очень сладким и горьким одновременно.
     - Ладно, в честь сегодняшнего нашего вечера, обнуляю ставки. Ничего вы мне не должны. Это ведь всего лишь шутка, Жулеб, - уже даже с легкой серьезностью посмотрел на все еще сморщенную физиономию бретонца Горбушка, - отходи быстрее, скоро подадут жаркое, а я не хочу, чтобы мой добрый коллега свалился раньше времени. Эх, молодняк, я научу вас распознавать коктейли. Знаете, какая у вашего покорного слуги была любимая выпивка в детстве – пиво! Да не простое! Простое и дурак жахнет. Нет, тут есть секретная комбинация. Берете пивка, самого обычного, доводите его до кипения и в тот самый момент, когда оно уже начинает бурлить, добавляете в него капельку крови врага народа, - Горбушка остановился, проникаясь воцарившимся молчанием, - ха! Опять купились! Да шучу я. Просто кипяченое пиво. Знаете, как у меня глотку жгло – эх, ладно, вы, наверное, хотите знать, где все-таки шпион, верно?
     Продолжающееся молчание было согласием.
     - Вон, видите, сидит такая миловидная бабенка. С виду обычная эльфийская девушка, но не верьте первому впечатлению. На самом деле это чистейшая шпионка и скорее всего талморская.
     - Да вроде обычная девка. Таких у нас в городе полным-полно.
     - Не верите? Достаточно будет встать или слишком явно на нее посмотреть, как она вскочит и ускользнет от нас, только ее и видели. Бьюсь об заклад, она уже поняла откуда мы и теперь сидит на иголках, думая, как бы спокойнее и неподозрительнее свалить. Что не говорите, но у меня чуйка на этих шпионов.
     - Слушайте, слушайте, погодите. У меня мысль, – прошипел Цвайцип и принялся жевать дольку лимона со всеми возможными мимическими метаморфозами, - если она шпионка, а мы агенты Пенитус Окулатус, мы должны ее арестовать.
     - Можем. Но, во-первых, рабочий день уже закончился, а во-вторых, разве это не аморально, лишать человека свободы, только потому, что одному какому-то агенту какого-то Пенитса Окулатуса показалось (пусть даже и не безосновательно), что он шпион?
     - Аморальность… Что за слово-то такое? Видать, из какого-нибудь настольного словаря философа… Нас обучали так: врагов императора, шпионов и прочих недоброжелательных к трону персонажей – на кол. Кол может быть эбонитовым, эластичным-каучуковым, но никак не отсутствующим. Что делает кол отсутствующим, спросите вы? Его делают отсутствующим разные философы-моралисты, которые так и норовят черкануть на досуге пару строчек в свой словарь. Может он вообще шпион или диверсант… Накарябает такой, напечатает, потом другой почитает и пойдет колы срубать, а врагам только от этого радость и снос кордонов. Нет, тут меня вы не переубедите… Либо колы с насаженными на них умниками, друзья мои, либо революция.
     - Загнул, братец… я вот тоже… не глупец, образованьице, все дела, как и положено бретонцу на имперской службе… но революциями не пошаливаю… исключительная неприязнь…
     - Ум иметь надо, но задумываться – вред. Это как с гирей: перетянешь, потом болит musculus pectoralis. Так и с раздумьями. Одно дело, когда ты думаешь, как выловить врага императора, или что заказать на завтрак или, как заарканить симпатичную девицу, а другое – метафизическая дума. Вещь опасная… губительная для сознания.
     - Может мне теперь не задумываться и над смыслом существования? Без этого же я не проживу, заживо сгнию и еще земелькой сверху себя посыплю.
     - Опа! Вот, ты уже пойман! Тебя поймали, понимаешь? То, что я тебе говорил только что, это с тобой произошло. Тебя выловили философы и скоро съедят твою душу. Твоя девственная душа, еще свежая, лишь поласканная невинной с виду мыслью о метафизике, скоро превратиться в улей. Но в нем не будет пчел, лишь одна сплошная буря. Сначала ты будешь радоваться и веселиться, но потом начнешь разрушаться. Секунда, вторая, третья, с каждой минутой, все больше и больше, твой разум будет свербеть мысль о вседозволенности, о том, что враги императора не достойны смерти, что государство – абстракция, что Талос – миф и что Империя – всего лишь земля, которая на тебе если и отражается, то только лишними налогами. Ух, господа, я заговорился. Мне пора, на самом деле, по своим аргонианским делам. Прошу откланяться, - слегка поклонился Цвайцип, допил капельку коньяка, что осталась на дне его стакана и удалился под насмешливым прищуром Горбушки.
     - Вот это его разобрало… давно с ним такого не было… - бормотал Жулеб, двигая головой, словно принимаясь за долгую солдатскую зарядку. Улыбка то посещала его физиономию, то покидала ее. 
     - Ты это, слушай, приглядывай за ним, а? – сказал ему тихо Горбушка, на что Жулеб лишь слабо искривил уголок рта и засмеялся:
     - У него это иногда случается… всякая такая мысль… это ничего страшного, Горбушка… я ему доверяю и всех убеждаю доверять… ящер – парень прожжённый, если что и ляпнет, то никогда не сделает… Ты вот лучше скажи, а то мне интересно, отчего та девица – шпионка? – Жулеб приготовился слушать. Было заметно, что его это очень волнует.
     - Все просто, - голосом мудрого учителя, начал Горбушка, - что она такое там пишет? Есть два варианта: либо она писательница, либо журналистка. Сколько вы видели женщин писательниц в Имперском городе, да еще и эльфийских? Здесь мало даже имперских писак, не говоря уже о желтокожих. Можете на досуге заглянуть в реестр пишущего сословия и если ее там не обнаружите, смело считайте ее если не шпионкой, то преступницей точно. Возможно, она шпионит за нами; мы ведь с вами даже не додумались сменить мундир на гражданскую одежду.
     - Я слышал, - деловито вставил Жулеб, - есть такие заклинания, которые… это, очень сильно слух усиливают. Эльфы им наверняка обладают и… пользуются, - уже шепотом закончил Жулеб. Теперь он уже все говорил самым тихим голосом.
     - Может быть. Она очень хорошо одета и мало ест; как и всякая более или менее хорошая шпионка она непьющая; только свежевыжатый сок, разбавленный минеральной водой с добавлением морской соли. Внешность приятная, но заурядная, видно явное напряжение. Щеки ее краснеют… Чувствую, как ей нехорошо сейчас. Ладно, это уже становиться похожим на садизм, как там Шупетун?
     - Нормально, пока… Отсиживался по тавернам сначала, потом снюхался с каким-то депутатом. Видели бы вы такого жирного свина, тут же бы задумались о диете.
     - Понятно о ком речь. Но надо быть глупцом, чтобы приводить к себе государственного преступника, селить его у себя и поддерживать с ним любые отношения. Если, конечно, он знает, кто на самом деле его новый товарищ.
     Жулеб пожал плечами и выдул второй стакан коньяка, после чего окончательно утратил дар ясно выражаться, стал покачиваться на стуле, подобно моряку в сильную качку и подытожил свое сегодняшнее существование, падением на мраморный пол. 
     Горбушка еще долго сидел в ресторане и, мельком поглядывая на девушку, допивал штоф коньяка. Мысль его юрко бродила по биографии Галенхольда, пронюхивая каждую ее строчку. Даже самое незначительное событие не могло укрыться от него под слоями времени, но чем больше он углублялся в прошлую жизнь незнакомого человека, тем шире становилась его улыбка и тем умиленнее он поглядывал на девушку.
     Несомненно, она заметила его заинтересованность, любой бы заметил, но движения ее были естественны и спокойны, выверены и натренированы. Шпионка; без вариантов, но не профессиональная. Любая другая на ее месте хоть раз бы да и глянула на Горбушку, но эта – кремень. Разбить ее будет трудно.

***

     Заседание заканчивалось. Депутаты расходились по своим номерам и съемным комнатам, уставшие, но все еще возбужденные многочасовыми заседаниями, длинными и короткими речами, громкими лозунгами и остроумными эпитетами, что наградами расходились по грудям народных представителей. Веселье первого дня и напускная задумчивость второго смещались в сторону некоторого недоумения. Они пришли сюда, чтобы подсказать императору, как действовать ему в решении государственных проблем, куда и зачем шагать и чью сторону выбирать, но вот уже второе заседание и проблем похоже стало еще больше.
     Улицы заполнены голодающим народом, каждый день в лазареты приносят побитых легионеров. Гражданское общество жаждало перемен или смерти всех, кто предположительно виновен в их отсутствии. Вот только возможно ли указать: вон тот виновник, распните его и все сразу будет хорошо? Император не сообщал о своих намерениях относительно реформ, депутаты задумчиво бродили по городу, не думая об опасностях, которые, как им казалось, не могли их подстерегать. Должно было произойти нечто совершенно экстраординарное, чтобы заставить их по-настоящему всполошиться.
     Еще не доходя до своей квартиры, Галенхольд почувствовал в воздухе запах типографской краски и боевого вдохновения, которое обычно излучается людьми, занятыми очень важными для них делами. Его ожидания оправдались.
     Вся комната была завалена исписанными цифрами и непонятными аббревиатурами бумагами, смятыми и ровными, которые, судя по всему, были изначально сложены в стопочку, но потом смахнуты на пол одним неверным движением энергичной руки. Везде валялись бутыли с типографской краской, полные и пролитые, именно они излучали этот терпкий, так радующий душу некоторых гурманов, запах типографии. И среди всего этого, находясь в самом эпицентре, сидели два друга – Шупетун и Рад-Журиб. Обнявшись по-братски и раскуривая бронзовый кальян, они спорили, плюясь от возбуждения и слюнявя алюминиевое сопло. Они были похожи на двух святых, которые после долгой проповеди, пришли наконец в свою хижину и за место того, чтобы отдохнуть от тяжелой духовной работы, начинают богословский дискурс, от которого в итоге вновь бросают все мирские дела и отправиться в народные гущи, дабы теперь-то уж точно донести до народа так тонко отполированную истину. Они были грязны; пахнущие испарениями алкоголя и безумным вдохновением простачков, друзья заметили Галенхольда только тогда, когда он уже вошел в комнату и даже постоял в ней пару минут, дивясь милоте открывшейся перед ним картины.
     - Здравствуйте, незнакомый благодетель, - Рад-Журиб стиснул пухлую ладошку Галенхольда, - дайте мне вас еще раз поблагодарить. Вы спасли меня сегодня утром, истинно спасли. По-человечески я вас поблагодарил, но этого недостаточно, требуется и хаджидская вежливость, - с этими словами Рад-Журиб схватил Галенхольда за плечи, навалился на него и прокусил мочку правого уха, - еще раз спасибо за крышу над головой. Невозможно выразить словами, какой я ваш должник. Кстати, этой мой друг – Шупетун. Шупетун, это неизвестный хороший человек, который спас меня сегодня утром от общественного поругания, самого страшного, что может вынести живое существо.
     - Галенхольд, дружище, Галенхольд меня величают, но вы можете звать меня кратко – Гален, - толстяк обнял пушистую шею хаджида, потерся якобы случайно носом о его холодную кожу уха и похлопал по плечам.
     Ему было ужасно приятно наблюдать в своем номере этих улыбающихся и счастливых персонажей. Именно такое общество он считал для себя единственно правильным и благополучным. Полные счастья и позитива, толпы смеющегося народа должны были наполнить имперские земли и везде, где ступая, сея семена счастья и душевности. Возможно, Рад-Журиб и Шупетун, первые в строю будущего шествия, дозволят простому идеологу всеобщей радости встать рядом с ними и, пройдясь по широким трактам Тамриеля, увидеть, как цветут клумбы и дети веселятся на пастбищах рядом с тучными быками. Они смотрят на них с умиротворением, понимая, послав куда подальше мнение о природной глупости животных, что вокруг подрастают будущие вегетарианцы и пацифисты, добрые имперцы, которые уже давно переплавили свои мечи на фляжки, полные живительной радости и нежбы. Эльфы тоже здесь; они не питают к своим имперским товарищам неприязни, ведь сегодня настало долгожданное перемирие между всеми расами и сословиями и никто, почувствовав сладость жизни, не хочет его нарушать.
     - Знаете, мы с Шупетуном планируем переворот, - вдруг резко вымолвил хаджид.
     - Какой? Государственный? – весело спросил Галенхольд, не осознавая всю серьёзность его слов.
     - Больше, лучше и важнее. Переворот в умах! Раньше я не понимал всего, но типография, Ребен и прочий мрак общества подняли мои веки. Повод отчаиваться отсутствует! Мы откроем свою газету и это будет не «Вороной курьер» («Вороной курьер» умер!), но совершенно противоположенную форму. Без Ребена, без имперского бюджета, без государства! Разве не это подлинная революция!
     Галенхольд вспомнил слова Эстуса о перерождении государства путем переворота в умах и задумался, не состоит ли Рад-Журиб в его партии. Если да, то ему угрожает опасность. Впрочем, какая опасность, когда все так буйно вокруг и вдохновенно. Как быстро Рад-Журиб переродился из полумертвого кошака с выцветшими зрачками в жизнерадостного гражданина, идеи которого, если быть честным, заражали и Галенхольда, хоть посвящен он в них был весьма поверхностно.
     Газета? Без государства? Такого никто не видел, такого никто не читал, оттого и называть сие возможно исключительно, как революцию.
     - Это будет даже не газета, а журнал, обязательно с иллюстрациями, картами и таблицами. Будущее общество будет нуждаться в фактах, статистике и цифрах; без них оно захиреет и опуститься до сегодняшнего состояния, Шупетун встал с пола и, подняв один из листков, показал его Галенхольду, - посмотрите, мы все рассчитали. Это более чем реально. Новая типография, новая команда журналистов, новая публика, новая страна. Разве мало среди имперцев талантливых словоблудов? Готовых писать за идею? – Шупетун уже не говорил, он дышал убеждением и целеустремленностью. Это был не болтун, вроде типичного депутата, это был гражданин нового государства.
     Странно стало Галенхольду; улыбка сошла с его уст. Грусть закралась в его от природы веселое сердце. Это не он должен был сидеть на скамье депутата и даже не Шупетун. Место этого молодого идеалиста в гуще общественных боев, у типографского станка, на улицах бунтующего города, везде, где есть одно единое дело. Дело, не запятнанное пустыми словами и лозунгами. Галенхольд же… ему дозволено лишь издалека
     - Если ты не будешь против, мы поживем у тебе немного, хорошо? Это время не будет долгим. Всего лишь несколько дней, - весело заговорил Рад-Журиб, еще раз хватая Галенхольд за ладошку.
     - Ладно, ладно, хорошо, нет проблем. Эта комната ваша, - забормотал оглушенный Галенхольд, - можете жить здесь сколько захотите.
     Заседания парламента, Эстус и теперь эти жизнерадостные товарищи, вдруг неожиданно появившиеся в его жизни, все это завертелось вокруг Галенхольда и окончательно его разбили. Он вышел в прохладный коридор и постучался в номер Агриппы, но не было того, кто открыл бы ему.
     Агриппа поднимался по скользим ступеням в тронный зал императора.

     Глава двадцать пятая

     Испробовав все способы добычи столь полезного каждому разумному существу ресурса, называемого некоторыми бездарными философами-терминалистами «итогом долгих размышлений», Фаниус развалился на протухшем матрасе, положил под голову потные, расчёсанные до крови руки и посмотрел на Фару полным доброжелательности взглядом.
     Казалось, она подмигивает ему подбитым глазом, сквозь страдание, ей вполне нравится сие положение – лежа на столе, в окружении грязных тарелок, ложек и обсосанных хрящей. Пахло все это соответствующе: остро и солено, инстинктивно вызывая в людях отвращение. Во всех, кроме Фаниуса.
     Его заросшее лицо выражало лишь одну эмоцию – удовлетворение. Удовлетворение от высвободившихся раздумий, от того, что дочь наконец накормлена, а жена отправлена в далекие дали, туда, где им обоим будет привольно осознавать огромные их разделяющие расстояния. Да, теперь они далеки, как никогда. Она ушла, провожаемая его холодным, но прощающим взглядом. Ей грустно; наверняка, дорогой, она страдает, проходя мимо фиалок и пурпурных тюльпанов, влажные и бархатистые стебли которых, еще совсем недавно (несколько лет пролетели, как одно мгновение) щекотали ее ладони, а запах дешевого парфюма молодого ухажера трогал нежнее, чем все благоухания столичных аристократов. Одно мгновение – всего лишь иллюзия. На самом деле прошло намного больше времени и прожито было за это время так много, что описывать все это будет не просто сложно, но и неприлично. Следовало переварить всю эту массу, расщепить ее на составные части, очистить старое от нового, истинное от ложного и, возможно, успокоиться уже, наконец. Но что, если это очищенное и истинное, страшнее всего прежнего, оказывающегося теперь, на фоне воцарившегося контраста, безобиднейшим из всего, что может произойти с человеком.
     Фаниус схватил нож и тут же выронил его. Вдалеке, за дворцовыми стенами, вдали от Фаниуса и его дочери, раздался громкий хлопок, потом еще один и крики, непрекращающиеся вопли людей.
     Улицы были забаррикадированы разным комнатным хламом. Можно вспомнить, если постараться, как колониальные мещане, мелкие люди, ничего не знающие и ничего не значащие, долгие годы тряслись над своими хилыми капиталами и хвалили богов за каждую дарованную ими табуреточку или бархатную красную подушечку, что так любили сжимать сентиментальные барышни в периоды особого обострения своего чувственного начала, наблюдая, поджав под себя ноги, за гореньем поленьев в большом камине. Рядом с ними, оставив позади себя парней и мужчин постарше, стояли маленькие дощечки, на которых, неизвестно как, представительницы дрожащего и сопящего пола выводили послания неведомым духам и прочим девичьим фантазиям.
     Времена мещанства позади, там, где, съезжавшись и забывшись от страха, сидят испуганные барышни. Фантазии и мечтания рухнули. Впереди лишь война и смерть. Смогут ли их хрустальные сердечки выдержать подобное?
     Подушечки лежали на дощечках, придавленные табуреточками и надеждами на то, что вся жизнь пройдет так, как проходила у старых поколений, быстро и нежно, по давно устоявшемуся и проверенному временем сценарию. Писали его многие колена предков и вторгнуться в него по собственному желания до сего времени никто бы не посмел. Но пришла война и принципы пошли вслед за традициями и общепринятыми нормами.
     Где эти дряхлые фолианты?! Тащи их сюда! Сегодня мы будем писать! Да не романы с повестями, а кодексы и сборники законов! По ним сотворят свою судьбу наши потомки. Именно ими будет проклята их жизнь. Закоченевшие от созданных нами правил, будут биться они в судорогах до тех пор, пока не плюнут на наши гнилые словечки и не сделают так, как говорит им время и сердце.
     Барышни не долго сидели по углам и погребам. Скоро нутро заговорило с ними и речь сия была ободряющая. Вперед! Матери говорили им сидеть тихо, обняв подушечку, возле камина, но сколько воды утекло с тех пор. Мирные времена остались позади. Ополчайтесь или умрите – говорило им время и сердце вторило – я тлею, но воздуха мало; сорви тесные корсеты, дабы могло я вздохнуть спокойно и возгореть пламенем буйной жизни. За этим не будущее, но настоящее, которому все равно на то, что было и на то, что будет. Лишь сегодняшний день, лишь одно мгновение и, сгори вселенная, если будет прожито оно в праздности прошлого.
     Хрусть! Хрусть! Дзвинь!
     Слышите? Это острие кирки напоролось на сверкающий самородок мысли.
     Копайте дальше и, обещаю, станете самыми богатыми философами Тамриеля.
     Фаниус лишь улыбнулся, поежился, словно ожидая скорого избавления от чего-то очень его гнетущего и поднял нож. Серебряный прибор крутился в его руках и изредка проходил по бледному животу Фары. Он надавливал, но всего на секунду, потом одергивал руку и пробовал языком острость лезвия. Соленое, теплое и влажное; губернатор чувствовал на кончике языка крохотные гранулы запекшейся крови.
     «Ужасное орудие, – заключил Фаниус, - будь вампиром, она бы сейчас испытывала невыносимые муки. Но она не вампир; всего лишь хорошенькая девчушка, но почему лицо ее не выражает удовольствия».
     - Фаниус, остановись, ты совершаешь ошибку, - раздался рядом голос лорда, - отложи-ка, дружище, нож и присядь на диванчик. Вот, хорошо. Тебе плохо, я понимаю, но это не повод делать глупости. Зачем, скажи мне, ты сварил Самильтиаду? Только из-за одной мысли. Маленькая мыслишка, но до чего тебя довела. Превратила хорошего благородного человека в убийцу.
     - Мне не плохо. Мне очень даже хорошо. Просто… Самильтиада; она решила оставить меня. Оставить своего мужа. Я лишь заказал ей хорошего извозчика. Теперь она счастлива; без меня. Была бы она счастлива где-нибудь бы еще?
     - Ты совершил вторую роковую ошибку. Ты не замечаешь, но все больше и больше приближаешься к окончательному краху. Я не враг тебе. Я друг. Я хочу тебе добра, но что мои слова, если ты имеешь свою мысль. Ах, эта мысль… Бездоказательная, пустая, глупая до глубины души и мозга мысль! Если бы нам удалось отговорить тебя пару месяцев назад, все было бы по-другому. Это наша ошибка. Это мы виноваты. Все справедливо, - лорд закрыл лицо руками, тихо заплакал и исчез.
      Стражники заняли свои позиции и, каждый у своей позиции, замер, ожидая увидеть противника. Прошел час, второй, похолодало, подул нехороший ветерок, а врага все не было. Еще час и начнет темнеть. Ну, конечно. Странно, что никто до этого раньше не додумался. Они нападут ночью или завтра утром. Когда все будут или сонные или наоборот, слишком уставшие. Значит, ожидать их стоит именно в это время.
     Существовало два направления атаки: самое очевидное и самое неэффективное с точки зрения мятежников, проходящее по главной дороге со стороны лесов, и горное.
     Здесь стоит остановиться.
     Если расположить все силы на главной дороге, шансы победить значительно увеличатся, но только в том случае, если враг последует именно в этом направлении, что, как считали некоторые, вполне вероятно. Мятежники глупы, говорили они, не имеют должных тактических навыков, разрознены и без четкого командования; они не додумаются идти через горы, по пересечённой местности, не зная наверняка, куда их это приведет. Но они и не настолько глупы, чтобы идти в лоб на строй стражников, укрепленный баррикадами и занявший стрелковые позиции в окнах предместных домишек.
     Разделить силы на два направления Козлоперец тоже не решался. Разделение означало бы, что при любой атаке шансов выстоять немного; враг просто разобьет отряды по очереди. Да и знают ли они численность стражников? Существует вероятность, что мятежники не знают настоящего положения дел в колонии и именно эта неуверенность еще некоторое время может играть стражникам на руку. Если так, есть время еще лучше укрепиться и ждать, ждать подхода Личинки. Если же нет… В ближайшие сутки стоит ожидать неизбежной атаки.
     - Что за глупости! – воскликнул Козлоперец, когда один из стражников сообщил ему о провале всеобщей мобилизации, - неужели богам настолько угодна наша гибель, раз они гадят нам даже в таких мелочах!
     - Вирбельвинд опять мутит воду. Говорит, колонисты больше не подчиняются имперскому правительству, что губернатор…
     - Стоп! Не надо распространяться про губернатора. Особенно публично. Это может иметь опасные последствия и ладно бы только для одного губернатора. Вирбельвинд – герой войны, патриот и авторитет. Бороться с ним силой – это самоубийство, но и переубедить его будет не просто. Я должен лично посмотреть в его глаза. Пусть это будет выглядеть глупо, но это… важность для всей колонии.
     Тут то и раздался хлопок. Крики, вопли, визги...
     Начался HARD.

     Глава двадцать шестая

     Интеллигенция, пышной толпой собравшаяся вокруг Башни Белого Золота, крутилась на месте, проверяла карманы и постоянно, буквально каждую минут, отряхивала свою одежду, словно кружась в облаках пыли или мельчайшего человеческого мусора. Ничего подобного, естественно, не было, но страх потерять свои мошны в толпе себе подобных, диким зверем бродил в их благородных умах.  
     Толпа была настроена решительно, но мирно; ее предводитель держал в руках большой свиток, готовясь, скорее всего, вручить его официальному представителю имперской власти. Он обещал выйти с минуты на минуту, но задерживался уже второй час, заставляя чуть полноватого мужчину стоять под палящим солнцем и наблюдать, как сверкают глаза у стражников, готовых по первому приказу разогнать это не шумное, правда, но такое надоедливое своей заносчивостью сборище.
     Именно через него пришлось пробираться Агриппе, прежде, чем оказаться перед высоким офицером.
     - Агриппа? Проходите, вас встретят, - сухо сказал он и отогнал от себя зеленую муху.
     - Почему его пропускают, а нас держат на улице… как недостойных! Мы не звери, не низшие сущности! Требование нашего комитета должно быть рассмотрено императором; это общественное право, право депутатов! – заголосил какой-то раздосадованный интеллигент в зеленом жилете, но никто его не поддержал.
     На первом этаже сколиозный лакей принял у Агриппы шляпу, пробормотал нечто невразумительное, но явно учтивое и, обращаясь к своему менее болезненному коллеге, указал на Агриппу.
     - Император ожидает вас, - равнодушно сказал он, держа руки по швам, видимо беря пример у находящихся здесь же неподалеку величавых гвардейцев, - будьте добры, поднимите руки, мне нужно вас обыскать.
     Агриппа через силу ухмыльнулся.
     Лакей проворно полазил по карманам, похлопал по бокам, приказал снять сапоги, долго тряс их и простукивал подошву и лишь после еще некоторых долгих манипуляций, указал на дверь, ведущую в кабинет императора.
     - Такого даже при старом режиме не было. Опасные времена… - начал было Агриппа, но быстро закончил свой короткий монолог, поняв, что начинает говорить лишнего.
     Вообще, Агриппа ужасно волновался. Такого всепроникающего и густого волнения он не испытывал даже на заседаниях парламента, когда декларировал свои речи, да и раньше, во времена службы в Валенвуде. А ему ведь приходилось выступать перед туземными племенами эльфов, рискуя жизнью и здоровьем, но даже тогда он был просто слегка напряжен и сконцентрирован на проблеме своего дела, но ни о каком волнении и тем более панике, речи не шло. Сейчас же он истинно волновался. А волнению у него сопутствовала неестественная для его характера болтливость. Он начинал говорить всякую несуразицу, вставлять куда не попадя плоские шуточки и иронии, совершенно забываясь и, как правило, уходя полным стыда и конфуза. Помнилось ему, как дрожали у него руки и голову распирало изнутри непонятной для него и сейчас энергией. Именно это чувство вернулось к нему спустя многие годы и, если бы не выражение лица императора, который, увидев вошедшего в зал, раскатисто хлопнул в ладоши, он бы явно грохнулся без чувств.
     Император значительно отличался от всех своих царственных предшественников. Это был не величавый ум народа, суть и смысл имперского общества, не алтарь и не ореолом святости озарённая личность. Черная бородка, бакенбарды, слегка растрёпанные, но внушающие своим видом мысли скорее о тихом провинциальном бюргерстве, чем о божественном властвовании всемерного императора. Агриппа еще больше сконфузился, увидев эту легкую небрежность, но, как только услышал его голос, тут же успокоился.
     - Агриппа? Проходи, - сурово, но с некоторой недосказанностью улыбнулся император, вплотную подошел к совершенно растерявшемуся Агриппе и обнял его, как обнимают брата или хорошего друга, который, спустя годы отлучки, вдруг приходит в старую свою деревню и, обняв наперед мать и отца, входит в хилую избу своего товарища.
     Агриппа почувствовал даже что-то вроде страха. Помнилось, ему рассказывали истории и сумасбродности и даже невообразимом садизме императора, что на него, случается, находят приступы некой безумной экзальтации, после которой обязательно следуют казни и расправы над всеми, кому не повезет оказаться рядом с ним. Это конечно были пустые сплетни, ничего не имеющие общего с реальностью, но как еще можно было объяснить эту почти слезную сцену. 
     - Как давно мы с тобой не виделись, Агриппа, сколько лет, сколько зим. Просто удивительно, иногда, как история перевернет жизни обычных людей и сотворит с ними столько всего интересного, - заговорил Тит, но остановился, заметив во взгляде Агриппы основательное недоумение, - я вижу в твоих глазах страх. Может ли такое быть, что человек забывает своего лучшего друга? Я не верю, просто не верю.
     - Ваше величество, я прошу прощения, но я не понимаю, точно…
     - Стоп! Анвил, школа старика Валенсия, избушка на краю моря, деревья, в кронах которых жили, да и сейчас живут, такие маленькие человечки, чуть менее моей ноги, которых мы ловили с тобой, Агриппа, Катерина, ее голубые глаза, ты ей записки писал, обворожить пытался, - император улыбнулся, - таверна, первый глоток самогона, разве ты не помнишь? – при последних словах в голосе императора дернулся стручок отчаяния.
     Голова же Агриппы забурлила с удвоенной силой. Да, Анвил, это он помнил хорошо, школа, это было определенно, но старик Валенсий, избушка и человечки, разве это вообще настолько важно, чтобы запоминать сие. Катерина. Это имя было в его голове, всегда, сколько он помнил себя, но кому оно принадлежало, он не ответил бы даже сейчас. Голубые глаза? Зачем вообще смотреть на цвет глаз, что это говорит, что обозначает? Почему император знает так много его мутных мыслей и не явится ли всем так, что для него они не такие уж и мутные, что это только сознание Агриппы помутилось после того случая. Всего не перескажешь и всего не обозначишь. Пусть эта куча кирпичей бессмысленна, пусть, но ведь сколько бурь выдержал дом, построенный из них. В любом случае, отпираться и убегать было уже поздно, надо было подыграть императору.
     - Ваше величество, я родился в Валенвуде, всю свою жизнь я прожил там, полный любви к трону и имперскому величию.
     Император держал его за плечи, нежно, как нездорового товарища, который, несмотря на рекомендации лекаря, вскочил с мокрой от пота постели и стал носиться по комнате, читая стихи и отрывки из исторических трудов своим погибшим любовницам. В его глазах читалась печаль. Ему хотелось еще раз обнять Агриппу, но он сдерживался, усилием и болью, понимая, что это только еще больше еще оттолкнет.
     - Ты родился в Анвиле, Сиродил, в двухэтажном бежевом домике, рядом с моим, мы были хорошими братанами в детстве; школьная пора, помнишь? Я поступил на военную службу, а ты на государственную. Тебя определили консулом в Валенвуд, расследовать какое-то дело, связанное, вроде бы с какой-то болезнью. С тех пор ты и затерялся, - голос императора был более чем уверенным, но не такой ли голос у всех сумасшедших. Слухи о безумстве императора вновь возникли в голове Агриппы.
     - Я не знаю ничего подобного, ваше величество. Возможно, забыл, - вежливо отклонился Агриппа, но сам вдруг обмер.
     Бежевый домик; этого цвета он почти не замечал в Валенвуде. Бежевый фасад, серая крыша и внутреннее убранство, чисто имперское, мелькнуло в его голове. Сени, довольно приличная лестница, а рядом еще один домик, занавешенные окна, дырявая занавеска, запах сырости внутри и холодные стены. Что это, почему это в его голове? Может, действительно, император прав и всему виной этот Вар, будь он проклят. 
     - Ладно, все это странно, я не исключаю и валенвудских болезней. Говорят, таких у нас нет. Присядь, успокойся, я ведь тоже был солдатом и скажу откровенно и со знанием психологии: всем людям свойственно бояться своих командиров. Инстинктивно, по воле природы. Фенимор, принеси нам вина и чего-нибудь перекусить.
     Агриппа был не жив не мертв. Воспоминания конфузили его. Так долго он хранил их на дне своей памяти, не прикасался, боясь сдуть божественную пыль и теперь, распинав всех толстопузых хранителей, заспавшихся от жирной сласти своей неподвижности, стал яростно тормошить замшелые тома. Страстные монологи прерывались длинными дискуссиями, читать которые порой, интереснее даже, чем участвовать в них. Слова сменялись иллюстрациями. Картинами великолепными, но и ужасными одновременно. Пейзажи бежевых домиков, белые дрожащие от тяжелого дыхания животы толстух, развалившихся на белоснежных простынях, портреты беременных и ждущих сего девушек и пастухов, пляшущих в миру своих овец, долгие ночи, проведенные за учебными книгами, чтение и счет, записки девчушкам и наблюдение за их каждый раз одинаковыми реакциями, ощущение всеобщего торжества и приходящим за сим великим стыдом, все это находилось на тех страницах и больно было проводить по ним пальцем, больно было нюхать горький, сохранившийся не смотря ни на что, запах старых чернил. 
     Агриппа тормошил их и чем больше слушал речи императора, тем легче это становилось делать. Тит словно читал его мысли, его потаенные образы, которые если и появлялись в его голове, объяснялись если не сумасшествием, то уж точно нездоровой фантазией уставшего от работы человека. Возможно, думал он, прочитанные давно рассказы восстают так в моей голове. Сюжет позабылся, мораль задохла, но одна или две картиночки уселись на набухшей извилине и постоянно появляются перед глазами, как галлюциногенный гриб, если употребить его, обязательно покажется в мистических сновидениях, так и картинка, коли решила остаться в голове, так будет периодически говорить: «Вот, сижу, смотри, как хорошо, думай, дружище, думай, откуда я и почему, вспоминай, очень долго вспоминай название того рассказа, но скажу заранее, ничего не вспомнишь, только перенапряжешься, устанешь и от работы отпадешь; звать тебя будет начальство глаголить прощальную речь» - и хихикает.
     - Первые дни в армии я без тебя очень скучал. Может, это покажется сентиментальным, но я, право, плакал поначалу. Потом, попривык, конечно, но все равно, было очень тоскливо. Ах! Будет, будет говорить о печали, вот уж и винцо несут, пей, не стесняйся.
     Лакей, тот самый, что обыскивал Агриппу, поставил на столик между ним и императором поднос с икоркой, острой копченой колбаской и два бокала вина. Один, ближе к императору, отличался от второго своими драгоценными узорами и надписями, восхвалявшими династию Септимов. Это был церемониальный бокал и пить из него было положено только монарху.
     Запах копченостей достиг носа Агриппы и он как будто даже слегка вздрогнул. Глаза императора, окруженные темно-серыми припухлостями, сверкнули и он взял в руки бокал, повертел его, понюха и поставил на место. Окружающая их обстановка: богатая, но отнюдь не излишеская, полная той офицерской сдержанности и педантичности, которую Тит перенес из своей командирской палатки прямиком в центр Имперского города, словно исчезла из поля зрения; периферийное зрение, враг всяческого внимания, залилось темнотой; это было пугающее чувство.
     - Яд чаще всего подсыпают именно в вино. Алкогольный запах очень резкий, среди него, как правило, сложно обнаружить отраву. Любой на моем месте испугался бы и не рискнул пить из императорского бокала, принесенного неизвестно откуда, неизвестно кем, особенно в столь тяжелые времена, но я десять лет отдал военной службе, мне не престало бояться. Тем более яд. Яд. Всего лишь несколько секунд и я труп. Почти без мучений. Это и рядом не стояло с эльфийскими допросами или казнями в Аквире, но почему-то положено, что солдат должен умереть в бою. Только это останавливает меня. Только гибель без чести, убитый подонками трусами, это останавливает меня. Впрочем, не останавливает, - Тит залпом выпил, - можешь назвать мой поступок храбрым, Агриппа? Скажи, пожалуйста.
     - Я… не знаю. Мне не доводилось быть на твоем месте.
     Император радостно засмеялся:
     - Вот! Именно это я хотел, только этого одного я хотел сегодня от тебя, друг мой, только чтобы ты обратился ко мне на «ты». Сегодня я счастлив, как счастлив младенец, и пусть ночью ко мне ворвутся бунтовщики и выпустят кишки, пусть я лишусь трона… Пусть будет что угодно… Одно ясно, я счастлив, Агриппа.
     Император сполз с кресла и, обняв своего доброго товарища, умиленно расплакался. Агриппа прижал его к груди и вспомнил вдруг все.

     Глава двадцать седьмая

     Мальчишка бежал по валенвудским джунглям и единственное, что чувствовал, было кольцом, крепко сжатым в руках и составлявшим его единственное имущество. Хижина была ему тогда милее всего, а кусок лепешки, наскоро испечённой на старой печи, сладкой мечтой боронил его мозг. Все это могло быть им приобретено, достаточно было обратиться к первому попавшемуся крестьянину и даже за столь мало драгоценное кольцо выторговать у него немного еды или ночлег в теплом помещении. Но он знал, что за долг лежит на его слабых мальчишеских плечах, что за миссия была поручена ему и как много он должен был сделать за свою жизнь.
     Голод притуплял рассудок. Мгновениями, пробегая мимо нищенской таверны, он чувствовал, что не может больше сдерживать свои инстинкты. Он стремился прочь от них, грязных пустующих имперских таверн, хижин и небольших каменных домиков сиродильских колонистов. Он бежал на восток, чувствуя, что именно там ближайшее побережье, корабли и дорога на Морровинд. Почему именно в Морровинд, узнается позже.
     Фарагот не догадывался, что о его существовании знает лишь один человек в Валенвуде - личный адъютант легата Вара.
     Одним осенним вечером около колониального храма Талоса, небольшого двухэтажного здания, возведенного, по легендам, первыми имперскими колонистами в Валенвуде, остановилась телега. Правил ею молодой человек в имперском доспехе. Сняв меховую шапку, он ступил на хрустящую инеем почву и постучался.
Беззвучное шипение тишины было ему ответом.
     «Наверняка, опять в подвале» - подумал человек, достал из кармана второй ключ и свободно зашел внутрь.
     Одиноко дымящие благовония стояли около алтаря, несколько пустых глиняных чашек, оставленных напитавшими свое чрево нищими, вот и все, что смог наперво разглядеть человек сквозь вечерний полумрак. Как уже было сказано, природа готовилась вступить в свою холодную и снежную стадию, обозначаемую словом «зима» и темнело довольно рано.
     - Вы здесь? – спросил тишину человек, - мне нужно поговорит с вами. Вирбельвинд, богами заклинаю, вы мне нужны. Я же знаю, вы здесь, будьте же так добры…
     Он говорил это удивительно тихим и богобоязненным голосом, словно выпрашивая у держателя пекарни сладкий рулет. На слове «богами» голос его даже дрогнул и неестественно громко свистнул на всю молельню. Он смутился, покачал с досады головой и посмотрел на искусно сделанную фигурку Талоса, вонзающего меч в отвратительного змея. Нет, богу-герою было несподручно утешать неизвестного парня и он молчал, ласкаемый длинными нитями дыма.
     Молодой человек находился в храме уже третью минуту и ему начало казаться, что откуда-то снизу доносится едва различимое и понимаемое женское пение. Мелодичное и грустное, оно было скорее пугающим, чем приятным.
     Тоска навалилась на человека. Он быстро подошел к окну и глянул на телегу. Около окна пение как будто становилось тише.
     Но вот в темноте что-то скрипнуло, звякнуло и на слабый свет, попадающий в храм через небольшое резное окошко, вышел человек в длинной золотистой мантии, служитель  Талоса.
     - Что еще тебе тут понадобилось, Личинка? Разве ты не должен быть при своем легате?
     - Должен. И я при нем. Но только… для начала скажи мне, пожалуйста, буду ли я в милости Талоса, совершив, например, дело ужаснейшей гадости?
     - Спроси у него сам. Я здесь только чтобы собирать деньги у прихожан, - скороговоркой проговорил Вирбельвинд, поправляя прическу, но заметив в образе Личинки самое настоящее волнение, чуть размяк, - ладно, шучу, просто у меня сегодня гостьи, не хотелось бы их надолго оставлять одних – сие чревато, да и не приличествует. Талос? Волнует ли его преступления, связанные с убийствами невиновных, в этом суть твоего вопроса? Хорошо. Отвечу. Талос говорит так: всякое деяние во благо Империи – справедливо, ибо нет добра в разрушении ее. Скажи, кто эти невинные и я отвечу… устами Талоса, естественно, надобна ли ему их гибели или нет.
     Снизу раздались женские голоса, многочисленные и ворчливые.
     - Эльфы. Много мирных эльфов.
     - Тут стоит уточнить: есть ли среди эльфов мирные особи? Ведь каждая голова их направлена против Империи и против Талоса соответственно. Может, допустим, среди них и окажется преданный сторонник имперской государственности и императора – это замечательно и в первую очередь для него самого, ведь после смерти он сможет лично увидеть своего бога и обрадоваться вместе со всеми нами его милости. Убийство – это не всегда преступление. Иногда нужно смотреть глубже. Знаете что, забудьте мои слова, они сбивчивы и непонятны, я сам не верю в них, лучше пойдемте к дамам; вы будете оправданием моей задержки и поощрением их терпению. Ох, какие это глубокомысленные чертовки, вы с ума сойдете, Личинка. Эти эльфы, пропади они пропадом, легаты и прочая политика, скучна до безобразия. Будь у меня божественная власть… я бы истребил всю эту мыслительную бюрократию. Во славу Талоса, естественно, - Вирбельвинд схватил его под руку и потащил в сторону подсобки.
     Личинка не сопротивлялся. Он как будто знал, что подсобка находится в подвале, рядом с кельей Вирбельвинда и именно там сосредоточие всего, что привлекает его на данный момент в храме Талоса. Оказавшись в тесном помещении, заставленном помимо разнообразных щеток и мешков с благовониями, двумя большими столами, на которых мог при желании поместиться человек, Личинка скользнул глазами по полкам. На них стояло множество маленьких цилиндрических баночек и в каждой плавало нечто похожее на крохотного зародыша.
     Личинка нахмурился, когда синюшный эмбрион с коротенькими лапками и непропорционально большой головой открыл рот и подсобка огласилась тонким девичьим пением. Пела молодуха, весьма бойкая и жизнерадостная, тело которой лежало здесь же неподалёку, накрытое грубой материей. Крови почти не истекало из нее, лишь странная красно-зеленая слизь медленно сползала по ее темнеющим грудям.
Вирбельвинд откинул материю и похлопал девчушку по ягодице. Заулыбавшись, присел на табуреточку.
     - Думаешь, что это, да? Отвечу даже искреннее, чем на твой вопрос про Талоса. Это – таможня душ. Здесь наши невидимые и неощущаемые сущности меняют свое местоположение.
     - Лучше смотри, как бы тебя не арестовали. Это подсудное дело, сам понимаешь, - но тут же одернул сам себя, вспомнив неотложность своего дела, - послушай, Вирб, мне нужно…
     - Арестовали за что? Я ведь всего лишь перемещаю души из одного тела в другое, без всяческого убийства, если, конечно, понимать под убийством уничтожение именно духовной составляющей, - Вирбельвинд уцепился за арест и начал свою тираду, - если же брать одно только тело, то подумай сам, кому важен кусок мяса, извергающий экскременты, пахнущий в жаркую погоду, доставляющий порой порожденные болезнями мучения? Правильно, никому. Погляди на нее, Личинка, - Вирбельвинд раскрыл рот девушки, - слизистая ее покрыта язвами и гнойниками, при телесной жизни она не могла сказать даже слова, но скоро, благодаря мне, она обретет более лучшую оболочку, сначала младенца, потом девочки и, уверяю тебя, зная свою прошлую жизнь, она не совершит прошлых ошибок. Она вспомнит свою грязную жизнь куртизанки, свои действия, приведшие к подобным болезням и восславит меня. Она будет предлагать мне свои дары, но я не приму их, ведь все, что мне надо было, это дать людям свободу. Свободу от мясных наростов на костях и желтоватых пленок на лицах, масок, изображающих вечное рабство и ожидание смерти. Представь только, что будет, если поставить все это на конвейер. Жизнь обретет новый смысл и мир изменится навсегда. Ах, как хотел бы я пожать руку тому чудотворцу, что вывел формулу переселения душ.
     - Пожимай, мне не жалко, - Личинка протянул ладонь и загадочно улыбнулся. 
     Вирбельвинд несколько секунд не двигался, сгорбившись от напряжения, он смотрел на Личинку и улыбка медленно, трясясь и вздрагивая, появлялась на его лице.
     - Формула таможни душ?! Ты ее создатель?! Никогда не поверю; смешная шутка, но жестокая, ты же просто адъютант, молодой, наверняка, необразованный парень, отчего тебе знать столь сложные материи, - заговорил в невообразимом возбуждении Вирбельвинд.
     Он хотел поверить в эту простую и ясную версию, поверить, что рядом с ним действительно находится создатель будущего. Ведь если это так, многое становится на свои места. Перед ним появляются новые возможности. Создатель и его преданный помощник, вместе они завернут старый мир в шелковые ткани и с почестями похоронят. Улыбка не спадет с их уст во все время похорон. Зная, что будет восседать на троне поверженной эпохи, они устремят свои взоры и мысли на творение лучшего мира. Человечество бессмертных, одухотворённых киборгов, столь мудрых и не боящихся потеряться между мирами, каких еще никогда не было в Нирне.
     - Я не стану убеждать тебя в обратном. Легат Вар болен. Очень серьезно. Его деятельность… впрочем, просто… он очень слаб. Твоя помощь обязательна и неоспорима. На дворе стоит телега; он в ней.
     - Легат Вар?! Ты что, украл легата? Украл, даэдра его побери, самого легата Вара?! Вот этого я от тебя не ожидал! Впрочем, ожидал, но не настолько же бойко! Боги, легат Вар на моем заднем дворе! Что сегодня за день то такой?! Создатель таможни душ похищает легата Вара и привозит его ко мне в храм! Это все странно. Возможно… Стоп! Тебя подослали власти, чтобы разведать мои исследования. Точно! Сейчас меня арестуют, а потом казнят за некромантию. Хотя это не некромантия! Понимаешь, агент властных структур, это не некромантия! Здесь все сложнее…
     - Возьми себя в руки. Все это серьезно. Мне нужна твоя помощь в проведении ритуала. Очень срочно. Жизнь легата висит на волоске, - грозно, совершенно несвойственным ему голосом проговорил Личинка и Вирбельвинд, подобно свежей ветви, перекручиваемой и гнущейся в разные стороны противоречивыми мыслями, хрустнул в один момент и сломался.
     - Ритуал? Неужели ты хочешь пересадить душу легата в другое тело. Теоретически, это возможно, очень даже возможно, но, впрочем, зачем я вообще все это думаю. Никак это невозможно! Выдумал, пересадить душу легата!
     - Успокойся. Вот, - Личинка достал из внутреннего кармана мундира документ, свернутый в аккуратный свиток, - здесь все изложено. Когда я очнусь, то есть Вар в моем теле, ему необходимо будет поставить здесь одну лишь подпись. Покажешь документ властям и тебя никто не тронет, а может даже еще и наградят. За спасение жизни легата, - Личинка положил свиток перед Вирбельвиндом.
     - Постой, постой, постой… я не ослышался? Ты хочешь пересадить душу легата в свое тело?
     - Да. Я молод, здоров и… в общем, я решил; это не оспаривается. Просто сделай свое дело.
     Легат действительно лежал под толстым слоем мехов в телеге и был в забытьи. Он ничего не слышал и ничего не понимал, лишь иногда открывал глаза, бессмысленно смотрел на небо и тяжело выдыхал.
     Вирбельвинд с Личинкой осторожно, чтобы не привлекать ненужного внимания городских бродяг, перетащили легата в подсобку, уложили его на специально оборудованный для ритуала столик и в последний раз задумались. Каждый обдумывал свою сторону вопроса, но это были мысли не сомнения. Все уже было решено, даже Вирбельвинд, боявшийся больше всех, представил, какая в случае успеха будет у его изобретения реклама, и плюнул на все опасности. Он отказался даже от документа, решив, что если эксперимент не удастся, ответить перед законом за свою ошибку.
     Было уже довольно поздно. Зажгли факела. Приготовились.
     Личинка лег на второй столик рядом с легатом, освободил воротник и уставился в потолок. Он постарался представить окружающий храм пейзаж, но как назло вспомнил только телегу и фонарь, тускло светящий над тяжелой дубовой дверью. Вечерняя темнота скрыла от него окружающее пространство и хорошо – меньше помнишь, меньше жалеешь.
     - Надеюсь, ты осознаешь, что после ритуала твое сознание раствориться в пространстве, ты потеряешь свой разум и душу, забудешь все, что с тобой приключалась и от тебя останется только тело? – тяжело спросил Вирбельвинд, уколотый вдруг опять пробужденным где-то глубоко в мозгу сомнением.
     - Мое сознание? Разве возможно выбирать между мною и легатом Варом? Разве сравнимо сознание простого адъютанта, мелкого, нищего, бездарного и глупого, с сознанием могущественного воителя, ученого, человека истинного благородства?! – Личинка вдруг разговорился от волнения, - что мне помнить? Родителей, которые кроме грязной крови дали мне имя – Личинка. Понимаешь, Личинка; им было угодно назвать своего сына Личинкой. Я неблагородная тварь, простолюдин, родившийся от связи дворянина и служанки, я вечный червь и бродяга. Имя сделало мое сознания и оно сотворило мои воспоминания. Мне нечего терять, кроме легата Вара. Он стал моим отцом, моим учителем и наставником. Ему я обязан технологией душ, ему я обязан своей жизнью, спасенной им в шести битвах, ему я обязан боевой наукой и хотя бы формальным положением в обществе. Я присягнул ему, пообещав отдать жизнь, если того потребуют обстоятельства и вот! Я сдерживаю обещание. Личинка умирает, а легат Вар будет жить вечно, - на глазах Личинки заблестели слезы.
     - Будь по-твоему, - только сказал Вирбельвинд и вынул из розоватого раствора большую ткань, похожую на покрывало. Можно было заметить, как на ней поблескивают крохотные кусочки измельченных камней душ.
     - Личинка… спасибо, - вдруг раздался почти неслышный голос Вара, - бумаги… - легат слегка приоткрыл глаза.
     Возможно, он бредил, но Вирбельвинд все равно вздрогнул и спешно накинул ткань на обоих лежащих. Он придавил ее в четырех местах большими камнями душ, взял в руки бумагу с заклинанием и принялся читать.
     Ритуал длился три часа и закончился только под утро.
     Вирбельвинд скинул ткань и пощупал пульсы. Легат Вар был мертв.
     Вирбельвинд облегченно выдохнул и сел на табуреточку. Он был морально подавлен. Зародыши насмешливо смотрели на него сквозь стекло банок и улыбались. Он еще не знал, что ритуал не удался.

     Глава двадцать восьмая

     Впереди, где-то между первым и вторым столбцом чисел, нескончаемой рекой текущими перед глазами Горбушки, показался востренький носик эльфийки. Он существовал всего одну секунду и, как только Горбушка моргнул, растворился в воздухе. Запах, даже солоноватый вкус золотых монет кружил ему голову. Он пытался представить себе бесконечно уходящую в небеса пирамиду, выложенную из них и зажмуривался, увидев эту сказочную картину.
     Действительно, перед ним раскрывалось разноцветное, пестрящее всеми цветами радуги полотно. Художником был он, Горбушка. Зрители же только занимали свои места на мягких пуфиках вдоль белоснежной стены фантазии и даже не шушукались – неслыханное дело для аристократов всего мира. Они ждали чудесного представления, должного порвать все их застарелые понятия о живописи. Это будет современное, новое искусство. Грязное, золотистое, эротичное, но по-доброму, словно происходящее в узком семейном кругу, оно заберется в их мозг и начнет грызть его, не давая времени на логические умозаключения.
Горбушка не кажет своего лица. Он сидит среди зрителей и ничем не выдает своего исключительного положения. Ему доставляет удовольствие наблюдать за своими лакеями, детьми и покойниками, жующими подошву его грязного сапога. Он для них и всё для него.
     Тишину нарушает тихое пение эльфийки. Она медленно, словно статуя, выкатывается перед зрителями и подождав, пока они напрягутся до предела, берет двумя пальцами ткань, накинутую на картину и ещё на несколько секунд замирает.
     Почему она тянет время? Что за мотив у нее смотреть на ожидающие лица людей?
     - Господин, прошу прощения, по вашему приказанию…
     - Вы опоздали на двадцать три секунды. Это непозволительное разгильдяйство я… оставлю без внимания. Не хочется тратить силы на пустые третирования. Они нам еще понадобятся.
     Горбушка встал с лавочки в саду Дендрария и окинул взглядом стоящих перед ним по стойке «смирно» Жулеба и Цвайципа. Как и было приказано, на них были легкие доспехи имперских жандармов.
     - Хорошо. Подробности задания узнаете на месте. А пока, господа, наденьте свои шлемы и еще: вы должны молчать; чтобы ни одного звука за все время операции – это важно.
     Друзья кивнули и накинули на голову мягкие кольчужные шлемы, полностью скрывающие лицо и ужасно звенящие при любом движении, и направились за Горбушкой по самым шумным улочкам.
Район Дендрария пока еще контролировался правительственными войсками. Прохожие сдерживались, но при каждом возможном случае так и норовили толкнуть или загородить дорогу трем обычным жандармам, частому явлению в волнующемся городе.
     Шли они недолго.
     Моросил слабенький дождик, но в воздухе пахло должной начаться в скором времени бурей.
     Троица остановилась возле уютно устроившегося на перекрестке трехэтажного домика, углу которого был сопряжен небольшой балкон. Уместиться на нем могло не более двух, причем изрядно сблизившихся, человек. Это многоличие заменяла одна единственная личность – Галенхольд.
     На коленях у него лежала дощечка, служившая опорой для недавно оточенного пера и бумаги. Эти два предмета были ему единственными помощниками в деле сочинительства; больше ему ничего не требовалось. Исключая куриные крылышки, естественно.
     С утра он начеркал на бумаге две длинные строчки, одна из которых вышла такой длинной, что её пришлось согнуть и протянуть вертикально. В комнате на диване лежали предшествующие восемьдесят листов рукописи, уложенные по порядку, они ждали появления со дня на день своего последнего товарища, чтобы уже вместе с ним отправиться покорять читательские сердца. Они ждали, но время все не подходило. Сначала Галенхольд отвлекался на торговые операции в порту, потом начались приготовления к депутатской деятельности, поиск комнаты, сочинение речи, слушания, беседы с Агриппой, словом, дела настолько поглотили его, что он начисто забыл о своей поэме. Но сейчас были выходные, депутаты разбежались по городу и предались сладостному умиротворению. Не такому, впрочем, благородному, как может показаться, но самому грязному и порочному. Самое время было закончить свое творение, чтобы уже к закрытию парламента издание вышло в продажу. 
     - Предаетесь сладостным минутам сочинительства? – позади него раздался голос, - мне, право, неловко отвлекать вас, но у меня есть к вам одно маленькое, но ужасно важное дело. Меня зовут Горбушка, - агент снял шлем и пожал еще более располневшую руку Галенхольда.
Одна из бумаг выскользнула у него из руки и, крутанувшись в воздухе, приземлилась на грязную улицу. Галенхольд вздрогнул; пот выступил у него на лбу, прямо около волос и все лицо, как будто ожидая этого, зачесалось от внутренних нервных колебаний. Ему стало дурно рядом с этим человеком. Он внушал ему страх. Страх, который ощущает безоружный горожанин перед вооруженным стражником, который смотрит на него сквозь прорези забрала и есть вероятность, что самодовольно улыбается. Захочет и рубанет его от плеча до бедра и нет бедного безоружного горожанина. Нет, но присмотритесь, его место занимает другой. Не правда ли, бедным безоружным горожанам нравится находиться рядом со стражником?
     - Какое дело, господин жандарм? – пробормотал Галенхольд и улыбнулся. Его добродушное естество не могло не улыбаться даже в такой ситуации. Но была ли это его обычная повседневная улыбка, которой он награждал каждого встречного, словно нищего септимом? Странно, но могло показаться, что не звонким золотым септимом одаряет он агента, но пустой, хоть и высокого достоинства, ассигнацией.
     - Жандарм. Я не жандарм. Всего лишь слуга его императорского величества. И цель моего посещения, как и сам факт его, увы, не войдет в ваше сочинение, как бы мне этого не хотелось, - Горбушка подмигнул, - пройдемте в комнату; начинается дождь, а я не хочу пролежать всю революцию в лихорадке. На наших глазах свершается история и мы ключевые ее двигатели. Скоро о нас забудут. Эпоху Тита Мида предадут забвению, как незначительный момент, понимаете, выбросят, как время упадка и разрушения. Что уж тут говорить о нас, простых людишках. Жалко… Сколько вы уже написали?
     - Почти всё. Немного осталось, - Галенхольд глянул на рукопись, думая, что агент ее не заметит, но он похоже замечал все.
     - Очень хорошо. Насчет дела; о! уже восемьдесят пять?! Просто замечательно. Я хочу издать вашу поэму, - увидев глупое недоумение на лице Галенхольда, Горбушка решил уточнить, - понимаете, я очень тесно связан с нашими, так скажем, местными издательствами и могу, да что юлить! хочу, искренне хочу, помочь вам в предстоящих хлопотах.
     Горбушка вел себя так, словно не он зашел на территорию Галенхольда, а наоборот, это ему принадлежало это уютное помещение. Совершенно спокойно он взял с блюда копченое крылышко, съел с бесподобным хрустом, отер пальцы о кожаные застёжки доспеха, отрыл ящик рабочего стола и достал оттуда несколько писем.
     Галенхольд боялся этого меньше всего. Ведь всего в паре сантиметров от стола лежали прикрытые томиком Провентуса бизнес-планы Шупетуна и Рад-Журиба. Этой находки было бы достаточно, чтобы приговорить бедняг к казни.
     Тем временем, Горбушка достал из конверта аккуратно сложенное письмо, развернул и губы его дрогнул от едва скрываемой улыбки. 
     - Вы знаете от кого оно?
     - Имею понятие. Это вовсе не секрет. Это письмо от моего друга, - Галенхольд и не думал оправдываться.
     Он понял, что Горбушка уже все знает и только играет хитрого дознавателя. Признаться, еще одна мысль успокаивала его. На Галенхольда действовала депутатская неприкосновенность. По императорскому приказу, депутатов не имели права арестовывать, исключая личный приказ Его величества, но это было довольно маловероятно, принимая во внимания тот факт, что личные приказы императора выполняют либо агенты Пенитус Окулатус, либо гвардейцы. Горбушка не был похож ни на того, ни на другого.
    - Это любовное письмо. Тут столько сладостных оборотов, что мне, право, совестно его цитировать, - Горбушка присел на диван, положил ногу на ногу и так несколько секунд смотрел на напряженное, но отнюдь не растерянное лицо Галенхольда. Губы его крепко сомкнулись и оттого щеки стали еще более мешковатыми, а глаза превратились в едва заметные блестящие образования, жутко выглядывающие из-под толстых век. Он улыбался, тяжело, напрягая свое добро, но улыбался.
     - Позвольте, что может быть более безобидным, чем подобное увлечение… я всегда блюл закон и, поверьте, никогда не причинял вредного действия частям имперского механизма… теперь… я бы попросил… - Галенхольд забормотался; ему стало тошно, но не от страха, но от жгучей обиды. Слезы выступили на его глазах.
     - Я вас не обвиняю. Можете быть уверены, что я не питаю к вам неприязни. Я, как и всё наше прогрессивное общество, желая всем людям свободы и прелести её жизненного производства. Но! Есть величественные дела. Ради них можно пожертвовать одной жизнью. Более того, та жизнь должна сама стремиться изничтожиться, превратившись из плоти в питательный бульон, из которого вырастет нечто больше чем один человек, нечто большее, чем просто мясо и кости. Скажите, вы ведь депутат от торгового сословия?
     - Да. Императору было угодно выбрать меня…
     - Отлично. Вы любите торговых людей? – перебил его Горбушка.
     - Батька мой был купец, матушка покойная купчихой, сам я купеческого звания. Друзья мои – купцы. Как могу я не любить всё своё существо?! – мысли о самых славных вещах в своей жизни, снова развеселили толстяка. Улыбка его приобрела искренний дух. Оттого и Горбушка заулыбался. 
     - Замечательно. Но готовы ли вы отдать жизнь за торговых людей, как и за свое сословие? – сказал восторженно-романтической интонацией агент и потянулся за уже третьим крылышком.
     - Хватит жрать мои крылья, подлец! – прохрипел Галенхольд, но тут же смутился, - извините, это я за крылья. Готов! Я готов отдать жизнь я свое сословие! - соврал он с каким-то больше внутренним истомным криком. Левый висок кольнула острая боль.
     - Божественная откровенность, - Горбушка смотрел на него с максимальной проницательностью, словно сканируя, небезрезультатно, каждую хоть самую малую мыслишку толстяка, - поймите меня, я сам в душе немного поэт. Плохой, ужасный человек, но поэт. Мне радостно видеть рядом с собой своего товарища, такого же многообещающего и неизвестного творца. Скажите, пожалуйста, Гален, вы будете печататься под своим настоящим именем или возьмете псевдоним?
     - Я… возьму псевдоним.
     Только бы он ушел, думал он, только бы избавиться от его тяжелого присутствия.
     - Вот это правильно. Я бы тоже так сделал. Люди нашего окружения ужасно предрасудительны. Некому прочитать свою рукопись, не с кем поделиться впечатлением; иногда думаешь: для кого я пишу, для кого мыслю, если все возможные читатели – ограниченные дурни? Они не лишены ума, нет, но это еще хуже. От глупого ожидаешь хотя бы восторженных воплей, но умник не снизойдет даже до такого. Одного названия хватит ему, чтобы судить обо всём нашем труде. Тяжелом, выдавленном из каждой поры души.
     - К чему все эти речи, жандарм? – пробормотал Галенхольд.
     - К тому, что я ваш поклонник. Самый, причем, преданный. Найдя среди ваших писем эту рукопись, я решил посетить вас. Хотя бы для того, чтобы узнать, существует ли у вашей поэмы конец и можно ли издавать ее?
     - Существует.
     - Где?
     - Вот здесь, - Галенхольд указал на пронзаемый горящими стрелами висок.
     - Тогда напишите его, - Горбушка улыбнулся, - единственное, чего не хватает вашему творению, это конца. А это, знаете ли, основа всех основ.
     - Я напишу. Только… знайте, жандарм, всё это зря.
     Горбушка молчал, наблюдая, затаив дыхание, как поэма Галенхольда приобретает свое законченное состояние. Концовка, которая уже давно находилась в мозгу Галена, перебиралась на бумагу быстрыми неровными строками. Во время работы он так напрягся, что забыл даже о головной боли.
     Галенхольд передал бумагу Горбушке.
     - Концовка… - пробормотал он едва слышно, пробегая глазами по неровным строкам поэмы. Все время чтения он ходил взад-вперед по комнате и громко шаркал ногами, запинаясь при этом об непрестанно задирающийся ковер или врезаясь в старую лакированную тумбочку.
     - Концовка… должна свершиться. Обязательно должна. Но здесь, в этой комнате, - начал возбужденно Горбушка, что случалось с ним нечасто, - зачинается только кульминация.
     Галенхольд не услышал звука вынимаемого кинжала.
     - Я делаю это только из уважения к вам, Галенхольд. Надеюсь, жертва ваша не будет напрасна.
     Еще секунда и тело Галенхольда покачнулось, наклонилось, но не упало, застыв в сидячей позе прямо посреди дивана. Руки его были на коленях; он даже не попытался закрыть рану рукой, лишь несколько мгновений хватал ртом воздух. Выверенный удар почти не доставил ему мучений.
     Горбушка хотел сначала положить тело напротив раскрытой двери, чтобы проходящая по коридору служанка быстрее его заметила, но потом еще раз глянул на драматическую позу убиенного и, грустно улыбнувшись, решил оставить все как есть. Но дверь он все равно распахнул, уронил даже для порядку небольшую вазочку, одел шлем и вышел на улицу. Жулеб и Цвайцип все это время стояли на пороге дома, молча, как и приказал им Горбушка, даже не помышляя скоротать время за пустой беседой. Хотя, тут я мальца привираю, всё они помышляли, но то ли долг, то ли страх потерять недурно оплачиваемую и насиженную должность, удерживали их открыть рты.
     - Какой-то он грустный оттуда вышел. Неужели задание провалил? – спрашивал своего товарища Жулеб, на что Цвайцип отвечал, что быть такого не может, не такой Горбушка слабак, чтобы грустить из-за поражений; нет, здесь что-то другое.
     Именно в это время, когда сапоги агентов топтали грязные улицы Талос Плазы, в башне Белого Золота творилась описанная ранее сцена встречи двух старых товарищей, Агриппы и Тита Мида.
     Мысли колониального консула пришли в порядок и он словно ужаснулся своего открытия. Как сон, забытый поначалу, вспоминается вдруг резко и полно, во всех своих деталях и метаморфических красотах, так и Агриппа поежился тогда в кресле и невольно прижал голову всесильного императора к своей груди. Но, вопреки всяческой логике, думал он тогда почему-то о легате Варе и его экспериментах.
     Высокая, истинно офицерская фигура легата, его могучие ручищи и лицо, аристократическое, странным образом походящая всему его образу, вспомнилась ему. Он не был тупым солдафоном или грязным мужланом; нет, это был настоящий интеллигент, из уст которого нельзя было услышать ругательства или просто грубого выражения; речь его могла пленить не только загрубевшую от постоянного смертоубийства душу солдата, но и столичного дворянина. Словом, портрет глубокого интеллигента, умного и сильного. Ах, как хотел бы я назвать его сверхчеловеком, но нельзя… будет и без того слишком пафосно, да и просто не верно. Легат Вар был именно человеком; но каким человеком, об этом будет позже, а пока…
    - Муж! Пузатая жена хочет есть!
     Император встрепенулся и отбежал в сторону. Даже Агриппа посмотрел в сторону звука и кого увидел… Нет; либо он окончательно тронулся умом, либо… будь легат Вар проклят в тысячный раз. К нему, держась за чуть овальную возвышенность в области живота, шла Катерина Какатун. Что называется, собственной персоной. Вот кого он уж точно не ожидал увидеть.
    - Дорогая, боги милосердные, я ведь сказал тебе: если хочешь есть или пить, позови свою бонну, не надо ходить ко мне и каждый раз говорить одно и то же. У меня могут быть дела, посетители, челобитчики, будь они не ладны, да кто угодно, а тебе нервничать нельзя – смотри, какая пузатая, это ж ужас, страх какой-то, - смеясь, обращался император к Агриппе. На глазах его блестели слезы счастья, даже больше чем счастья, блаженства. Любой, увидев его, наверняка позабыл бы, подобно ему самому, и приближающуюся революцию и парламентские слушания и готовящийся под началом Ханцгруммеля пакет реформ, все это отдалялось и растворялось.
     Одним из таких растерявшихся наблюдателей был Агриппа, продолжавший молча сидеть в кресле до тех пор, пока Катерина первая не обратилась к нему.

     Глава двадцать девятая

     Утром все разрешилось. Небольшие кучки, человек по десять, отделяясь друг от друга по мере приближения к домам, стремительно налетели на передние баррикады. Завязался бой. Козлоперец с тяжелым сердцем слушал звон мечей, стоя на чердаке самого высокого здания в колонии – храма и проклинал свое детство, когда забывшись, сидел над толстыми книгами и читал ночи напролет, освещая неровные строки тонкой лучиной. Отец был мудр до неприличия и не позволял сыну тратить больше одной свечи за ночь.
     «Мы не богачи; одной свечи тебе хватит страниц на пятьдесят – количество приемлемое. Не умеришь страсти, будешь читать под лучиной» - так говаривал он, сидя за своими счетами и направляя на стоящего в недоумении мальчишку свой строгий, но не лишенный нежности взгляд. Юноша не внимал советам отца и за ночь прочитывал далеко за сотню страниц. Итог обнаруживался даже теперь, на чердаке храма: сколько Козлоперец не вглядывался, но видел только непрестанно мелькающие и дрожащие вдалеке размытые точки. 
     «Вот почитай лучше «Введение во всеобщую топологию». Ты малый не дурак - освоишь» - вновь говаривал батюшка, но умирал морально, видя, как сын его вертит головой и тянется за романтическими сказаниями пустоголовых рыцарей и тех, кому они по душе.
     Но оставим прошлое Козлоперца и вернемся к настоящему.
     Бой закончился так же быстро, как и начался. Отряд, отправленный узнать победителя, встретил нескольких измученных стражников и пару десятков побитых повстанцев.
     - Смотрите, командир, у них одинаковые мечи. Обычно повстанцы так не вооружаются, - сказал стражник Козлоперцу, - три года назад поднялась западная шахта и что, думаете, с кирками, да с топорами пошли. Всех тогда положили, сволочей. 
     - Да, странно. Идеально заточенные, метал не Сиродильский. Позовите кузнеца, он должен знать.
     Кузнец прибыл незамедлительно. Небритый мужичок был явно рад помочь стражникам.
     - Ковка не имперская, да и метал… боги, да это лучшая эльфийская сталь в Тамриеле. Она добывается в Сомерсете… да, именно там, и обрабатывается какой-то там магической пыльцой что ли. Мне доводилось почитывать в одном журнале… Страхи, что пишут…  Ну его, ваше благородие, бросьте! Все бросьте!
     Козлоперец нахмурился и еще раз внимательно осмотрел длинный, чуть золотистый клинок. Идеально заточенный, теплый, словно пульсирующий, он идеально лежал в его руке.
     Повстанец, которому принадлежал меч, лежал на животе; одна рука была вывернута и поджата под туловище; лица не было видно, да и не было того, кто захотел бы на него взглянуть.
     - Клейма нет. Серийное производство. Боги…
     Тут же опросили и выживших стражников.
     - Странное дело. Напали организованно, конкретно так, толково. Они нас обойти хотели, да наткнулись на арбалетчиков возле бани; да и отошли налево, тут то мы их и выловили. Они тактично шли, по плану и отступили так же, словно по сигналу.
     Козлоперцу было достаточно информации. Он ушел к себе в дом и принялся писать письмо в Сиродил. Ему было не суждено добраться до имперских властей, но Козлоперец, зная это, все равно писал. Отчаяние завладело им.
     Что делать? Как спасаться? Как эльфийское оружие могло оказаться у восставших шахтеров? Если наука под названием «логика» не пустое место и здравый смысл имеет хоть какое-нибудь значение в этом мире, значит… колония обречена. Нужно бежать. Но куда? Пробиваться сушей до Сиродильсокой границы? Двадцать раз бред. Их выловят в джунглях и уничтожат. Держать оборону? Тоже бред. Рано или поздно повстанцы выбьют их. По несколько стражников за бой, они будут кусать их и в итоге истребят полностью. Ждать, пока Сиродил вышлет на помощь легионы? Ха! Вариант. Вот только этот мизерный шанс умирал, иссушаясь от безысходности, под тяжестью логически обоснованной вероятности поражения в ближайшие несколько дней.
     - Кто?! Кто спасет нас?! – в отчаянии воскликнул Козлоперец и закрыл лицо руками.
     - Личинка, - раздался хрипловатый голос, за которым последовал звук плюхающегося в промятое кресло тела.
     Это был Вирбельвинд. Уверенность, если не в успешном, то уж точно в окончательном решении всех его проблем, светилась в каждой его черте.
     - Вы знаете где он? Если это так, то вы обязаны сказать.
     - Я никому ничего не обязан. Вы тоже никому ничего не обязаны. Я не могу сказать, где сейчас Личинка, потому только, что не знаю этого. Но он придет сюда обязательно.
     - С чего вы так уверены? Может, он уже мертв, а?
     - Нет. Он жив. Эти бумаги, - Вирбельвинд достал из внутреннего кармана сюртука небольшой сверток, - они зовут его сюда.
     - Что это такое? – Козлоперец немного ободрился. Надежда сверкнула у него в глазах.
     - То, что может все изменить. Это… очень дорогие бумаги. Раньше я думал, что когда-нибудь уберусь отсюда и продам их в Сиродиле; каким-нибудь имперским магам или сразу эльфам. Тогда бы я обеспечил себе безбедную жизнь, - Вирбельвинд романтично улыбнулся, постукивая свертком по колену, - но это было раньше, когда я еще верил в силу денег. Сейчас же, мне важно только узнать. Познание – вот моя цель.
     - Что же в них? Что?! – почти закричал Козлоперец, пропуская мимо ушей размышления Вирбельвинда.
     - О! Это сразу не объяснишь. Тут много слоев, много уровней. Даже я, в некотором смысле, интеллектуал, могу говорить об этом в самом поверхностном смысле.
     - Компромат?
     Вирбельвинд рассмеялся.
     - Нет.
     - Денежные счета?
     - Опять нет.
     - Секретная военная информация?
     - Хватит. Можно долго перечислять и все без толку. Вам это знать не обязательно. Просто сражайтесь и тяните время. Личинка будет здесь очень скоро, - Вирбельвинд встал.
     - Одно только… Вы поможете нам? Сил наших недостаточно… - как-то даже слишком жалко воскликнул Козлоперец.
     - Нет. Я подожду Личинку. Есть вероятность, что он захочет меня убить.
     - Вы думаете, что справитесь с лучшими в Империи всадниками?
     - Нет. Но… я… хотя бы постараюсь.

     Глава тридцатая

     Империя колыхалась. Горожане, простые имперцы, без особых талантов и склонностей к политике, ратующие лишь за добрый стол и крепкое вино, вдруг превратились в общественные единицы. Сами лица их поважнели, а движения обрели энергичность и торопливую деловитость.
     Нет, это были уже не те старые добрые имперцы, которые улыбались миру благодушием сытого государства; очи светились уже не милым подобострастием, но мыслью, пока еще смутной, не оформившейся в идеологию, но уже крепкой сознанием некоторого знания.
     Держать в себе подобную тяготу было небезопасно для рассудка, да и намного приятнее лепить пельмени в компании друзей, бравых кулинаров. Они не бросят тебя, не плюнут в салат, а если и плюнут, то извинятся с поклоном, исправят ошибку и впредь не позволят себе такой вольности.
     Такие компании выбирают кухню побольше, обязательно меблированную, чтобы присесть, ожидая развара, на мягкие кресла и курнуть, занимая время приятной беседой.  Набравшись по десятку, а то и по два, повара сначала выпивают по чашечке кофе, потом нюхают хлебок, намазывают на него грибное лечо, откусывают и принимаются за работу. 
     - Истинно говорю я вам, Амброзий, Империю спасет тирания. Да! Не надо хмурить лбы, господа, только одна единая животворящая тирания способна потушить этот огонь анархии. Вспомните, что было до всего этого – спокойствие, благодушие и порядок царили в нашем славном государстве. Да, проблемы были, но когда Тамриель не тяготился проблемами внутреннего характера? Все это нормально, господа, допустимая доля преступности: немного убийств, немного воровства, коррупция тоже присутствует; немного того, немного сего, по чуть-чуть; плохо, но люди хотя бы знают, что хуже не будет. Начались реформы и пошло-поехало! Тут вам и восстания и антиправительственные речи и листовки и чего только нет!
     Полный мужичек восторгался своими пышными речами, своею важною миною на лице и в особенности рубиновыми пуговицами, единственным достойным украшением его гардероба.
     - Так не императорская ли тирания довела народ до волнений? – с улыбкой проговорил тонконосый юноша, держа руки на коленях и за все время дискуссии практически не двигаясь.
     - Реформы затеяло его окружение, - полный мужчина явно начал нервничать, - толпа титулованных предателей и революционеров в жандармских доспехах – жалкое зрелище и позор Империи. Именно против них должен развернуться террор! Вымести их всех, подчистить тылы и можно атаковать вражину с уверенностью, что в спину нам не ударит предательский кинжал.
     Люди заскучали и потянулись за бокалами. Выпили. Только юноша продолжал хладнокровно молчать. Он ждал прихода подкреплений.
     - Это очень хорошо, господа, просто великолепно, - начала косая девушка, лицо которой скрывала золотистого цвета вуаль, - ведь то же самое предлагаем и мы: изничтожив прогнившую элиту, мы создадим удобрение, на котором произрастет новое общество. Разве не это наша главная цель! Вот только террор должен идти не со стороны императора, который наверняка потакает своему окружению, но со стороны простого народа, того, что бунтует сейчас в порту, того, что начинает бастовать в Торговом квартале. Именно за ним будущее, именно он несет на себе тот единственно правильный заряд справедливости, искру, что запалит стога революции!
     Господин поморщился и закурил трубку. Время было уже довольно позднее: шла седьмая чашка чая, третья тарелка с закусками; а сколько было выкурено сигарет, это я даже не берусь подсчитать. По всем законам этикета и приличия, следовало уже начать вежливо раскланиваться, но никому это и в голову не приходило, даже сам хозяин готов был скорее заковать своих гостей в цепи, чем отпустить, не напоив их до бесчувствия и не дождавшись того момента, когда все окончательно разругаются, подерутся и в итоге пожмут друг другу руки. Ради этого святого момента стоило тратиться на закуски, дорогую выпивку и прочие сопутствующие всякой доброй дискуссии стимуляторы.
     Дом, удостоившийся чести собрать под своей крышей сие собрание, принадлежал племяннику Авенция, молодому человеку по имени Максимилиан.
     Его лощеная внешность, изысканная, но без излишеств, показывающая хороший вкус и знание моды, вызывала жгучую зависть у молодых аристократов. Аромат экзотических цветов, белые перчатки, даже привлекательно переливающие на свету светлые локоны, все это сочеталось без всяческой нелепости с его интеллигентностью. Словом, это было лицо всей аристократической молодежи Имперского города. Идеалистичное, полное надежд и мечтаний, оно доживало свои последние дни в окружении кофейных чашек, бокалов и башен из сальных рюмок.
     Особенно привлекательным в глазах общества Максимилиана делало знакомство с самой известной личностью в Имперском городе – Эстусом.
     Это был совершенно другой типаж. Присущая Максимилиану разнеженность, черта истинного аристократа, начисто отсутствовала у Эстуса, человека посвятившего всю свою жизнь труду, как интеллектуальному, так и физическому.
     Он не пропускал ни одного обсуждения. Каждая речь заканчивалась его комментарием. Он рвал и метал, трибуна дрожала под ним, а вскоре и вовсе перестала удерживать его на одном месте. Бросив все, он начинал ходить по зале, иногда перемещаясь даже между рядами сидящих. Каждого он одаривал своим взором, каждого видел и всем адресовал свое мнение.
     Убежденность и порожденная ею уверенность, делали его невыносимо убедительным оратором. Вскоре, никто уже и не хотел слушать никого, кроме своего фаворита, Эстуса, поражающего и сжигающего все на своем пути. Сторонники торжествовали, противники меняли тактику.
     Наблюдая подобную картину, Олероль даже приказал сменить гвардейцев на самых хладнокровных и убежденных реакционеров, вполне обоснованно опасаясь за их идейную стойкость.
     «Как можно, - говорил Эстус, - каждый день наблюдая своими собственными глазами бесчинства жандармерии, грубость чиновников и тяготы народа, смеяться, иронизировать над страданиями людей и поддерживать того, кто своими действиями довел Империю до такого состояния. Разве таким было правление Уриеля, разве это он завещал своим потомкам, умирая на руках Чемпиона, полный самых благих надежд и преисполненный лишь одного желания: радости духовной и благополучия материального, сосредоточенных в каждом гражданине Империи? Вы видите духовную радость? Наши граждане растлеваются; они уже не те имперцы, что создавали нашу страну, но блеющая отара, которую наше «доброе» правительство готово водить по кругу, состригая шерсть и убеждая, что она идет на государственное благо. Есть ли благополучие? Нищета и голод – вот две сестры, неотступно следующих за нашим народом. Кто прогонит их и поднимет флаги истинной морали? Мы! и только мы!»
     Аплодисменты раздавались со всех сторон. Подъем был небывалый.
     Он писал. Каждый день из-под его пера выходило по статье. Но вот только проблема: статьи то есть, но публиковать их можно было только устно и ограниченному кругу людей.
     Внезапное знакомство решило её быстро и окончательно.
     Однажды утром, слишком рано для обычных горожан, но поздно для Эстуса, когда город еще не окончательно освободилось от ига ночи и в пространстве стоял голубоватый туман, в небольшую квартирку на около самой стены, постучались два господина.
     Один сразу понравился Эстусу.
     «Наш человек, не дурак, имеется мысль, - думал он, - но вот этот хаджид… какие хитрые у него глазенки… мне не жалко, но вдруг чего еще сопрет…».
     - Проходите, у меня тут немного жарко, люблю когда тело пыхтит, - заговорил Эстус, когда субъекты представились, - по каком делу? Будете кофе? Будете, даже не говорите. Этот напиток богов посоветовал мне один знакомый, хороший человек; кстати, устраивает вечера периодически. Ну, для знающих и желающих знать больше. Могу дать адресок…
     Все это он говорил ужасно быстро, так, что нельзя было вставить и слова.
     - Один ваш коллега депутат посоветовал нам вас, как писателя. Так что… имели бы честь… - вежливо, но стараясь при этом еще выглядеть уверенно, начал Шупетун.
     - А! Это… ну, славно, - Эстус отвлекся от приготовления кофе и, подняв подбородок, смерил парочку шуточно-надменным взглядом. На самом деле он был бодр и добр, как и всякий человек, нашедший своё место в этом мире и теперь отдающийся ему со всей энергией.
     - Вот только сложно представить, что в нашем государстве еще возможно творчество, - сказал он, подумав немного, и явно слегка охладившись, словно прижавшись лбом к холодному стеклу.
     Вообще, вся его сущность, телесная часть которой, была облачена в просторную рубаху, с заметными на ней кофейными пятнами, непрестанно менялась, двигалась и бурлила.
     Нельзя было сказать про него утвердительно «романтик», так же впрочем аналогично, как и «циник». Два этих противоположенных чувства, взгляда на реальность, жили в нем подобно тем самым сестрам из его речи, обе порочные красавицы, они странным образом уживались друг с другом и не роптали особо на свою судьбу. Да, тяжка их жизнь, но раздели их и зачахнут, погибнут, едва взглянув на разлучивший их мир.
     Бурная мысль отходила мгновениями на второй план, уступая место холодному расчету, даже некоторой грубости, твердости, увидев которую, люди часто отшатывались, не понимая, отчего он, совсем недавно будучи жутковатым олицетворением бессмертного духа борьбы, враз превратился в брюзгу и зануду, готового по нескольку раз считать всем известное количество септимов и перебирать в это время возможные способы потратить их не иначе, как с объективной пользой.
     Лицо его в такие минуты просто физически не могло изобразить радость или удовлетворение. Нет; он был тогда хроническим пессимистом и ворчуном. Каждое дело казалось ему недостаточно мощным и подкованным, от всякой, даже довольно осмысленной статьи веяло сыростью и слабостью. Странное чувство разочарования и целеустремленности овладевало им и работать хотелось еще больше и больше, ибо и цель, ранее находящаяся не дальше вытянутой руки, теперь улетала в небесные выси.
     Но вот чудо! Время проходит и перед вами снова Эстус-оптимист, Эстус-полководец и Эстус-непобедимый герой, которому гору свернуть – раз плюнуть, написать объемную статью на двадцать страниц – минутное дело, которое мало того, что приносит удовольствие своим процессом, так и выходит еще в итоге просто загляденье, смотри, не насмотришься.
     - Да ну, быть того не может! Независимая газета, общедоступная, септим за экземпляр! Вот это новость, вот это вы садитесь, это вы рассказывайте, я может еще и запишу чего из ваших слов интересного! – говорил он необычайно быстро, одной рукой разливая кофе, а другой макая перо в чернила.
     Выслушав всю их историю, он еще больше удивился, распылился, добавил на рубашку очередное пятнышко и остановился, поглощённый раздумьями.
     Он уже давно задумал нечто великолепное. За пару секунд Эстус составил план действий, решил, что будет и на что надеяться не приходится и поставил сроком разрешения всех вопросов день, когда на квартире его товарища соберется почти вся имперская интеллигенция. Начало этого дня, как и его продолжение, было описано вначале главы.
     Дверь распахнулась; глаза распахнулась. Зрачки светских господ сверкнули. Все поняли, что это Эстус и руки в белых перчатках потянулась к нему. Поклоны, один другого почтительнее, улыбки и завистливая холодность, которая ласкает самолюбие чуть ли не сильнее открытой лести, всё потянулось к нему, не заметив за тем, еще двух персонажей, мелкими шажочками семеня позади. 
     Под мышкой Эстус держал внушительного размера тубус, обитый добротной коричневой кожей.
     - Мы только тебя и ждем. Вот, послушай, господин Арминий опять нападет на свободу, Лукреция проповедует революцию снизу, ну а я, рад тебя видеть, дружище, - франт поцеловал Эстуса сначала в левую щеку, потом в правую и закончил приветствие пожатием руки.
     Полный мужчина рухнул под уверенным взглядом Эстуса. Одна его улыбка, предвещающая перемены и нечто невообразимо революционное, внушила всем присутствующим господам тайный восторг. Его сжигала не самолюбивая жажда победить в споре с очередным поваром; нет, его влекла идея, могучая и новая.
     - Господа, минуту внимания, Эстус имеет желание что-то нам сообщить!
     Эстус вынул из тубуса скорее широкий, чем длинный, свиток, развернул его не без усилия и показал всем его содержание.
     Никто поначалу ничего и не разглядел. Текст был напечатан на дурном станке, мелко, видимо имея желания поместиться на одном листе, да и шрифт был неудобочитаем. Но Эстус знал это и нарочно показал текст издалека, чтобы возбудить в присутствующих необходимую в таких делах интригу.
     - Что же это? – щурясь, пробормотал полный господин.
     - Это, Гельмут, наша будущая свобода. Хартия, которая объединит весь имперский народ в битве за свои права. Здесь двадцать пять пунктов и за каждым стоит наше будущее.
     - Прочти же! – воскликнул с некоторым трепетом франт.
     - Завтра на заседании, пред лицом императора, - Эстус вложил свиток в тубус, - я прочту их и звучать они будут громко – все услышат.
     Секунда, другая и Эстуса уже нет в комнате и в здании его тоже нет.
     Что это? Бедняга совсем помешался на своих монументальных планах?
     Собрание оцепенело переглядывалось, молча, до тех пор, пока не начало торжественно улыбаться.

     Глава тридцать первая

     Шепот опустевших улиц и рык невидимых чудовищ, ползущих со стороны моря, заставили Фервантеса остановиться у порога.
     Он оглянулся.
     Повеяло запахом гари, словно где-то совсем рядом детишки, пухлощекие и обязующиеся жить долго и счастливо, жгли сухие листья. Танцуя свою животную пляску смерти, братья оголяли свои белые животы и трогали пупы.
     Смотрите, огонь приближается к ним; не обожгитесь, товарищи дети, лучше бегите, пока не перестанете чувствовать запах гари.
     Один побежал налево, другой направо. Мертвую пустыню видел один, оазис – другой.
     Напряжение достигало небывалых сил. Фервантесу казалось, что скоро он погибнет и что особенно обидно, произойдет это быстро и незаметно для всего остального человечества. Жил человек, участвовал в каких-то представлениях, действовал и играл определенную роль, но вот дрогнул рок, разбилась жизнь и нет человека.
     «Прочь эти мысли! Они навеваемы страхом и слабостью. От них нет спасения и они не приведут к победе. Самою судьбою мне было предначертано выкручиваться из любых передряг. Ведь сколько я брал взяток, сколько обманул и все проходило с легкой руки, как будто это и должно было происходить. Может, это действительно моя судьба, может не стоит этому противиться?». Так думал он, опуская ногу на первую ступеньку порога.
     «У меня есть деньги. Да, - он пощупал во внутреннем кармане мундира мешок с деньгами, - это уже хорошо. Деньги это просто замечательно. Может, удастся подкупить этих проклятых мятежников. Они тоже живые и, как всякие разумные существа, тяготеют к золотишку. Да им оно и необходимо». Так думал он, опуская ногу на вторую ступеньку порога.
     «Стоило переживать! Денюжки всё порешают, они тут власть и никто их не остановит. Оружие, говорит, это свобода. Ха! Как бы не так, братец. Деньги – вот свобода и защита от всех невзгод. Захочу и куплю себе тот корабль в порту. Куплю и уплыву в Сиродил. Арестуют: заплачу стражнику и пойду свой дорогой! Эх, брат ты мой, братец. Славно, славно обстоят мои дела!». Так думал он, опуская ногу на третью ступеньку порога.
     «Пусть меня зовут подлецом; пусть; это они всё от зависти. У кого еще в колонии есть тысяча золотых? У кого есть осознание своей свободы? Пусть помирают здесь своей холопьей смертью! Мне оно ни к чему». Так думал он, заходя во дворец и тут же останавливаясь, примечая летящий по пустующему коридору слабый отзвук двух голосов.
     - Думайте, думайте, думайте, каждая ваша мысль – победная, каждое решение – правильное. Пусть вас не смущают возможность поражения. Да, шанс есть, но лишь тот герой, кто ринулся в бой, зная, что он может быть для него последним.
     - Вы так уверены, так горите, как горел я совсем недавно. Чувствуете, палёным пахнет… Это колония горит. Страшно и странно, что я больше не хочу сражаться. Тиберий, слышишь, - голос практически исчез; видимо, человек перешёл на шепот, - ты победил, Тиберий. Я признаю свое поражение. Я ослаб, Мельдоний, мне нужно время собраться с мыслями…
     - Времени нет, господин губернатор. Бунтовщики почти в городе. Немного решимости, одно слово и наши солдаты готовы отдать свой интернациональный долг. Одно слово.
     Фервантес прошел несколько метров: голоса стали разборчивее.
     - Хотите помочь нам? Пусть будет так. Я надеюсь, что это правильно, хоть и сомневаюсь на самом деле, что это правильно. Впрочем, иногда нужно рискнуть. Рискнуть, чтобы испытать себя хотя бы. Смогу или не смогу? Смогу. Я даю слово.
     Фервантес подошел к распахнутым дверям в зал и хотел было уже для приличия постучаться об косячок, но тут темно-золотистая мантия скользнула по его ногам и фигура эльфа незаметно пролетела мимо. Ему сначала показалось даже, что Мельдоний повернул в последний момент голову и взглянул на оторопевшего фискала своими магнетическими зрачками.
     Губернатор стоял, неестественно свесив голову, и двигал руками, словно покачиваясь на волнах. Это были воды сомнения, горечи и тупого раздумья над одной простой мыслью, которая, несмотря на это, никак не формулировалась, выражаясь в чувстве некоторого напряжения. Оно сжимало всю сущность Фаниуса, давило ее, мучало, витало вокруг нее и никак не собиралось уходить.
     Перед ним, на столе, раскинув в разные стороны бледные руки, лежала Фара. Кровь пропитала ее легкое платьице и не текла уже, остановившись на ребрышках стола.
     Фервантес замер. Обыкновенные в этом случае чувства отчаяния и жалости не посетили его душу. Он лишь глубоко задумался и на ватных ногах вошел в зал.
     - Тиберий, ведь это все ты, гадина, друг мой, - Фаниус сполз на колени и тихо зарыдал.
     Куда теперь идти? Искать выходы из положения ему не хотелось. Все как-то округлилось и закончилось. Что ему эта губернаторская дочка… Всего лишь девушка. Побряцать перед ней своими капиталами было бы увлекательным времяпрепровождением, но не более. Большее если и существовало в его душе, то так глубоко и далеко, что он не решался приступать к раскопкам. Пусть самое важное и скрывается в глубине, пусть археология и профессия пытливых умов, Фервантес не археолог, да и пытливый ум… Впрочем, все это уже его размышления, отрывистые, неумные отговорки.
     «Мемуарчики можно настрочить объемные» - вспыхнула мысль, но тут же потухла.
     Вдруг новое чувство посетило его. Легкость. Невыносимая, от которой веяло чем-то совершенно божественным. Некоторые назвали бы это счастьем. Ведь счастье это и есть мгновенная легкость, воздушность, даруемая разрушением некоторого бастиона.
     «Одной проблемой меньше. Оно мне и не нужно было с самого начала. Лишние только тревоги. Теперь хорошо» - думал он и начинал качаться, как Фаниус.
     Смерть перестала пугать его так, как пугала раньше. Округлившиеся отношения с вселенной вдруг превратились в мыльные пузыри, легкие, переливающиеся дрожащими цветами радуги. Они полетели и понесли с собой Фервантеса. Быстрее, выше, сильнее. К самим Девяти. 
     Кости захрустели под тяжестью одежды. Она была не нужна там. Тряпья, нитки и шерстяные воротники, колючие для большего тепла, они отдавались в суставах изморозью, ведь осень, холодает, нужно валять особенные зимние сапоги. Но кто их будет валять? Кто выживет? Война идет.
     Счастье исчезло.
     За хрустом пошел и хрип, потом легкий стон.
     Фервантес всколыхнулся от пощечины, нанесённой ему братской рукой.
     «Очнись. Ты выбрал не ту дорогу. Оглянись. Еще не поздно развернуться».
     - Кто это?! – крикнул Фервантес на свою же собственную мыслишку и развернулся.
     - Помогите…
     Девушка умоляюще смотрела на Фервантеса. Превозмогая боль, она оторвала руку от стола и сделала в его сторону движение, призывающее приблизиться к едва держащемуся на границе между жизнью и смертью беззащитному существу и если не помочь ему, то хотя бы умаслить последние секунды теплотой своей ладони. Но ладонь Фервантеса была холодной и дрожащей от нервного озноба, не отказавшейся, впрочем, в благородном прикосновении. Пальцы их сомкнулись и лучник на крыше ветряной мельницы увидел на горизонте алый флаг Личинки.

     Глава тридцать вторая

     Эльфийка накручивала золотистые локоны на палец и как будто рассеяно смотрела по сторонам. Никто из ужинающих в ресторане не обратил внимания на мужчину в богатом, на заказ сшитом пиджаке, лацканы которого блестели в огне десятков свечей. Он сливался с общей массой богатеньких горожан, уходил от своей индивидуальности и лишь тогда, когда девушка подала ему два пальчика и улыбнулась прелестью своих белоснежных зубов, мужчина поднял бровь и вкрадчиво проговорил, садясь подле неё:
     - Раньше говорили, что эльфийки самые прекрасные из созданных богами существ, но потом изменили свое мнение. Антропология, расология и прочие науки безумных наших шарлатанов-ученых впитались в них и вот, слава всевышним, я могу лишь усомниться в собственных убеждениях и воскликнуть: вперед, вперед, человеческая наука! озлобляй нас против мира красоты, вооружай нас и веди в бой; мы готовы умереть за тебя и убить за тебя твоих врагов!
     Улыбка девушки ослабела, но не исчезла полностью. Она держалась заготовленного сценария. Мужчина же наоборот развеселился.
     - Это был такой комплимент, прекрасная моя Розалиада, копченость моя, но не шпик, а самая настоящая грудинка…
     - Меня зовут не Розалиада к сожалению. Мелиорация.
     - А я Горбушка. Встреча знаменательная еще и потому, что вы пригласили меня, напротив, как это я должен был пригласить вас к себе, - после слова «вы» Горбушка резко успокоился и посерьезнел.
     Отчасти потому, что взгляд его упал на потрёпанную книжицу, лежащую перед девушкой. Она заметила это и подтянулась от удовольствия.
     - Но вы же не сделали этого. Почему? Ответ не важен. Важно лишь, что у меня есть к вам дело более неотложное и важное, касающееся не только вашего карьерного роста или пятидесяти тысяч, но жизни и смерти многих людей.
     «Откуда она узнала про пятьдесят тысяч?» - дрогнул Горбушка, но виду не подал.
     - Ага. Хорошо. Начнем по порядку. Вы хотите предложить мне нечто, что не согласуется с моими понятиями о добре и зле, то, что отвергается моею сущностью, что безразлично для меня, как для человека возвышающегося над понятиями морали и нравственности. Отчего бы вам не понять, что сие бесполезное действо лишь занимает ваше драгоценное время?
     - Оттого, что вы не возвышаетесь над моралью и нравственностью и что это лишь ваши слова. Мутные, испуганные слова. Вы нервничаете, но не стоит, выпьем же лучше за наше официальное знакомство, - девушка налила два полных бокала и только улыбнулась, когда Горбушка отказался. Она не сомневалась в его разумности.
     - Позвольте спросить, без иронии и шуток: сколько стоит население всего Имперского города? В септимах, разумеется, - девушка понюхала жидкость в бокале и поставила его на место.
     Горбушка притворно задумался. Он был уверен, что очень много; так и хотелось ему ответить поначалу, но маска мыслителя стала въедаться в лицо и он бросил почти автоматически:
     - Столько, сколько они могут заплатить налогов, я полагаю.
     - А дети?
     - Дети… если они не достигли совершеннолетия, то поменьше, скажем… пятьдесят процентов стоимости взрослого.
     - Забудьте этот вопрос. Скажите лучше, любите ли вы поэзию? – и будто случайно похлопала ладонью по томику на столе.
     - Почитываем, почитываем. На досуге.
     Эльфийка начинала его напрягать.
     Здесь она как будто расслабилась; многозначительная улыбка осветила ее лицо. 
     - Значит вы уже не такой бесчувственный, каким хотите казаться. Я вот за свою жизнь прочитала всего пару поэм, двенадцать стихов и пять басен. Понять из всего этого мне было суждено одно маленькое четверостишие и потому только, что оно было эпиграфом к одному интересному сборнику.
     - И как он вам?
     - Его написал некий скромник. Естественно, под псевдонимом. Кажется… Гербрехт его звали. Странно, почему он заменил свое весьма звучное имя на… - девушка пожала плечами и цокнула ногтями об стол, словно в чем-то разочаровалась, - Гербрехт?
     Эльфийка вдруг преобразилась. Она чувственно взяла руку Горбушки и наигранно заговорила:
     - Оставим этого скромника, оставим навсегда. Ему было суждено сыграть свою роль в прошлом. Сейчас другие времена - он преобразился. Я преобразилась. Мы теперь другие, совсем разные люди. Судя по его стихам, зеленым, с еще не оформившимся стилем, местами слабым, я поняла, что он великодушный человек, способный на великие дела. Изменился ли он, я не знаю, но верю, что дух его не пал, но лишь еще сильнее возвысился.
     - Я, дорожащая Мелиорация, всего лишь почитываю иногда разные стишки, не имея на их счет определенного мнения, не обрабатывая их своим идейным сознанием. Всего лишь почитываю, дорожащая Мелиорация, и уж тем более не интересуюсь теми, кто их написал.
     Он сказал это так твердо и мертво, что, казалось, даже ладонь его похолодела. Она выскользнула из пальцев девушки и легла на другую, такую же безжизненную и бледную.
     - Перейдем лучше к делу, - пробормотала Мелиорация и опустила глаза, в которых, если присмотреться, можно было увидеть самую настоящую, не наигранную тоску, - мне нужна ваша помощь. Вижу, вы уникальный человек, готовый, если понадобится, переступить через должные… О, боги, как все это лишне! Каналы. Мне нужны планы каналов.
     Горбушка смотрел на эльфийку прищурившись.
«Славно, - думал он, - подобрались вплотную. С этого и стоило начинать». Но молчал. Ему начинало нравиться наблюдать эту растерянность и внезапно обнаруженную слабость в образе девушки. Недавно непреклонная, внушающая Горбушке некоторые страхи, она дрогнула, чем воодушевила его на грубое злорадство.
     «Какое неудачное, право, место выбрала она для подобных разговоров. Интересно, ошибка ли это или расчет? И с чего она взяла, что я знаю планы каналов?»
     - Грядет война. Рано или поздно, сегодня или завтра, внезапно или с предупреждением, но это неизбежно. Вопрос лишь в том… сколько человек придется положить для ее окончания, - резко, но с проявляющимся в каждом слове волнением, отчеканила девушка. Щеки ее краснели от волнения.
     Горбушка не сдержался и слегка улыбнулся. 
     - Это не новость, дорогая моя. Все, кто хоть немного разбирается в политике, предчувствуют этот терпкий запах. Но продолжай, - он положил ногу на ногу и по-барски развалился на стуле, всем своим видом показывая, что он слушает её из одной только вежливости, наперед зная все её речи. По правде сказать, так оно и было.
     - Правительство Альдмерского Доминиона переоценивает имперские силы. По плану, если город не будет взят в течение трех дней, оно отдаст приказ стереть его с лица земли. Поверь, наши маги способны на многое и тысячи жизней их не остановят.
     Последнее предложение было явно ею заучено и приготавливалось для произнесения в менее неблагоприятной ситуации, потому вышло вяло и дурно, без необходимой для того нотки самоуверенности.
     Известие это, похоже, не произвело на Горбушку никакого действия. Он также спокойно и как будто безучастно смотрел на эльфийку, будто ожидая большего.
     - Если война неизбежна, если неизбежно поражение Империи, не будет ли долгом благородного человека ослабить её губительные последствия?
     - Странно, почему тебя, эльфийку, заботит население сего гнилого селения? – будто невзначай спросил Горбушка. На секунду его действительно начала интересовать эта мысль и в голосе брякнула вялая гневность, как у человека, внезапно разбуженного нелепым известием.
     - Будет вам известно, я - журналистка, а значит - космополит!
     - А! Ну, понятно.
     Эльфийка молчала. Она сказала все, что хотела и что можно было сказать и ожидала теперь мнения Горбушки. Но и он молчал.
     «Почему всех так тянет в этот ресторан? Здесь же невозможно собраться с мыслями; здесь всё такое светлое и блестящее. Повсюду блики, сверкания и дрожания. Если люди хотят поговорить на деловые темы, странно было бы выбирать им столь бурлящее место. Да и шумно здесь. Столько народу и никому ведь и в голову не приходит нас подслушать, хотя находимся мы всего в паре метрах от них. Или приходит?» И словно в дополнение к подобным размышлениям, взгляд его упал на косящуюся в их сторону физиономию помятого бретонца с пухлыми, придавливающими глаза, щеками.
     Последнюю фразу про народ Горбушка прошептал вслух, отчего смутился и сел прямо, как на официальной конференции.
     - Ладно. Что ты предлагаешь? Хотя, постой, давай уйдем отсюда.
     - Куда? – сказала девушка громко, но в горбушкиных ушах отразился лишь слабый шепот, спутанный как будто с некоторым стоном.
     - Куда-нибудь, - скрипнул зубами Горбушка и буквально выбежал на улицу.
     На пороге его схватил под руки Цвайцип, но не удержал, уклоняясь от пробегающей рядом кареты и Горбушка полетел в грязь. Холодная и мягкая, она обволокла его и очистила голову от внезапно нахлынувшей в ресторане мути.
      - Все в порядке с вами? - девушка попыталась помочь ему подняться, - вот и я теперь запачкалась, благодаря вам. Ну, подумайте насчет моего предложения. Скоро я навещу вас, ждите.
     Горбушка поднялся, поскользнулся второй раз, но уже не упал, оглянулся, а девушки уж и след простыл.

     Глава тридцать третья

     Семейство, состоящее из двух рябых детишек, отца, отставного военного, жены его и родителей жены, обитало в уютном имперском домике не берегу Валенвуда. Жизнь их протекала подобно гнилому пруду, тихо и зациклено: подует ветерок, вода всколыхнется, поплавает на одном месте, взбудоражит мелкую рыбешку и вернется в свое прежнее состояние. Эти краткие всплески событий уже перестали радовать их, как некоторое неожиданное приключение, должное развеять их скуку и апатию. Они привыкли к ним и поняли, что это естественное состояние вещей, которое в глобальном масштабе ничего уже не изменит.
     Рождение детей, возвращение отца, покупка табуретки с надписью «Шорнхорст» на одной из ножек, влияние мух на урожай и даже внезапные исчезновения певчих птиц, которые так радовали всё население небольшой колонии, события происходили тихо, мирно и вяло.
     Едва видимый из-под множества платков, полушубков и вязаных шарфов, старик высунул свою плешивую макушку и покосился на дряхлую старуху, которая приоткрыв рот, тупым взором глядела в потолок.
     - Деда, расскажи сказку, - раздался тоненький голосочек со стороны самого чистого и темного уголка помещения. Было так тихо, что голосок этот был подобен грому среди ясного неба.
Прижавшись друг к дружке, объединив тепло, два маленьких тельца, мальчик и девочка, умилительно глядели на сморщенное лицо старика.
     - Тише, тише, отца разбудите, - испуганно зашептал он, со страху начав коситься во все стороны.
     Действительно, на лавке, укрывшись бараньим тулупом, лежала поджавшая ноги фигура мужчины. Иногда он ежился, ворочал головой, сопел, ныл, тяжело выдыхал и так же тяжело вдыхал. Словом, спал весьма неспокойным сном.
     Старик отвернулся, чтобы не видеть испытующих глаз внуков, но сломался. Стараясь двигаться самым тихим образом, он спустился с печи, подобно шпиону подобрался к лежанке детей и встал рядом с ними на колени.
     От просветлевших личиков детей он и сам готов был пустить размягченную нежностью слезинку. Пошамкал полупустой челюстью и тихо начал:
     - Слушайте же… Давным-давно, триста лет назад или более трехсот лет назад или даже все пятьсот лет назад, плюс-минус сотенка, случилось невнятное, но красивое событие… - посмотрел; «нет, не спят еще» и покосился на мужчину.
     - Жил такой король, звали его… пусть будет… Вар, ну и… значит… таким образом… жил король…
     - Опять разболтался, старик! Сказки все бормочешь... Детям только психику расшатываешь, они вон и так болезненные, слабые… Одним словом, немощь ходячая, а ты еще тут стресс им всякий пускаешь.
     - Спи, Валерьян, спи. Я только немного расскажу, чтобы деткам лучше спалось, - дед почти умолял зятя вернуть свою голову на ржавый сапог, но все было тщетно: Валерьян повернул голову и дал себя рассмотреть.
     Представьте самый длинный нос, который только может быть у человека, причем кончик его неестественно искривлен, потянут и вообще всячески уродлив. Под ним губы: верхняя толстая, нижняя тонкая и сочетаются они так, что взглянув на них, возникает ощущение, что Валерьян желает в следующую секунду громко свистнуть, но явно безуспешно, о чем говорят тоскливые глаза с почти фиолетовыми мешками. Осознание некоторого порядка вещей, известного ему одному и потому еще более мучительное, боль и обостренное восприятие происходящих вокруг него событий, пусть даже самых ничтожных, все это томило и нервировало его душу.
     - Дай лучше поспать кормильцу. Вчера целый день на поле, потом в огород, сажать, поливать, воду таскать. Я вам не семижильный! Вот уйду в вольное плавание, буду деньгу умом добывать, - Валерьян уже полностью поднялся с постели, свесил даже одну ногу, - иди лучше в сени, старик – там твой дом! А то, видите ли, примостился на печи, как важная птица, смотрит… Будто мы не люди все здесь… А мы люди! Мы люди!
     Валерьян потряс рукой, словно изгоняя старика из дома.
     - Вот разругались при детях… Не стыдно? Один другого стоит. Сгинь в сени, инвалид! - жена, лежавшая все это время на полу возле тлеющего камина, подняла заспанную голову.
     - Я не понимаю: почему я не могу поспать? Почему меня всегда будят посреди ночи? Вчера комар залетел; еще помню, было, храпел кто-то всю ночь; вроде ты, старик; сегодня вот сказки. Ладно, плевать, будь я каким-нибудь безродным дураком, которого только пинками можно гонять по свету, я бы ничего не сказал, но я ветеран, я воевал за вас, я кровь проливал, почему теперь меня никто не уважает! – почти плакал Валерьян.
     Пена показалась на губах его.
     - Заткнись уже! Сил нет… - бормотнула жена, - уйди, говорят, в сени.
     - Никуда я не пойду. Это мой дом. Я его строил, вот этими вот руками возводил на этом самом месте и не для того, чтобы моя собственная жена, которой я каждый день с фронта письма писал, указывала в какой его части мне жить!
     - Да успокойся…
     - Нет! Мне важно знать, почто детям пуховое одеяло, а храброму войну в отставке – бараний тулупчик?
     - Потому что это дети, дурень.
     - Они что, сражались за императора, они смотрели в глаза смерти? Да и посмотрят ли когда, это тоже не факт. Потому заявляю, либо я не человек, либо мне тоже полагается пуховое одеяло!
     - Детям тепло нужно. Они болеют часто, простужаются… - скромно вставил дед.
     - А я не болен? Я тоже вчера кашлял два раза, чуть не поперхнулся щами. Я вообще раненый, у меня вот, двух палец нет. Мне пособия полагаются, а тут одеяла жмутся. Люди, не люди, поди разбери, какого вы племени – жесточайшие создания, плод неблагодарной земли.
     - Пальцев! – жена издевательски протянула букву «а», - мозгов у тебя нет, а не пальцев!
     - Даже зверь жестокий не направит на раненого солдата своего клыка, как говорил наш батяня-центурион, а тут… люди, живые, младенцев рождающие и землю копающие… Вы хоть знаете, что я пережил, как потерял сии отростки ладони?
     - Знаем, будь ты проклят! Ночь на дворе! Чтоб ты сдох и сгнил здесь же! Хочешь, чтобы дети получили психологическую травму?!
     - Шли мы с отрядом велитов в разведку: темно, полночь, друг друга едва разглядишь, а тут еще и шумы разные, стрекотания кузнецов лесных и уханье сов. Остановились, значит, на полянке, закусили сухарик и решили было дальше идти, как слышим, приближается что-то. Вскочили, да поздно, хвать нас со всех сторон и в полон. Чернотопские партизаны… будь они не ладны. Повели нас в лагерь, завели в каморку командира, ну и начали обрабатывать. Говори, говорит, где ваш легион стоит, сколько в нем численности, какое вооружение, есть ли катапульты, баллисты, в общем, какова боеспособность вашего подразделения? Мы молчим. Ладно, говорит, по-другому с вами поступим и достает длинный такой кинжал. Острющий! Посмотришь, уже кожа скрипит. Расскажите – отпущу, молчать будете – по пальцу резать буду; понимаете, сволочи имперские? – глаза Валерьяна налились кровью, - два раза я смолчал, а на третий сломался. Не выдержал и рассказал всё, как есть. Три тысячи тогда полегло наших бойцов, а командир партизан честным оказался – отпустил. Одного меня, правда. Двадцать человек со всего легиона тогда спаслось. Среди них и мой командир. Встречает он меня, хлопает по плечу, радуется, хоть видно, что горе у него страшное. Целый легион, боги! Понятно, нечему радоваться. Ну, так вот, подходит, хлопает и на коня рядом с собой меня сажает. Приедем в город, говорит, к награде приставлю. За что, спрашиваю, а сам помертвел. За побег из плена; я этих болотных партизан знаю, они крепко стерегут. Всего двое на моем веку из аргонианского плена бежали: я в свое время и ты.
     Валерьян остановился, переводя дыхание.
     - Вот, смотрите. Видите? – мужчина вытянул ногу, на которую был напялен несуразного вида наколенник с едва разборчивыми надписями. Мало того, что он был мал по размеру, так еще и выкован из ржавеющей стали. Одним словом, плохи дела.
     - Это знак моего достоинства, поняли?! Я награжден, я оболган, я славен своими подвигами, я герой! Но никто не ценит моего подвига, никто не ценит меня, как личность! Ладно, плевать на награды, пусть бы я был простой пилигрим, что, не достоин я уважения просто за то, что живу, что дышу и вижу этот неблагодарный мир?! Ну, не надо уважения, не надо мне ваших похвал и выдавленных фраз, но пуховое одеяло… выстраданное, за которое не нужно совершать подвигов, которое не требует злата и почестей, разве не доступно оно мне? Что за ничтожеством должен быть человек, чтобы ему в холодную пору отказывали в простом одеяле? Дети! Что сотворили они в своем возрасте, что спят под одеялом, а отец их, солдат и боец с жизненными обстоятельствами, под тулупчиком ютится и ноги его холодятся, не умещаясь в тепле шерсти бараньей?!
     Валерьян не мог больше держать себя в руках. Он вскочил, ухватился за одеяло и стянул их с детей. Они завизжали и, как испуганные лягушата, затеребили ногами, пытаясь отползти и отпятиться от отца и от всего происходящего.
     - Отдайте одеяло, отдайте! Я купил его! Я тоже человек! Я тепла хочу!
     - Не трогай детей, изверг! Отпусти их! – кричала жена, но то ли от страха, невеяного рассказами мужа, вступиться в схватку не решалась.
     Захватив, наконец, злополучное одеяло, Валерьян закутался в него, обвязался им и, сгорбившись, ушел в сени.
     Продуваемые со всех сторон, сырые и грязные, встретили они его со всей возможной негостеприимностью. Дворецким оказался жирный таракан, которого Валерьян с хрустом раздавил, а гардеробщиком – паук, что налепил на лицо его свою толстую паутину.
     Валерьян сначала некоторое время стоял молча, подсознательно прислушиваясь к происходящему в комнате, потом сел на связки душицы, листьев мяты и черной смородины.
     - Палиндром. Палиндро-ом, - протянули кишки таракана на ступне, - очень загадочное слово. Слово из девяти букв. Означает оно…
     Тук-тук-тук! Кто это?
     - Кто это?! – нервно спросил Валерьян, схватившись за ручку входной двери.
     - Пустите… - тихо раздалось со двора, - переночевать…
     - Тут вам не гостиница, молодой человек, - так он решил по голосу субъекта.
     - Холодно…
     - А мне нет.
     - Пустите… - опять повторился голос, но уже громче и увереннее.
     - Да что ты вообще делаешь на моем дворе?! Может ты маньяк какой?! Я тут хозяин этого дома и мосты перед шельмецами всякими опускать не собираюсь! Со всех сторон окружили недоброжелатели... Конечно, что может быть увлекательнее, чем плевать в калеку-солдата, в ветерана!
     - Гляньте в оконце…
     «Да и правда» - подумал Валерьян.
     Осторожно подобравшись к оконцу, в которое можно было глядеть не иначе, как только одним глазком, Валерьян увидал паренька, возрастом не старше его детишек. Он был закутан в лохмотья и заметно дрожал.
     - На маньяка и разбойника ты не похож. Если, конечно, ты не палиндром… тьфу! То есть… это… полиморф! Вот оно, слово!
     - Да я не полиморф… я просто эльф…
     - Эльф, эльф… Это Валенвуд. Здесь много эльфов!
     - Пустите… в сени, хотя бы…
     Вооружившись предварительно отшлифованной кривой палкой, служившей неизвестно кому и неизвестно зачем, Валерьян тихонечко приоткрыл дверцу и тут же захлопнул её. Подсознательно, он понимал, что ребенок на дворе абсолютно безвреден и, более того, может ему помочь. Собравшись с силами, он распахнул дверь и уже буквально через пару секунд эльф сидел на лавке, поджав под неё ноги и не решаясь взглянуть на своего спасителя, который был не меньше смущён, но уже своею подозрительностью и жестокостью. Он вспомнил, сколько таких мальков ему довелось спасти в пучине своей молодости и еще плотнее закутался в одеяло.
     - Ты это откуда такой взялся? – с некоторой долей заботливости спросил Валерьян.
     Эльф молчал, тупо смотря перед собой. Ступни начинало нестерпимо ломить.
     - Ну, ладно, твое право молчать. Я лишь хотел спросить, как хоть твоё имя?
     - Фарагот.

Представляю окончательную, отредактированную (возможно, не идеально) версию "Истории Фарагота".

Чтобы не творить путаницы, я разбил произведение на две части: в первой действие происходит в Валенвуде, во-второй - в Имперском городе.

Вторая часть будет выложена в ближайшие недели.     

Первая часть.

1

Лорд Фаниус, заместитель генерал-губернатора Морровинда, плеснул чаю и, отхлебнув, поморщился: вместо обжигающего напитка в горло скользнуло чудище.
  
Рядом стояла тяжелая шкатулка из темного дерева, лакированная и украшенная столь же изысканными узорами, сколь и совершенно неразборчивыми.
  
Чтобы Фаниус не делал, рука не спускалась с крышки ларца. Иногда, если это очень сильно ему мешало, он сначала боязливо оглядывался по сторонам, хмурился и только тогда на несколько секунд убирал руку.
  
Это был человек лет тридцати, невысокого роста, плотненький, не обделенный небольшим кругленьким животиком, чуть лысоватый, сдержанный и со стыдливо сжатыми губами. От этого он всегда казался сконфуженным или скрывающим некую неприличную тайну, особенно если опускал большие голубые глаза.
  
Внешность его можно было смело назвать заурядную. Да он и не стремился выделяться. Если он и появлялся в обществе, то всегда автоматически занимал место декоративное. Сидит себе человечек, тихенький, не пахнущий, не звучащий. Смысла в нем мало, но посмотришь так – народу то, оказывается, полным-полно.
  
Люди обходили его стороной, девушки игнорировали. В молодости он часто оттого грустил.
  
Один был у него товарищ, тоже аристократ – Тиберий. Полная его противоположность. Странно, как могли ужиться вместе, и сблизиться столь тесно два этих человека. Но о Тиберии позже.
  
- Лорд, вы верите в священную любовь?
  
- Смотря, что вы под ней подразумеваете.
  
- Ну, любовь без предрассудков, без фальши, без ревности, осознаваемую цельно…
  
- Если вы имеете в виду любовь за просто так, то отрицательно отношусь. Любовь нужно заслужить. Инвестициями, поступками, да чем угодно, но заслужить. Никто не будет вас любить просто за то, что вы родились. Этакий подвиг – не вложив ни септима, ни джоуля, просто выползти из скользкой пещерки и сказать: «Я родился! Любите меня, уважайте, я ведь могу стать великим героем, спасителем душ, тружеником, благородным человеком! Так что уважайте меня за эту радужную перспективу!». Но можно стать и трусом, и убийцей, и лентяем, и подлецом! Что тогда?! Суматоха какая-то! Хочешь, чтобы тебя любили, стань достойным любви: усиль тело, образуй острый ум, покажи пример искреннего добра. И за тобой пойдут, будьте уверены, лорд, пойдут непременно. И будут любить крепко.
  
- Но что если человеку не суждено стать великим, что если его судьба – быть тем, кто он есть, пусть даже слабым, незаметным, мелким?
  
- Я бы вам сказал, лорд, но, боюсь, вы не примете так сразу.
  
- Говорите. Мы с вами старые друзья и нечего таить.
  
- Ладно. Хорошо. Нет судьбы. Есть только человек и его воля. Каждый способен стать кем угодно, вплоть до бога, если захочет. Но никто не хочет. Все хотят счастливой жизни, легких денег, любви за просто так, вселенской истины в заголовке бесплатной газеты. И никто не хочет действовать. Конечно, легче сказать: у меня такая судьба, быть червем, быть неудачником, поэтому я просто успокоюсь и буду влачить свое существование покорно, кротко, веря, что оно зачтется на небесах. И только единицы героев, порвав с ложными идеалами, устремляются в пекло и закаляются в нем, и укрепляются настолько, что бросают вызов самим всесильным небесам, сотрясая их, разрушая свою слабость в бою, итог которого один – прогресс. Я утрирую, конечно, поэтизирую регулярную мелочь ума, но сам факт…
  
Лорд устало вздыхал. Пальцы тряслись от возбуждения.
  
- Как-то приземлённо…
  
- Отнюдь. Все как раз наоборот.
  
Лорд хотел еще что-то сказать, но тут раздался женский голосок:
 
- С кем ты тут разговариваешь, папа?
  
- Да не с кем, милая, ты что пришла?
  
- Утро уже, время завтракать.
  
Действительно, на дворе давно уже светило солнце. Шум колонии невнятно проникал в залу через распахнутое окно. Пахло тополями и теплым песком.
  
За столом собралась вся семья лорда. По правую руку сидела Фара, по левую – жена.
  
Неловко сидя на краешке жесткого стула, Самильтиада, так звали её, уныло пронзала вилкой кусочки пареного батата. Сутулая и худая, она производила жалкое впечатление. На всех, кроме родных: Фаниуса и Фары.
  
Лорд любил её до невозможности. Каждое её движение он трогательно фиксировал в памяти, укладывал на мягкую подушечку и любовался ещё долго-долго. Вообще, всё у него обретало усиленно яркую внешность и глубокое содержание, чем на самом деле. Впечатлительный был очень человек. 
  
Фара, единственная дочь Фаниуса, была той редкой представительницей слабого пола в Империи, которая, имея все права и возможности жить по канонам аристократии, пошла своей, ей одной замечательной и верной дорогой.
  
Тринадцатилетней девочкой она упросила отца отправить её на обучение в полудикие, полуцивилизованные данмерские племена. Пара-тройка знакомых помогли найти более-менее адекватное селение неподалеку от имперских крепостей. Там она научилась охотиться на гуаров, ездить на силт-страйдерах, читать вирши древних старцев, драться на мечах и копьях, напиваться и не пьянеть, курить бархатистые травы, словом, всему, что нужно всякому кочевнику и совершенно лишне благородному отпрыску богатого семейства.
  
Лорд помнил, сколько пощечин довелось перетерпеть ему от Самильтиады, когда она узнала об исчезновении дочери. Он перенес всё с болью, но внешне спокойно, играя роль твердого и уверенно в себе мужчины, хотя волновался не меньше супруги. Ночью он постоянно вставал и смотрел в окно в сторону селения, пытаясь разглядеть на пустынных дорогах фигуру возвращающейся в отчий дом девушки. Ему было все равно, что до селения три сотни верст. Так продолжалось пять лет. Пять мучительных, долгих лет. Сотни бессонных ночей, тревожных предчувствий и ожидания. За это время Самильтиада высохла и ожесточилась. Она никак не могла простить родным тот факт, что они не предупредили её об отъезде. Фаниус же наоборот поправился, потяжелел и разленился.
  
Фара вернулась внезапно, без предупреждения, живая и здоровая, свежая и повзрослевшая. Из маленькой востроносой девочки она превратилась в настоящую красавицу, стройную и высокую.
  
Слез родительских пролилось немерено.
  
Бродяга откушалась и тут понеслось.
  
Визиты последовали один за другим. Молодые дворяне, награжденные, в чистеньких мундирах и блестящих сапогах топтались на пороге, жевали сигарки и целовали её ручку. От некоторых еще пахло материнскими духами, настолько они были молоды. Пухлощекие, неуверенные, стояли повсюду и смотрели на проходящую мимо Фару полными восхищения глазами. Невинные и повидавшие, словно сговорившись, методично осаждали девушку. Это радовало и одновременно выворачивало наизнанку. Она никому не отказывала, но всегда держала дистанцию, чередуя вежливую улыбку с указанием на дверь.  Офицеры, моряки и просто пьяненькие чиновники, случайно забредшие на широкое пиршество, жались к ней, тянули свои изрубленные топорами драугров руки, но добиться ничего не могли. Девятнадцатилетняя девушка, крепкая, но удивительно нежная, показала всем силу воли, которую никто до конца от нее не ожидал. Отец особо не препятствовал, осознавая возраст дочери и те несомненные выгоды, которые могло получить семейство и лично он от удачно заключенного брака.
  
- Ты читал свежую прессу, дорогой? - устало проговорила жена, чтобы хоть как-то разбавить гнетущую тишину, но ответа не получила.
  
Тишина стала ещё невыносимее.
  
Фаниус не читал прессы, лишь пробегал глазами по заголовкам статей. Исключительно ради аристократического лоску. Но в последнее время перестал совершать и этот ритуал.
  
- Ты не знаешь, куда подевался Тиберий? Вчера только с ним говорила, а сегодня он куда-то пропал. И что это за шкатулка? Никогда её не видела.
  
Голос супруги показался Фаниусу блеянием. Его передернуло, но натянутая улыбка не сошла с плотно сжатых губ.
  
Он вспомнил, как они совсем недавно блуждали по ближним и дальним ресторанам Сурана, не зная, где остановиться и выпили тогда такое большое количество флина, что местным торговцам пришлось срочно снаряжать караваны в соседние города, чтобы пополнить запасы.
  
Высокий, стройный, всегда безукоризненно одетый, Тиберий производил на общество благоприятное впечатление. Люди не зря предпочитали его стеснительному и вечно погруженному в себя Фаниусу, хоть и был он не менее богат и знатен. Поэтому, когда, будучи совершенно уверен в отказе, он сделал Самильтиаде предложение, уставший сдерживать по вечерам слезы, отчаявшись, как человек, уже набросивший петлю на шею, и получил согласие – он чуть не упал прямо ей на колени.
  
Три кровушки выпали из носа - всё от напряжения и нервов.
  
Что с ним стало тогда! Тиберий улыбался ему так вежливо и благородно, с таким уважением, словно он не из жалости бросил к его ногам это далеко не идеальное существо, а отказывался ради друга от великого дара. Вот ведь человек-благородство! Настоящий аристократ! Не будет он вмешиваться, не будет огорчаться и истерить, если она уже все решила сама. Не будет истерить, как он!
  
Вот это тогда и глодало его. Мучило и радовало одновременно. Она досталась ему вроде бы как в дар, как по наследству или в роли приза. Но с другой стороны: девушка, которую он боготворил годами, трогательно держал на расстоянии, приглядывался с умилением, тянулся взглядом и отходил в смущении, каждый раз ловя на себе её зеленые глаза, была теперь его женой.
  
Все!
  
Сперва, от радости и неожиданности, он совершенно расплылся, растекся невнятной протоплазмой и ползал червяком перед всеми, слезился и мочился патокой неловких умилений. Смешки не замечал, колкости воспринимал, как самые невинные шутки товарищей над товарищем. Признаться, он не вернулся в свою нормальную форму человека и мужчины и по сию минуту, лишь утомился немного от радости и разнежился в каком-то безмятежном состоянии ленивца, вышедшего из бани и, развалившись на мягчайшем диване, прикрывшего глаза.                       
Большое письмо, внезапно принесенное на позолоченном подносе старым лакеем, внесло в откалиброванную атмосферу провинциальной семейки некоторую смуту. Ленивца грубо пнули, но открыл он только глаз, а перед ним улыбающееся лицо торговца пирожками: на вот, лакомись на здоровье, у меня много еще; зови, если проголодаешься. И сразу тепло стало на душе, отлегло, что называется, от сердца.
  
Лорд взял в руки конверт и вздрогнул. На нем стояла свежая сургучовая печать, на которой красовался герб личной императорской канцелярии.
Внимательно прочитав письмо и вложив обратно в конверт, лорд побледнел.
  
Немного подождав, обдумывая написанное, Фаниус передал письмо дочери. Пары секунд хватило ей, чтобы прочитать и понять суть. В голубых глазенках загорелся азарт предстоящего приключения.
  
Император назначал Фаниуса генерал-губернатором Валенвуда.
  
- Я заслужу любовь, дорогая, - тихо сказал он.
  
Но никто его не услышал.

     2

  
Фаниус выглядел рассеянным. Глазами в разные стороны, утирая лоб.
  
Над водорослями - жужжащие насекомые, Фаниусу незнакомые. 
  
Голова подрагивала. Часто прищуриваясь и пожевывая губы, крепко держал под мышкой ларец.
  
Прямо по выходу из порта, где еще не закончился песок, стояли солдаты. Зловонные фигурки пахли перегаром.
  
Сгорбленная персона управителя, приклоняя к земле плешивый лоб, протянула Фаниусу большой оловянный ключ.
  
- Что это?
  
- Ключ от Валенвуда, ваше высокоблагородие, - голову склонил, предмет подвинул.
  
- Церемонии… - протянул Фаниус, - известное дело. Ладно, давайте его сюда и проводите меня в уборную: страшная качка на корабле. Ужас! У вас тут солдаты пьяные, - бубнил Фаниус.
  
«Клоака», как её смягченно называли колонисты, представляла собой общественный туалет.
  
Деревянный барак, длинный, персон на двадцать, был построен неумело, частью на камнях, частью на песке и оттого ходить по влажным и скрипучим доскам было небезопасно.
  
- Садитесь, господин хороший. Вот – лучшее место - прямо у труб, - добродушно сказал человек со щетинкой на кончике подбородка. На коленях он держал широкополую шляпу.
  
Фаниус сдержано отказался. 
  
- Откуда путь держите? – спросил остроносый мужичек в помятом камзоле и заулыбался самой блаженной улыбкой.
  
- Из Морровинда. На кораблике. Меня Фаниус звать.
Мужичек со щетинкой медленно закурил.
  
- А меня Фервантесом кличут, - пыхнул густым дымком, и бросил в «клоаку» сгоревшую спичку, - а этот прыщавый паренек – мой помощник. Незаменимая собачонка: отсутствие таланта компенсируется преданностью.
  
- Хвалите вы меня, папа, уж больно дико, - кротко пробормотал паренек и тут же получил ладонью в ухо.
  
Слезы аж брызнули из чистых глаз. Но паренек быстро собрался и выпрямился, будто ничего и не произошло.
  
- Знатное ваше дело, дружище, - продолжал Фервантес, - повезло вам, что с новым губернатором не столкнулись. Он, говорят, тоже сегодня должен был приплыть. Не знаю, как по вам, господа, но мне всё это не нравиться. Много про него нехорошего говорят, - и улыбнулся лукаво.
  
Фервантес был в плаще, полами своими едва не касавшимся пола. Три верхние пуговицы неопрятно расстегнуты.
  
Весь общественный туалет втянулся в разговор. Реплики размножались с ужасной быстротой.
  
Весть о прибытии нового губернатора уже давно скакала по колонии (недельку то уж точно) и наводила на всех разнохарактерные мысли. Людям надоело безвластие, и, признаться, они хотели кого-угодно, только бы свалить на него всю ответственность.
  
Фаниус вспыхнул, но сдержался и продолжил слушать.
  
- Говорят, он хочет утопить Валенвуд в крови, стянуть сюда побольше легионов и истребить эльфов вообще, как двемеров, подчистую. Он даже письмо императору написал, а в нем все подробно изложил, как можно привести этот план в исполнении быстро и просто, без лишних, так сказать, проблем. После этого письма император и назначил его губернатором, - говорил офицерик в рваной рубахе.
  
- Да и надо бы… - вякнул отрывисто и раздраженно кто-то из угла, но остался анонимен.
  
- Я вот что слышал: губернатор-то вроде как купленный. Продаст он Валенвуд Талмору и нас не спросит. Они там наверху все купленные, помяните мое слово, все подчистую. За монетку и мать родную продадут. Думаете, почему Вар исчез? – купили.
  
- Ну, Вар не такой человек, - махнул рукой офицерик.

Фервантес сидел всё время молча, прислушиваясь и, видимо, понимая больше всех. Он медленно затягивался, задерживал подолгу дым в легких, потом выдыхал: то носом, то ртом, искусно чередуя отверстия.
  
- Тут всё прогнило. И ничего тут не жалко. Сгорит, разложиться – так только лучше будет. Взрастут на наших гноях лучшие люди.
  
Фаниус плюнул и вышел из «клоаки». Один Фервантес заметил это.
 
- Это невозможно! Это… гниение, - ворчал он и сам не заметил, как дошел до дворца.
  
Здание было устаревшего стиля. Слишком много бесполезных вычурных деталей, позолоченных, но отнюдь не золотых. Волнистые ножки, запах пыльных ковров и всё это в темных тонах – картина достойная прошлого века.
  
Дотлевал камин.
  
- Познакомьтесь, милорд, Личинка, собственной персоной, ВРио командира колониальных войск; талантливый военный, - управитель шаркнул ногой по мраморному полу и указал на сидящего за столом офицера в доспехе.
 
Это был мужчина средних лет, гладко выбритый, с ровным пробором непослушных волос. Тело крепкое, вечно напряженное.
 
Услышав, что говорят о нём, Личинка слегка кивнул Фаниусу.
  
Выглядел он нездорово. Локти на столе, руки сложены, как при молитве. В глазах – бесплодное раздумье.
 
- Не обращайте внимания. Он только с похода. Еще не отошел от ужасов войны, так сказать. А их здесь предостаточно. Ну, с ними вы и сами скоро познакомитесь, - шепнул управитель, с опаской поглядывая на каменную фигуру офицера.
  
- Кстати говоря, что стало с прежним губернатором?
  
- Ах, вы не знаете. Печальная история в духе этого места. Убился. Выпил яд и помер прямо за ужином.  
  
Фаниус уже пожалел, что спросил. Настроение было испорчено.

***

   Управитель, которого, между прочим, звали Антиохом, поднял бокал, вытянул кривую шею и торжественно начал:
  
- Дамы и господа, спустя две недели безвластия, мы можем наконец вздохнуть спокойно. Богам было угодно вновь даровать нам нового губернатора, и не просто губернатора, а генерал-губернатора и не просто генерал-губернатора, но нового гаранта стабильности в валенвудской колонии, - после каждого слова Антиох вздыхал и поправлял галстук. 

Хрустальный бокал трясся в холодных руках. На белоснежную скатерть – винный дождь.
 
В зале собралась вся колониальная знать.
  
Помимо уже известных нам персон, за столом сидел Вирбельвинд, брат Фервантеса.
  
Длинноволосый, с иронично приподнятой бровью служитель Талоса. Казался не особо глупым, но к рюмке прикладывался часто. Рядом с ним, стараясь скрыться ото всех -  молодой мужчина в мундире унтер-офицера.
  
Упитанные чиновники самых разных должностей, офицеры, обильно надушенные одеколоном, но пахнущие сыростью солдатских нар, подвыпившие легионеры, прячущие заячьи ножки под ржавые кольчуги, заезжие купцы и капиталисты средней руки, растерявшие весь свой капитал, но сохранившие привычку сидеть за большим столом рядом с благородными господами.
  
Среди всего этого сброда золотился высокий альтмер. Молчаливый, вечно улыбающийся -  фигура выделялась на общем фоне бурления.
  
Никто не слушал Антиоха, ради своего выступления застегнувшегося на все пуговицы и даже, вопреки всем ожиданиям, сменившего бирюзовый галстук на чинный полосатый.
Некоторые, впрочем, посматривали на него, но лишь для того, чтобы хохотнуть и бросить кусок хлебного мякиша. Один подвыпивший мужчина даже вздумал было метнуть в Антиоха солонкой, но в последний момент закричал, глядя в потолок:
  
- Чудище! Чудище!
 
- Какое чудище, дурак?! Это паук! – крикнул кто-то, тоже глядя вверх.
  
Действительно, под потолком свил паутину и зарылся в неё огромный морозный паук, неизвестно как здесь оказавшийся, скучающий, но довольно симпатично поглядывающий на Личинку большими черными глазами. Он сидел так уже довольно долго, не собираясь кого-либо пугать, и наверное ужасно расстроился, раскрыв своё жилище.
  
Личинка изменился в лице: погрубел, стал напрягать губы и сдвигать брови, отчего походил на разведчика, всматривающегося во вражеские позиции и готового в любой момент сорваться с места, чтобы ринуться в бой или отступить. Его идеально выглаженная парадная форма светилась благородством, и в Фаниусе невольно просыпалось уважение к этому монументальному персонажу, совершенно недоступному каким-либо порокам. Даже здесь, среди пьяни, он держался настоящим солдатом, способным противостоять не только противникам на поле брани, но и человеческим искушениям.
  
Ел мало, не дрыгался и выпивку на дух не переносил. Казалось, он был здесь впервые. Глаза медленно ходили по людям, стараясь понять, кто есть кто.

Речь управителя закончилась, как и началась: незаметно и тихо. Он сел и совершенно исчез из поля зрения общества.
  
- Скоро закончиться этот ужин, папа? – спросила Фара, прижимаясь к отческому плечу, чтобы отстраниться от сидящего рядом мужичка, от которого несло химикалиями, кислотами и болотом. Несколько раз он пытался положить синюю руку ей на колено, и всякий раз девушка её решительно отстраняла. Она могла встать и надавать наглецу пощечин, но не решалась провоцировать пьяную братию. 
  
- Терпи, доченька, скоро. Только, прошу, не пей.
  
Закуски кончились. Понесли супы. Горбатый официант, уворачиваясь от пинков и пьяных толчков, поскользнулся на бутерброде, не удержался на ногах и, повалившись сначала на колени, потом на бок, разлил крабовый крем-суп.

Паук, будто давно ожидавший такого поворота событий, спустился и принялся сосать своим ротовым аппаратом разлитое кушанье. Бедняга поздно осознал, что наверху было безопаснее.
  
- Паучок, паучок, паучище-паучок… - запел кто-то, вытирая манжет голубой салфеткой.
  
- Помню, в правление канцлера Окато, - начал старичок, и пережёванный яичный желток стекал по подбородку, - таких налогов не было. Бывало, правда, схватят на улице какую девку из простеньких и потащат в уголок – гвардия тешилась. Времена были жесткие. Я там, помню, те ещё дела творил.
  
Старик смеялся гнилым ртом, хрюкал и, обмакнув говяжью сосиску в вино, начинал её медленно облизывать. Он плохо видел, и проводником ему служила старшая дочь, одноглазая старая дева.
  
Она сидела у входа, щелкая семечки и отправляя шелуху под ковер.
 
- Смирись, Марцелий, те времена в прошлом. Нынешнее высочество сам тебя, как кролика загонит и под кустиком оприходует, - отрыгивал словами мужичек в рваных одеждах и все хохотали.
  
Старичок ныл сквозь смех и клялся не умереть, пока не доберется до императора. Все, даже стражники, смеялись над стариком, не воспринимая слова всерьез.
  
Его любили за привычку говорить крамольные идеи. Создавалось ощущения свободного общества, открытого и честного. Пусть и немного жалкого. А мечтали о нём наверное все, начиная от бедного рыбака и заканчивая купцом.
 
- Душегуб на троне; я бы и то лучше управился. Узурпатор и тиран! Ну что, что он сделал для нас, скажите, пожалуйста!? Ничего! Одно слово – выродок! - горячился старик, брызгал слюной, и даже затушил свечу, - помрет и одно счастье расстелется!
 
Казалось, он сознавал свою нелепость, но распылялся все больше и больше. Это была игра, шутовство.
  
- Хорош! – еле сдерживая смех, крикнул один из стражников, стоящий в дверях, - заканчивай!
  
Они были не злыми, по-своему добрыми вояками, «своими людьми», как говорил управляющий.
  
- Если бы я вас боялся, ублюдки, давно бы от страху подох! – ответил им Марцелий и выпучил глаза.
  
Стражники не выдержали, схватили старика за шкирку, оттащили в угол и принялись избивать. Сначала деревянными дубинками, потом ногами.
  
Все захохотали, зааплодировали; кто-то сказал тост; в зал вошел мужчина в сером сюртуке и с черными, тонкими усиками. За общим шумом его никто не заметил.
  
- Давайте его пауку скормим, а! – предложил стражник, указывая на старика.
  
Его бурно поддержали.
  
- Паучок-паучок, а, паучок-паучок, иди-ка сюда, поганец. Тут тебе кушанье.
  
Паук оторвался от супа, испуганно поводил головой, не понимая что происходит, чувствуя, что всё это может для него нехорошо закончится. Старик сопел кровавым ртом, трепыхался, пытаясь оттолкнуться от пола ногами, но безуспешно.
  
- На вот, братан, кушай! Жри, тебе говорят! – кричал стражник, а Вирбельвинд поддерживал.
  
- Да он просто нас не уважает!
  
- Ну, паучок, не отказывайся, пожирай его!
  
Паук растеряно смотрел во все глаза.
  
Тогда стражник не выдержал, размахнулся и с размаху ударил беднягу дубинкой. Удар был страшен. С хрустом, с яростным духом. В ушах от него заскрипело. Лапки подогнулись, но с места паук не сдвинулся.
  
Тогда удары посыпались уже без всякого порядка, по всему. По голове, по застывшим от ужаса глазам, ломая тонкие пушистые лапки. К стражнику присоединились товарищи. Избиение продолжалось долго, минуть десять, но паук не сдавался, стоял на одном месте и то ли трусил спасться, то ли уже просто не мог двигаться.
  
- Да он травоядный!
  
- Бросьте его, - послышался слабый голос со стороны стола, - сдался он вам.
  
Но стражник был настроен решительно. Трясущейся от гнева рукой он схватил со стола недопитую бутылку и облил паука.
  
- Спалим его, - выдохнул он и снял со стены факел.
  
- Успокойся, Лимус, - приподнялся молодой унтер-офицер, - ты подожжешь дворец, - и, видя, что стражник не реагирует, добавил тихо, но внушительно, - это приказ.
  
- Арестуйте его, - пробурчал кто-то, - он же пьян в стельку.
  
Но унтер-офицер только грозно смотрел на подчинённого и бледность заливала щеки.
  
Связываться с толпой пьяных солдат было опасно.
 
Стражник вытянулся, приложил руку к голове и сказал наигранным парадным голосом:
  
- Ваше благородие, - потное лицо покраснело, - сегодня мы все… равны перед богами. Считайте ваш приказ мною проигнорированным, - и бросил факел на спинку пауку.
  
Огонь вспыхнул моментально.
  
Дворец не сгорел: только насекомое перестало бить твердыми лапками о пол, как его тут же накрыли широким куском ветоши.
  
Мало кто видел эту сцену, но кто увидел, был деморализован.
  
- О! – вскочил управляющий, - прошу вашего внимания, господа и дамы, познакомьтесь, Агриппа, колониальный консул. Мы вас ждали, господин Агриппа.
  
Запоздалое приветствие смутило Агриппу.
  
- Это большая честь, лорд Фаниус, - приветливо сказал он, - я наслышан о вашей деятельности в Морровинде и очень надеюсь, что и здесь вам найдется достойное применение. Эта земля сурова и дика, но она моя родина и я люблю её больше всего на свете.
  
- Надеюсь, вы слышали о моей деятельности лишь то, что слышали все. Иначе, я могу назвать вас моим другом. Это солнце, оно для всех…
  
- Вы здесь родились? – перебила Самильтиада и подала Агриппе ручку.
Он притронулся к ней губами, поднял уголок рта и ответил:
  
- Да, сударыня. Мне посчастливилось провести лучшие годы своей юности под сводами этого благодарного неба, и я нисколько об этом не жалею. За что бьют этого старика? – спросил он у Фаниуса.
  
- Бедняга стар и душевно болен, а люди пришли сюда отдохнуть. Как думаете, разве они упустили бы шанс? – задумчиво проговорил Фаниус, - а мы ещё думаем, почему у нас всё так плохо. Посмотрите по сторонам. В каждом глазу, в каждом слове – упадок. Знаете, и титан не устоит, когда его бьют по ногам. И если люди идут в бездну, не будет ли преступлением их удерживать? Не будет ли это вмешательством в ход истории?

- Каждую секунду мы вмешиваемся в историю, лорд - Агриппа пожал плечами и положил на тарелку пирожок с морковью.

На лице – вечная улыбка оптимиста в грязи.

Управляющий дирижировал куриной костью и выпивал бокал за бокалом. Рядом сидел талморец и что-то благодушно спрашивал, незаметно указывая на Фаниуса. Антиох отвечал кивками.

- Будь они прокляты, - прошептал Личинка, косясь на талморца, - они заплатят.

- Не любите эльфов? - спросил Фаниус.

- Недолюбливаю.

- Их тоже можно понять, - тихо сказал Агриппа, не смотря ни на лорда, ни на генерала, - сколько страданий мы принесли им, сколько неоправданной боли. И ни за что – просто так – на правах сильного. Так что странно удивляться эльфийскому клинку у имперского горла.

- Поговаривают, вы отправляетесь в Сиродил? – облизывая губы, спросил пошлый мужичок, который не оставлял попыток невзначай прикоснуться к Фаре.

- Именно. Император выбрал меня достойным представлять Валенвуд в имперском парламенте.

- Парламент! - воскликнул, скукожившись, толстяк, намазывая икру на хлеб, - капризы молодого легата, не больше.

- Довольно талантливого, раз так, - поправил Личинка.

- Пусть и талантливого, это не прибавляет ему государственного ума. Нынче вся грязь во власть лезет. Конечно, раз развалили Империю, можно устраивать военные перевороты, захватывать власть и собирать парламенты. Вот он, ваш хваленый прогресс – хаос и анархия! Жили раньше и не тужили – земельку пахали, коров доили, богам молились… А теперь, - махнул рукой толстяк.
Личинка смотрел направо и перед ним стоял эльф, смотрел налево и перед ним опять стоял эльф.
Шпион на шпионе, лазутчик на лазутчике. И все смотрят. Вынюхивают.

Перед глазами невольно проявлялся грозный образ Вара.

- И когда вы отправляетесь? - тихо спросила Фара, посматривая на Агриппу.

- Завтра. Я был бы рад остаться еще на пару дней, но приказ Имперского Города не требует отлагательств. Империя нуждается в своих лучших людях и я, как один из них, должен склониться перед ее волей.

- Вы такой патриот? – спросил его мужичок, тянущий засаленный губы к плечу Фары.

- Патриот? Нет. Я просто всех люблю, - добродушно ответил Агриппа и положил в рот кусочек жареной птицы.

- Как и все мы! - мужичек вскочил со стула, - господа; тост! За Империю! Ура!

Собравшиеся повскакивали, горящими от вина глазами осветили зал, и закричали в один голос:

- За Империю! За Тита Мида! Ура!

И только один потный человечек прошептал в общем громе:

- А всё-таки это было чудище.

***

Утро началось с генеральной уборки. Слуги работали лениво и неуклюже. Так, для вида. Да и не странно: плата была крошечная, нерегулярная. Людям приходилось подрабатывать на стороне с осознанием, что денег всё равно не хватит.

Чуть поодаль, уткнувшись в амбарную книгу, управляющий заполнял смету длинными столбцами из цифр.

- Ну, сколько?

- Пять тысяч септимов, милорд. Прикажите отворять сейф?

- Нет. Не стоит это делать тебе самому. У нас в Морровинде уже был один управляющий. Бедняга погиб под Министерством Правды, когда чистил каналы Вивека. А ведь я всего двадцати септимов недосчитался, - Фаниус встал, открыл сейф и вынул из него небольшой протертый мешочек, в котором звенело несколько монет, - что это, милейший?

Антиох смущенно пробормотал:

- Запасы, милорд.

- Все?

- Все, милорд.

Фаниус рухнул на диван. Он знал, что с финансами в провинции плоховато. Но чтоб настолько…
Ему только и оставалось, что сидеть и смотреть, как нечто движется по полу. Оглянулся: Антиох пропал. Хотел позвать, но сил не хватило.

На полу лежало тело.

По забывчивости, или просто решив не марать руки, слуги оставили труп старика неприбранным.

Вдруг Фаниус увидел, что труп слегка двигает рукой, словно пытаясь ухватиться пальцами за пол, отщипнуть от него немного.

Жуть пробрала мурашками. Спина зачесалась.

Тело было обезображено. Стражники перебили коленные чашечки, выжгли глаза, переломали ребра, выбили зубы. Кровавая масса в изодранных тканях теперь вдруг начала двигаться. Или не двигаться. Вспухать, расширяясь, скользить без усилия по полу.

Лица не было видно. Только кровавую руку со сломанным пальцем.

Труп стал быстрее перебирать пальцами, импульсивнее, будто с уверенностью. Вторая рука поднялась. Он явно хотел перевернуться на живот.

И перевернулся. Взглянув на Фаниуса его же собственным лицом.

Да, это был он, в луже крови, с перебитыми ногами, беспомощный, убитый собственными людьми. Жалкая масса на грязном полу, стараясь подняться, сопела и из носа надувались кровавые пузыри.

Вдруг раздался голос. Не Антиоха, но знакомый.

- Разве он не прав, что император тиран и узурпатор, творящий зло под эгидой добра? В его словах есть доля правды. Пусть он и облек их в столь грубую форму. Я понимаю его. Хоть и не оправдываю. Неразумно что-либо утверждать, не имея доказательств. К тому же, кому как не императору ты обязан своему назначению в Валенвуд, а до этого в Морровинд? Благодаря кому ты поднялся так высоко и кто, по твоему, дал тебе все, что ты имеешь?

Фаниус узнал лорда.

- Доказательства… - продолжал голос, - ты говоришь о доказательствах, которых не существует. Это лишь догадки. Думаешь, можно чего-то достигнуть самобичеванием? Ты думаешь, что великолепное создание, такое чистое, доброе, светлое, не потянется к грязному отбросу, слабому и уродливому? Вполне возможно. Одно я знаю точно – ты никому не должен показывать то, что находится в шкатулке. Даже себе самому. Попытайся представить, что там пусто. Если откроешь – погибнешь.        

- Если только ты признаешься мне во всем. Просто скажи: было или не было. И тогда все станет ясно. Я успокоюсь. И ты успокоишься. 

- Я не скажу. Я не могу сказать.     

- Разрешите, милорд, - раздался голос, прервавший диалог лордов.

На пороге стоял Агриппа.

- Заходите, конечно. Вот, можете даже сесть, - Фаниус зачем-то похлопал рядом с собой по дивану. Неясно, надеялся ли он хоть на мгновение, что Агриппа сядет рядом с ним.

- Мне необходима ваша подпись под докладом, который я намереваюсь представить императору в Сиродиле. Корабль отходит через два часа и, уверен, вы успеете его прочитать с достаточным вниманием, - Агриппа положил перед Фаниусом кожаную папку.

- Ох, это очень замечательный доклад. Наверняка он понравится императору. Какой красивый подчерк, - Фаниус пролистал пару страниц, задерживаясь на букве «у», которая, действительно, была выведена удивительно четким каллиграфическим подчерком и поставил закорючку.

- Возьмите, - молвил.
Агриппа почтительно забрал доклад.

Фаниус вызывал у него жалость. Сутулый, с бегающими глазами, бледный, весь какой-то странный, словно сжатый или выжатый человечек, абсолютно не похожий на губернатора такой неспокойной и воинственной провинции, как Валенвуд.
Что он сможет здесь изменить?

Когда Агриппа удалился, Фаниус быстро взглянул на пол.

Трупа не было. 

***

Ветрено было и сухо в колонии.

Хотелось сесть и просто чувствовать ветер на коже. Без мыслей о политике, об экономике и, что самое страшное, о неизбежной войне. И ни у кого это не получалось. Не сидели, но шли. Всё куда-то вперед, по борозде, по мысли, боясь остановиться – вдруг хуже будет.

Рыбаки расступались перед Агриппой без прежней почтительность. Будто он был равным им. О поклонах нечего было и говорить.

Стражник с пузцом декламировал список новых налогов. Народ роптал, кивал головами, щурился глазами, шипел беззвучно и терпел. Жаль, нельзя было узнать, сколько еще терпения осталось в их головах.

Пятьсот добрых лошадей фыркали на окраине колонии. Это Личинка готовил своих всадников к маршу. Из похода в поход – таково кочевье Личинки. Были в колонии людишки, что обрадовались внезапному уходу Личинки.

Дышать становилось легче.

***

- Чуешь, чем пахнет? – спросил Фервантес мальчонку.

- Рыбкой.

- Да, рыбонькой, хе-хе. Ищи, пес! – тихо прикрикнул он на паренька и тот, ловко перебираясь через грязь и помои, побежал по улочке.

Он то и дело останавливался, поднимал голову, как дикий зверь, почуявший добычу и, наконец, остановился около покосившейся хижины, из трубы которой, тянулся слабый дымок.

Её обитатель не успел закрыть котелок, как за спиной появилась костлявая фигура налоговика.

- Нижайше кланяемся, - пробормотал рыбак, но стоял прямо и смотрел с вызовом, - с чем пожаловали?

- Да так, проходил мимо. Чувствую, ушицей пахнет. Зайду, думаю, к старому товарищу на обед. Авось, угостит, - Фервантес макнул палец в горячий суп и облизнул, после чего с наслаждением процедил:

- Пещерная рыбка…

- Да что вы, добрый господин, какая рыбка? У нас тут и пещер то никаких нет, парочка гротов всего, да эта… как его… бухточка. Больше ничего.

- Пусть даже не пещерная, ладно, но всё-таки рыбка и, причем, находящаяся на данный момент в списке запрещенных.

Фервантес налил полную миску супца, откашлялся и принялся размеренно трапезничать, через каждый две ложки проговаривая:

- Замечательная ушица, видно потомственного рыбака… достаточно специй… не слишком много, но и не слишком мало… этот базилик… ох, давно я не чувствовал привкуса этого базилика… сразу вспоминаю свою молодость… работы в поле… врата Обливиона… я ведь тоже народного происхождения, так сказать… из самих его недр, и я понимаю, как сложно иногда бывает простому человеку выжить в этом неприветливом мире... также я знаю, что нужда порой толкает людей на противозаконные дела… это нормально… это справедливо и закономерно… иногда таких простых людей сажают за решетку… под стражу, если говорить юридическим языком… но иногда… им на помощь приходят одинокие доброжелатели… вроде меня, - Фервантес отставил тарелку и, смачно срыгнув, потешил свое пузцо нежными почесываниями.

Взгляд старика ужесточился.

- Сколько? – тихо сказал он, не отнимая взгляда от глади воды.

Голос его уже не был запуганным и смиренным. Теперь он превратился в раскатистый басок заморенного труженика, тихий, но уверенный, какой бывает у людей, познавших свое место в мире и бессмысленность попыток его поменять.

Фервантес заметил это и подстроился под новый лад.

- 40. Только по социальному братству и сословной близости, друг мой.

- 30.

- Ты еще будешь торговаться?! – с криком вскочил фискал, - я пришел помочь тебе, дурак, а не считать септимы!

Рыбак, не шевелясь, смотрел на вылетающих из воды рыбок и руки его инстинктивно напрягались, а в ушах начинал звучать свист лески.

- Извини меня. 35 и это минимальная цена. Больше я не могу тебе скинуть, дружище. Не могу и точка. Ты и так экономишь 15 септимов, а для подобных тебе это уже неплохо. Пойми меня, я ведь и сам могу попасть под удар.

Рыбак вынул из грубого полотняного мешочка горсть монет, отсчитал ровно 35 и степенно положил их перед фискалом.

- Вот это хорошо, вот это деловой подход. Уважаю всем сердцем и благодарю за рассудительность.

Выходя из хижины, Фервантес поскользнулся и рухнул в навоз. Если бы не помощь мальчишки, он, может быть, и захлебнулся, но так встал и, обтирая грязными руками грязную одежду свою, злобно вопил на всё вокруг.

- Папенька, дайте монетку, - кротко промолвил мальчишка, «беззубой» расческой отскабливая с мундира Фервантеса комья черного навоза.

- Какой я тебе папенька, пёс?! Хочешь есть, так иди и своруй пару гнилых помидоров.

Он почувствовал приятную расслабленность, когда нащупал в кармане заветные септимы.

«На пару дней хватит», - решил про себя и, оттолкнув мальчишку, скорым шагом направился в сторону двухэтажного каменного здания.

     3

В начале четвертой эры имперская армия была не такой, как раньше.

Силы её иссякали.

Молодежь перестала стремиться стать доблестными легионерами. Страх попасть в бой, нагнетаемый новостями о поражениях, пошатнул извечную доблесть имперцев и количество добровольцев резко упало. Поэтому одним из первых указов императора сразу по восшествию на престол было увеличение призывного возраста.

Но нельзя обратить вспять движение истории. Время героев прошло. Настала эра трусов.
Волнения в Морровинде, повлекшие за собой отторжение богатых железных и эбонитовых рудников, изменили униформу имперских солдат. Если в середине третей эры почти каждый второй боец мог позволить себе железную кирасу, шлем и щит, то в начале четвертой эры максимум на что ему хватало средств - это низкокачественная кольчуга и кожаный доспех.

Жалование сократилось до ста септимов в месяц. Столь сильный удар не остался без ожидаемой и справедливой реакции воинских масс. Тамриель охватила череда солдатских бунтов. Легионеры сжигали казармы, грабили офицеров, убивали легатов и существовал даже момент, когда вооруженные люди могли обратиться к Имперскому Городу, но тут произошло то, что никто не ожидал. К власти пришел Тит Мид и чудом утихомирил народное буйство.

Новый император покончил с междоусобицами, закрепил централизованную систему правления, оставшуюся со времен Септимов и дал народу надежду на стабильность.

Большинство восставших сложило оружие, присягнув новому правителю, поклявшись Девяти не поднимать оружие на монаршую власть, верно служить его императорскому величеству и наставлять на путь истинный всех, кто поддается панике, злым мыслям и колеблется в служении государству. Остатки же самых непреклонных и дерзких бунтовщиков накормили отменными порциями плетей и сослали в отдаленные провинции, служить в самых бесславных родах войск.

Часть таких обиженных на жизнь легионеров отправилась в том числе и в Валенвуд.

На родине лесных эльфов было всего три крупных железных месторождения и располагались они настолько неудобно, насколько и отдаленно от цивилизации. Но один был исключением.

Это была типичная ссылка для неблагонадежных военных, которых только удавалось наскрести со всей Империи. Им была поручена не только самая неблагодарная и грязная работа, но и самая опасная.

В проржавевших кольчугах, обтирая потные лица грязными салфетками, они ходили, согнувшись, вдоль серых рядов полумертвых рабочих, плюя на сгорбленные фигуры и в сотый раз проклиная шахтерскую профессию и всех, кого можно было к ней причислить. От темноты и невозможности разогнуться они слепли, бледнели и превращались в зловонные туши, похожие на фалмеров, но намного более отталкивающих тварей. В них сохранилась природная ненависть и обида на всех, начиная с правительства и заканчивая простым эльфийским рабочим.

Шахтеры пробирались по узким туннелям рудника, закопченные, почерневшие эльфы, цепляясь за острые крюки, обдирая руки об тросы и острые выступы, из которых сочились галлюциногенные газы, ядовитые пары и синие пузыри магической энергии, потому неизвестной, что никому кроме подневольных шахтеров и отупевших надзирателей не довелось увидеть их собственными глазами.

Пленные длинноухие мятежники не переносили тесноты и замкнутых пространств. У них кружилась голова, ноги подкашивались и часто по окончании смены надзиратели не досчитывались пары-тройки заключенных, которые бесследно исчезали в глубинных тропах шахты. Если труп и удавалось найти, его чаще всего скидывали в бездонные пропасти.

Один стражник, по сути ничтожная букашка, замахнулся на эльфа.

Но вдруг схватился за грудь, захрипел и рухнул. Так умирали многие здесь. Быстро, бесславно. Грязь в окружении грязи.

Рабы отпрянули было в страхе от имперского трупа, но заметили на поясе связку ключей и что-то заветрилось в них лихое.

Стояли, думали, блестели глазами неведомыми. Не было раньше таких глаз. Многие родились рабами, многие почитали за благо быть рабом. Но вдруг осветились неким светом. Возможно, то чудище зажег фонарь. Но не видели его, только выход из пещеры и короткий меч в ножнах стражника.

Всё произошло за минуту. Смерть и рождение. И рык свободных дикарей.

Я не стану описывать подробности скоротечной битвы между шахтерами и малочисленной охраной, скажу лишь, что все рабочие, еще способные держаться на ногах, опустошили арсенал и покинули шахту до наступления утра.

Когда весть о восстании достигла колонии, Личинка уже добрался до разоренных шахт.

Всё, что можно было забрать, забрали. Даже доски, из которых были сколочены бараки. Осталась только уродливая куча порубленных тел.

Личинка присел на землю и углубился в нерадостные думы.

Ему вспомнились гнилые, поросшие мхом и опятами пни, неглубокие колодцы с грязной, чуть сладковатой водой. Несколько легионеров спешно черпали её ржавым ведром и бежали, сгорбившись, в лагерь. Это были дети простолюдинов. Выбраться в легионеры вообще было делом нелегким. Офицерские звания занимали аристократы, а если рядом с ними и появлялся простолюдин, то скоро начинал жалеть об этом: офицеры устраивали ему такую сладкую жизнь, что в итоге он ломался и сам писал командованию записки с просьбами понизить в звании.

Но Личинка был адъютантом легата, пользовался его расположением, да к тому же и в бою не уступал рядовому легионеру. Он сразу показал всем, что должность адъютанта не привилегия, а ответственное место и трудится ему приходиться не меньше остальных. Спал он в общих казармах, хоть ему и полагалась отдельная комната, ел за общим столом, причем с аппетитом и часто брал добавку. Он был к тому же еще и проводником всяческих солдатских просьб и жалоб. Его уважали, но сдержанно, без панибратства.

Именно поэтому, осознавая способности молодого человека, легат и поручил ему сложное и ответственное задание.

- Я выбрал тебя потому, что полностью доверяю. Я уверен, что ты справишься. В этом нет сомнения. Помни ежесекундно, что тебе вверена тяжелая, но ответственная ноша – будущее Империи, - говорил он вечером за день до операции.

Ночь Личинка провел в жутком смятении. Впервые за долгое время, вопреки всем своим убеждениям, он засомневался в собственных командных навыках. Да и каких навыках!? Самым большим подразделением, которым ему довелось распоряжаться, было овечье стадо, и то лишь с натяжкой: два десятка хилых животных только и норовили выйти из-под власти щупленького паренька.

Странно, что Вар увидел в нём? Непонятно, но факт: легат доверил ему «предприятие всей своей жизни».

Следуя подробно изложенным указаниям, Личинка наутро выдвинулся в сторону эльфийского селения.

Деревушка: то ли деревянные, то ли сотканные из тростника и веток хижины, лодки, сложенные в кучу возле реки, и костер, вокруг которого собралось всё племя. Сморщенные старики, больные подагрой старухи, а рядом их потомки, грязные дети с отсутствующими зрачками. Черви роились в гниющих ранах. И никто не обращал внимания на плач матерей, клянущих небо в тщетных мольбах о справедливости. Небо молчало и дети умирали, унося с собой в могилу будущее племени.

Но в этот момент костер бросает свет на долговязую фигуру морщинистого эльфа в длинной мантии. Он кладет руку на плечо ближайшего ребенка. Тепло распространяется по селению и аллигатор, ведущий затворнический образ жизни в затхлых ложбинках высыхающей речушки, поднимает голову и вдыхает пропитанный смрадом болезни густой воздух джунглей. Тина забирается в ноздри, гниющие водоросли выдавливают глаза и несчастное пресмыкающееся готовиться умереть, беспомощно цепляясь лапками за скользкие камни. Перед смертью оно видит серое небо, поваленные деревья, больных детей и маленького эльфа, держащегося за полы отцовской мантии. Его приглаженные светлые волосы, гладкая кожа и глаза с мудринкой выдают совершенно здорового тринадцатилетнего юношу.

Отец несколько секунд смотрит на серые облака, на вершины дерев, и так застывает. Все замирают вместе с ним. Кажется, даже аллигатор передумал умирать и зацепился за железяку, торчащую из ила.

Правда! Он рвет водоросли! Разрывает путы и поднимает голову ещё выше! Тёмные животные глаза как никогда человечны! Да! Сегодня повезло не только несчастным эльфам; благодать охватила и животную часть несчастного мира.

Это уже не первое спасённое селение. Похоже какому-то безжалостному злодею вздумалось не на шутку рассердиться на мир и снять в банке ужасов все свои отвратительные сбережения, чтобы направить их на невинное младенчество.

В любом случае, его так до сих пор и не обнаружили, да и, по правде сказать, не пробовали даже начинать. Местным племенам не особенно хотелось влезать в темные дела проклятий, духов и грязных богов, а имперская администрация… впрочем, её окончательное решение пришло сразу после того, как эльф убрал руку с плеча ребенка и в бессилии оперся на сына.

В зарослях показались красные плащи всадников. Топот десятков копыт заглушил вопли часовых. Ослабленные болезнью они сопротивлялись недолго.

Личинка решил взять селение в кольцо, чтобы отнять у жителей последние остатки надежды.
Нападение было столь внезапным, что сопротивление провалилось, даже не начавшись. Некоторые эльфы с горящими глазами, впалыми щеками, но взглядами героев, похватали свои жалкие орудия и собрались вокруг старца.

Огонь освещал умиротворенную фигуру.

Пока он рядом, думали селяне, наш спаситель, мы в безопасности, да и что сделают нам эти жалкие солдатики с деревенеющими мышцами и страхом в мутных глазах.

Всадники спешивались, шагали широко, с деловитой суетливостью палачей. Из хижин, из землянок, сбивая с ног – всех к костру. Рубили беспорядочно, кололи сопротивляющихся. Сражаться с больными было легко.

- Марк, собери всех! Гениус, разводи костер! Не стоит слишком здесь задерживаться.

Личинка обводил взглядом селение, гарцуя на белом коне перед кричащими матерями и вопящими детьми, морщась, но продолжая держатся каменной статуей.

Пот заливал лицо.

Личинка старался быть похожим на своего командира. Такого же грозного, прямого, цельного.

Чудище! сказал бы человек, увидев его в тот момент.

«Неужели?! Всё идет, как по маслу. Они совсем не сопротивляются. Потери нулевые. Это слишком легко. Только бы в самом конце не облажаться».

Личинка видел свой триумф и одобрительную улыбку Вара, пожимающего еще темно-алую от крови руку. Он сделает это, он донесет «ношу» до самого конца. Империя будет спасена и радость и счастье расцветут в имперцах.

Костер всё увеличивался - готовилось представление. Стулья со столами, ложки и вилки, даже крохотные люльки детей, все шло на помощь дикому пламени, с каждой секундой разгорающемуся все выше и сильнее.

- Ты! – накренившись в седле, Личинка схватил старца за грудки, - уничтожитель собственного народа, травитель и заразитель всего живого в Валенвуде?! Разве не обжигает совесть твою гнилую душу?!

- Ты не понимаешь, Личинка. Что-то ты еще поймешь, а что-то так и останется тебе неизвестно. Ясно только, что я умру.

- Мне известно достаточно, чтобы желать твоей смерти, колдун.

- Известно от легата Вара, верно?

- Не смей трогать моего командира! Ты не стоишь и волоса с его головы!

Старец усмехнулся и хотел еще что-то сказать, но его толкнули, отволокли назад, ближе к огню. Последнее, что донеслось до Личинки было:

- Не становись фанатиком, Личинка, и всё у тебя будет хорошо!

Только тут он заметил рядом со старцем слабенького мальчишку. Испуганный, он жался к статному телу отца, кричал нечто ругательное, дикое, но всё впустую. Личинка дрогнул, правда, увидев на мгновение себя самого, хилого паренька, пасущего отары овец, но в последний момент, когда жалость уже приготовилась начать контрнаступление, подтянул тяжелую артиллерию и смел с лица души последних защитников человечности.

- Гениус, всех вяжи!

- Да, господин, но… - Гениус посмотрел на испуганное лицо мальчика и что-то заставило его запротестовать, - он не похож на зараженного. Это здоровый ребенок. Не будет ли это…

- Выполнять! – рявкнул Личинка и сам слегка смутился своего грозного рыка, - это приказ!
Заметив, что имперцы отвлеклись на перепалку, мальчишка зашептал отцу, что надо бежать, но последовал спокойный ответ:

- Я всегда говорил тебе творить добро. Сейчас есть шанс помочь очень, очень многим и я бы не хотел, чтобы ты его упустил. Помни, будь всегда милосерден и разумен. Не превращайся в чудище. Беги, беги скорее, беги в имение. Беги из Валенвуда. Беги подальше отсюда и от проклятья, победить которое мне уже не удастся.

Он говорил это настолько мирно, что мальчишка не посмел продолжать уговоры и, слезливый, прижался напоследок к отцовской длани.

- Беги! – отец вдруг повысил голос, - беги, Фарагот, береги кольцо! – и словно закрепляя свои отческие слова, вложил в руку сына светящееся кольцо.

Фарагот побежал. Через толпу селян и юркнул в джунгли.

Личинка заметил его краем глаза, но только нервно фыркнул и поёжился в седле.

***

- Тащи шампур! – проголосил всадник, волоча знакомого нам аллигатора.

Живот его был вспорот.

- Сейчас крокодила зажарим!

Сальные анекдоты, шашлычки на свежем воздухе. Аромат дымка. Жевали, смеялись. Один только Личинка с тревогой смотрел в джунгли.

- Ничего нет, господин, - звонкий голос молодого адъютанта прервал поток воспоминаний и Личинка поднялся.

- Вы готовы умереть?

- За императора и Империю всегда готов! – ревностно крикнул адъютант и поежился от холодного ветра.

     4

- Послушай, может и нет никакой истины? – спросил лорд Фаниуса, развалившись на диванчике.

- Может быть. Но мы говорим о другом. Ты, я… Чисто умозрительно… Не надо быть сверхумным, чтобы заподозрить какую-то неловкость во всём этом. Ты красавец, весь такой из себя франт. Бабьё за тобой так и ходит. А я – богаче тебя, но невзрачнее, так, пустое место, денежный мешок. Ну, ну, чувствуешь этот запашок очевидности?

- Не показатель. Ты берешь пошлых людей, размножаешь их у себя в голове, а потом жалуешься, что все такие гадкие. Поверь, для многих деньги не главное. Есть ещё это… как его… а, да, вспомнил – трансцендентное, - по слогам произнес лорд. 

- С твоими-то повадками только о духе и говорить. 

- А что не так с моими повадками? Если так судить, то это я должен быть циником, а ты эдаким целомудренным монашком. Нет. Просто я лучше знаю людей. Я исхожу из фактов. А ты из умозрительных рассуждений.

- Я исхожу из вековечных законов логики. Мне не нужны конкретные факты, чтобы понять, где закралась ошибка.

- Просто надо головой думать. Меньше верить и больше проверять. Холодный рассудок – вот о чем я тебя всегда предупреждал. А ты не слушал. Думал, я специально так, чтобы успокоить, чтобы посмеяться. Впрочем, сделанного не воротишь.

Графин разбился. По полу растекалась алая жидкость.

Фаниус снял сапоги и ступил в бурный океан. Ему казалось, что под ним кровь, а он дикарь, потрошащий монахов. Захохотал, бросился к лорду, чтобы обнять, но поскользнулся и бухнулся прямо на осколки. Боли не было. Только холод и голос лорда, постепенно переходящий на шепот.

Он говорил что-то о Самильтиаде, о достоверности улик, о слухах и голос его смеялся.

***

День клонился к закату. Солдаты городского гарнизона опустошали винные погреба и обжирались. Казалось, они чувствовали скорую гибель и теперь пытались насладиться жизнью за все свои прошлые унылые годы. Бороться с этим было бесполезно. Люди не получали жалования и готовы были на любые злодеяния. Они заворачивались в сорванные со стен гобелены и спали прямо в коридорах дворца. 

Недалеко от порта, если перебраться через грязное озеро, осторожно перепрыгнуть канаву, можно будет оказаться прямо у входа в двухэтажное здание. Оно отбрасывало тень, отчего проходящие по улице люди казались ещё грязнее и мрачнее.

Люди шли, опустив голову, и шатались, балансируя в грязи. Как заключенные, забирающиеся на плаху. И так испокон веков.

Фервантес вытер сапоги об коврик у входа в здание, хрустнул спиной, откашлялся и вошел.

Внутри шумели. Раздавался женский визг, чоканье и отменная ругань. Сигаретный дым перебивал нестерпимую вонь.

Десятки рук набросились на вошедшего. Обнимали, целовали и всё задавали разбродные вопросы: о здоровье, о мальчонке, про вековечный страх.

Это были совсем девчонки, лет не более двадцати, мятые, разбитые ленью. На каждой – дешевенькое платье, серые от грязи перчатки и улыбочка, которая в другом антураже могла показаться даже милой. Фервантес целовал селедочные пальчики и протискивался ко второму этажу:

- Ничего не могу сказать определенного, милые дамы. Как что узнаю, первым делом к вам. Ну, не испачкайтесь, я сегодня немного замаран.

Более всех раскланивалась мощная толстуха с рыхлыми жировыми мешками на руках. Уже немолодая, но бойкая и крепкая. Что-то подсказывало ей, что Фервантес нынче при деньгах. И она решила не упустить свой шанс.  

- Вы к Патриции?

Фервантес кивнул, сделал решительное движение, вырвался из окружения и побежал по скрипучей лестнице наверх.

Комната Патриции была самой большой. Впрочем, ничего изысканного: двухместная кровать, тумбочка, журнальный столик и шкаф для одежды. Всё остальное пространство пустовало. Чисто, свежо и надушено было в комнате. Фервантес даже расслабленно вздохнул.

Патриция была женщиной необыкновенной. Вместо ног у неё - покрытые мягкой шерстью тонкие лапки тушканчика. Оттого её и прозвали – Тушкан. В остальном она была обычным человеком. С волнистыми волосами, длинными ресницами и выдающимся подбородком. Она любила музыку и часто играла у себя в комнате незамысловатые мотивы на скрипочке. За этим занятием и застал её Фервантес, незаметно оказавшись в комнате.

- Я ещё снизу тебя услышала. Тебя там любят, я смотрю, - Патриция отложила скрипочку, - ну, как ты? Что с тобой произошло? От тебя навозом несет за десять миль. Как Амфибрахий? С ним все хорошо? Как кушает, да и что он вообще кушает? Рассказывай, дорогой. Ты так давно не приходил: я уже волноваться начала.

- С ним все хорошо, Патриция. Ест, пьет и ничуть не думает горевать. Жизнь, конечно, не сахар, но мы справляемся, - фискал примостился на край кровати, - хоть я человек не богатый. Вот, смотри, мундир казенный, да и то не стиран, но я сделаю всё, чтобы Амфибрахий был счастлив. Я ведь всё-таки в долгу у тебя.

- А как он себя ведет? Не проказничает? Не ворует? – лапки её нервно подергивались.

Патриция зашагала по комнате. Грудь теснила горькая тоска по сыну.

- Что там насчет Сиродила? – слабо спросила она.

- Как только выдадут жалование, сразу куплю билетик. У меня в Анвиле есть один знакомый любитель детишек. Я могу с ним поговорить, если что. Ну, чтоб пристроил мальчонку.

Вдруг Патриция встрепенулась, бросилась к тумбочке, достала из шкатулки мешок с септимами и буквально всунула в распахнутые ладони Фервантеса.

Он отшагнул и забормотал:

- Что ты, что ты, это совсем не обязательно. Я состоятельная гражданская единица, пусть хоть и без большого капитала. Я мужчина в конце концов! Я не могу принять это как помощь, но как алименты, ради детского счастья, ради одной только улыбки Амфибрахия, я готов переступить через мужицкую гордость, - Фервантес уложил мешочек во внутренний карман мундира и обнял влажную Патрицию.

- Я всегда знала, что в тебе есть что-то хорошее. Знаешь, такое доброе, светлое. Ты пытаешься это спрятать, но оно постоянно просвечивает. Я лучше всех тебя знаю, Фервантес. Будь же всегда таким добрым, - Патриция утерла слезы и заулыбалась над своей слабостью, - держи его в поле зрения, смотри чтоб не заболел.

Фервантес спустился вниз. Улыбался, приплясывал. В мешке было не меньше пятисот септимов. Годовые накопления Патриции. Тут-то он уж с чистой совестью окунулся в пылкие объятия барышень.

Он ничего не чувствовал. Ни совести, ни стыда. Даже слез на глазах. 

- Ну что, присядете с нами рюмочку испить? – прогоготала толстуха, хватая Фервантеса за локоть.

- Ладно, пусть будет по-вашему. Спешить мне некуда: все государственные дала переделаны. Самое время отдохнуть, - Фервантес сделал ловкий разворот, бросил шляпу и примостился на подушку. Женщины засмеялись, предвкушая веселье.

Скоро Фервантес напился.

Раздавал пощечины, вслушивался в визги, обнимал всех и говорил бессвязные речи.

Это был вздор. Бессмысленный - смесь фантазий и реально произошедших давным-давно событий. Но было и другое. Нечто интимное, кровавое. Что не хотелось рассказывать даже себе. Смутные образы мерещились ему и раньше, но теперь особенно ярко.

Он развязал мешочек и раздавал монеты. Никого не обделил.

Принесли еще три бутылки вина. Потом перешли на самогон. 

- Какие налоги, помилуйте? – бормотал Фервантес, - вы лучше всяких налогов – экстракты чистой красоты. Вы приносите пользу обществу одним фактом своего существования.

Толстуха довольно улыбалась. Потирала руки, подливала вина.

Кто-то раздобыл гитару и заиграли. Пели веселые деревенские песни. Прославляли темных богов.

За окном уже давно была глубокая ночь.

Фервантес не заметил, как мешочек опустел.

Хлопала входная дверь. Кто-то постоянно входил и выходил. К компании присоединялись другие мужчины. Сквозь пьяную дымку Фервантес видел рыбаков с длинными бородами. А в руках - топоры да ножички.

Всё кряхтело, пыхтело и ходило ходуном. Бутылка скалою падала на деревянный пол.

- Вы слышали, какая жуть происходит! – говорил мужской голос, - армия бунтовщиков приближается! Шахтеры, эльфы и рабы! Всех убивают! Даже детей! Варят в котлах и съедают.

Голос был тихим, приглушенным, контрастирующим по своему темпу с прочими звуками. Сложно было даже сказать, принадлежал ли он отдельному человеку, или происходил из головы Фервантеса.

Роптали на фоне музыки. Жуть находила на собравшихся. Мужские голоса пропали. Остался один только взволнованный шумок на заднем плане, в который Фервантес старался вслушаться, понять его. Но было сложно побороть глухоту. Уши заложило.

Он видит влажную кожу, видит пепельную мордашку девочки с полупустым стаканом в синеватых руках и ужасается.

Перед ним стоит чудище. Длинная борода – до голого пупка – тощие ноги в шрамах и фурункулах. Оно влечет к себе девочку, шепчет что-то. «Поцелуй, - говорит, - язвы пят моих, почувствуй их вкус – он так сладок».

Девочка подчиняется: встает на колени и прикасается розовыми тонкими губами к сухим и шероховатым ногам чудища.

Улыбка разрастается. Она пляшет глазами, стрекочет желтыми зубами, молится самому себе.

Чудище ворошит светлые волосы девочки, впивается в них, слагает пряди и перебирает. И всё с улыбкой. Всё с хитрым взглядом. Фервантес смотрит в черные зрачки и видит там живую тьму. Да, тьма жива. Первобытная, уплотненная – Первоматерия, прародительница всего.

- Останься с нами на ночь. Я тебе кроватку застелю, - бормотала на ухо толстуха.

Чудище поднимает руки. На них - светлые девичьи волосы.

Девочка, или то, что от неё осталось, возвращается на место, и продолжает спокойно попивать самогон. Но что-то в ней теперь иное. Слизистая под веками покраснела, кожа стала ещё бледнее. Из носа пробирается что-то черное, густое – тьма.

Фервантес сидит справа и смотрит на бесформенное ухо её.

«Только не поворачивайся, прошу» - бормочет он про себя.

И она поворачивается.

Чудище хохочет в ушах.

Вот улыбка уже не улыбка. Она зияющая пропасть. Колодец. Из которого – чудовищное порождение – черный язык. Под красными веками девочки копошатся пауки. Крохотные насекомые расползаются по лицу, но ко рту не приближаются, знают: там власть первородной энергии. Она родит и она убивает.

Язык тянется к Фервантесу, извивается, стремится лизнуть.

Фервантеса охватывает паника. Деревянный пол шатается под ногами, огонь слепит. Он встает, но падает на бок, встает, но падает на спину. В ушах смех и треск, и объемное шелестение чудища.

Он сам не понял, как оказался на улице.

Кое-как дополз до бочки с водой, окунулся, хлебнул немного.

От холодной воды в голове прояснилось. Паника отступила. Качаясь, он добрался до дворцового сада. Он мог переночевать у брата в храме, но было неудобно, да и лень ползти в другую часть колонии. А в саду хорошо: удобные лавочки, идти недалеко.

Завалился, закутался в грязный плащ и почти сразу за

добавлено LordHaosa - [mergetime]1526720472[/mergetime]
  &nb